Последним спектаклем Товстоногова был «На дне». Произведение мрачное, безнадежное. Публика, разгоряченная «перестройкой», не могла понять, откуда взялось столь не соответствующее времени настроение. Критики приписывали его болезни Георгия Александровича, ослаблению его творческого чутья. Но выбранная пьеса как раз более чем соответствовала времени. Лишь самую малость опережала его. Еще чуть-чуть, и на дне окажутся миллионы советских граждан, оказавшиеся за бортом новой жизни, не вписавшиеся в рынок. Еще чуть-чуть, и на дне окажется развалившийся на части и похоронивший под своими руинами собственных граждан «союз нерушимый», превратившийся в мирового попрошайку, всеобщего должника… Вся Россия вдруг обратится в ту самую ночлежку, в которой бывшие люди вспоминают прежнюю жизнь, пытаются выживать и забыться от новой реальности, а иногда еще лелеют какие-то мечты и надежды на возвращение…
«“На дне” – последний спектакль, поставленный тобою в БДТ, и моя последняя, тридцатая работа, выполненная для тебя, – вспоминает Эдуард Кочергин. – Ты попросил построить не московскую ночлежку, а петербургскую, некое обиталище в домах-колодцах, окружающих Сенную площадь. Я для тебя построил буквально сдвинутую с центра коробку-колодец с типичной для Питера стеной-брандмауэром. Передние две стены дома поднимались, открывая ночлежку со всей соответствующей атрибутикой и высокой лестницей, уходящей наверх – к единственной двери, ведущей на улицу. Пространство дома-колодца, скомпонованное по вертикали, – некий колодезный храм бедноты, в котором живут, копошатся персонажи – актёры. В этом храме брошенных людишек ощущается предчувствие трагедии. Спектакль выстроился очень профессионально, но тебе не хватило энергетики, чтобы бэдэтэшных гигантов зажечь истинностью жизни. Последнюю свою работу в БДТ ты поставил с больным сердцем и на больных ногах.
Ты помнишь прекрасно, что премьера спектакля “На дне” была ознаменована посещением тогдашней знатной четой: “минеральным” секретарем ЦК КПСС Михаилом Сергеевичем Горбачевым и его супругой Раисой Максимовной. Генсек со своей тетенькой сильно хвалили спектакль, а после его окончания позволили неразгримированным артистам в костюмах персонажей пьесы сфотографироваться с ними прямо на сцене на фоне моих декораций.
Фотокартинка получилась зело забавной, даже нелепой. В центре круто загримированного племени артистов-бомжей с ультрасерьезными лицами стоит последняя еще царствующая пара советской империи. Весь этот маскарад напомнил мне старинные картинки из журнала “Нива” – “Посещение императорской четой ночлежного дома в Петербурге”. Я не выдержал, глядя на такое зрелище, и улыбнулся, оказавшись единственным типом среди всех с улыбкой на лице. Дирекция меня без ущерба для фотодокумента вырезала, так как стоял я с краю. В этом случайном эпизоде было что-то символическое в эпоху начавшейся перестройки-перестрелки, правда, Гога?»
Младший сын Товстоногова Вадим Милков свидетельствует, что отец «хотел дожить, когда советская власть рухнет, он мечтал об этом!». Дожить до краха СССР и обращения его бренных останков в горьковское «дно» Георгию Александровичу было не дано. Врачи не ошиблись, отмерив ему лишь два года жизни…
Иногда кажется, что гениальный режиссер каким-то непостижимым образом сумел срежиссировать даже собственную смерть. Еще пригнав из Германии свой вожделенный автомобиль, он объявил: «Сбылась голубая мечта идиота! Я купил “мерседес”, я в нем и умру!» Некогда цыганка нагадала ему:
– Ты умрешь в машине.
– Что, в этой? – спросил Товстоногов, указав на свою тогдашнюю «Волгу».
– Нет, в другой, подороже…
Когда Георгий Александрович узнал, что Борис Бабочкин скончался, сидя за рулем, то сказал: «Умер как мужчина. Можно позавидовать».
Именно к такой смерти стремился он сам и, осознанно или подсознательно, выстраивал «путь» к ней. Режиссировал надвигающийся финал спектакля собственной жизни…
«Когда он первый раз сказал: “У меня агония, я кончаюсь”? Не помню. Это было примерно месяц тому назад. У него дома. Потом он повторял это всем», – вспоминала Дина Шварц.
Ирина Шимбаревич получила от шефа печальный подарок – черный платочек с шитьем:
– Наденете на мои похороны…
Накануне кончины режиссер сказал сестре:
– Либо я здоров, либо вообще не хочу жить!..
Наутро, словно бросая вызов надвигавшейся черной тени, он сам сел за руль «мерседеса», на котором в последнее время ездил с шофером, и отправился на репетицию. Конечно, он не мог не думать о пророчестве, о Бабочкине. Он не желал больниц, не желал долгой и тягостной немощи, отнимающей вкус к жизни, лишающей любимого дела, не желал существования в жалком качестве полуребенка, за которым ходят, стараясь развеселить, заботливые близкие, а не сильного, самостоятельного мужчины, каковым он был всегда…
На другой день у его любимой Додо – день рождения. Этот праздник всегда отмечался с грузинским размахом, с друзьями, с обильным застольем. И сестра уже активно готовила всевозможные яства. Приехав в театр, Георгий Александрович, не любивший ходить по магазинам, попросил Рудольфа Фурманова после репетиции поехать с ним и помочь купить что-нибудь для Нателы Александровны. Однако репетиция затянулась, Товстоногов устал и решил отправиться домой, а не по магазинам.
На той последней репетиции, которая никак не клеилась, Олег Басилашвили просил мастера, как обычно в таких случаях, помочь – поработать с актерами хотя бы один раз, объяснить им задачу, направить, дать всей постановке необходимый импульс. Георгий Александрович провел рукой по остаткам волос и печально ответил:
– Олег, у меня больше нет сил…
Племянник Алексей и другие ближние пытались отговорить его садиться за руль, но это лишь раздражало «императора».
«В три часа дня я пришла к нему в кабинет, – вспоминала Зинаида Шарко. – У нас был деловой разговор о предстоящем сезоне, об одной пьесе, которой он дал добро и где я должна была репетировать главную роль, о режиссере, художнике, сроках, – и вдруг он закричал: “Зина! Что они делают из меня младенца, не пускают сесть за руль автомобиля!”
А накануне он почему-то сказал такую странную фразу: “Настоящий мужчина должен умереть или на коне или за рулем”. Я ушла. А он уехал на своем любимом “мерседесе” и доехал только до Марсова поля».
Алексей Лебедев-младший смог лишь настоять, чтобы шофер поехал вместе с дядей, на пассажирском месте. Лебедева-старшего в тот день не было в театре, он готовился ко дню рождения любимой Додо и потом сокрушался, что никогда бы не пустил шурина сесть за руль.
Когда машина выезжала со двора БДТ, артисты толпились на крыльце, с тревогой глядя вслед шефу. Он выглянул из окна, помахал рукой, бросил одно лишь слово:
– Прощайте!
Георгий Александрович всегда любил Марсово поле, выезд на Неву, при котором возникает восхитительная панорама имперской столицы и переливающееся разными цветами бескрайнее небо над шпилем Петропавловки… «Когда я вижу это небо, эти краски, всю панораму набережной и дворцов, я счастлив, что живу в этом городе», – говорил режиссер.
23 мая 1989 года в 18:30. фисташковый «мерседес» остановился на светофоре перед поворотом на Кировский мост. Одновременно остановилось сердце его водителя – Георгия Александровича Товстоногова, чья душа мирно отошла в то удивительное небо над золотым петропавловским шпилем, которым он так часто любовался…
«Это случилось вчера, – записал в дневнике на другой день Олег Борисов, уже много лет боровшийся с онкологическим заболеванием. – Как говорят англичане, присоединился к большинству. Не просто к большинству, но лучшему. Теперь он в том мире, где живет Достоевский, Горький… Только те – много этажей выше. (Особенно Ф. М. – он где-то на самой вершине.) “Идиот” и “Мещане” были мои любимые спектакли, и я счастлив, что в них играл – хоть и не на первых ролях. Я учился тогда…
Знатоки говорят, что в том мире человек должен освоиться. Что это трудно ему дается. Но у людей духовных, готовых к духовной жизни, на это уходит немного времени. Товстоногов сразу отправится в библиотеку, где собрано все, что Шекспир, скажем, написал после «Бури» – за эти без малого четыре столетия. Что это за литература, можем ли мы представить? Едва ли… Персонажи в ней будут не Генрих V, принц Уэльский, не Фальстаф, а неведомые нам боги, атланты… В детстве, когда мы изучали мифы, мы что-то о них знали… но потом выбросили из головы. Когда сидишь в их читальном зале, – я так это себе представляю, – слышатся звуки, доносящиеся из их филармонии. Только в ней не тысяча мест, не две… У ГА скоро будет возможность послушать новый реквием Моцарта. И убедиться, что его Моцарт (из спектакля “Амадей”) был поверхностный, сделанный с далеко не безупречным вкусом. Впрочем, сам Моцарт за это не в обиде… Среди слушателей есть, конечно, и Сальери. Нам эту музыку пока не дано услышать.
Место кончины Георгия Товстоногова. Фото Е. В. Семеновой
Дом, где жил Товстоногов, именуемый в Петербурге «дворянским гнездом». Рядом – сквер с памятником режиссеру. Фото Е. В. Семеновой
Со смертью человека с ним происходят самые обыкновенные вещи. Он перестает принадлежать своим близким, своему кругу. Кто-то имел к нему доступ – к его кабинету, к его кухне, – кто-то мечтал иметь, но так и не выслужился. Теперь все изменилось. Я могу говорить с ним наравне с теми, кто раньше бы этому помешал. И я скажу ему, что это был самый значительный период в моей жизни – те 19 лет. И самый мучительный. Вот такой парадокс. Но мучения всегда забывались, когда я шел к нему на репетицию. Он очень любил и наше ремесло, и нас самих. Он исповедовал актерский театр, театр личностей. Мы имели счастье создавать вместе с ним.
Теперь помечтаем. Через некоторое время он пригласит меня на какую-нибудь роль. Возможно… В свой новый театр. Скажет: “Олег… тут близятся торжества Диониса. Я Луспекаева на эту роль… правда, хорошо? Сюжет простой: Дионис встречает Ариадну, покинутую Тезеем. Жаль, Доронину пригласить пока не могу… А вы какого-нибудь сатира сыграть согласитесь? Первого в свите? Он бородатый такой, шерстью покрыт…”