Я соглашусь, Георгий Александрович. Ведь мне надо будет, как и всем, все начинать сначала».
Похоронили мастера в некрополе Александро-Невской лавры. На прощание с ним собрался не только весь культурный Ленинград, но и многие приезжие из Москвы и других городов: от известных деятелей искусства до простых зрителей, которые хотели в последний раз поблагодарить и поклониться великому режиссеру.
«Это был первый в его жизни спектакль, в котором он участвовал как молчаливый статист, – писал Анатолий Смелянский. – Отпевание происходило мерно и торжественно, совершенно в духе его классических постановок, поражавших не только глубиной содержания, но и мощной внутренней силой, той завораживающей энергией, которая отличает высокую режиссуру. Отпевание шло ровно час, секунда в секунду. В строгом ритуале, как и в его спектаклях, был жесткий ритмический закон, при том что и здесь сохранялась какая-то глубоко личная импровизация. Порой казалось, что слова старой молитвы звучат так, как будто они были сложены именно к этому случаю – так звучали в его спектаклях тексты Толстого или Достоевского. “Смертию смерть поправ” – финальная кода православного отпевания – вершила жизненный и художнический путь этого человека, подсказывала и формулировала главную тему его искусства. Разве не об этом – “смертию смерть поправ” – он поставил лучшие свои спектакли, от “Идиота” до “Истории лошади”?
Он был требователен и беспощаден к тем, с кем работал, совершенно чужд сентиментальности и утешительства. Он был человеком своего времени, своей страны. На протяжении десятилетий он, как канатоходец, сохранял и выдерживал чудовищную балансировку. Под конец, когда воздух страны стал иным и дышать, ходить стало легче, его ноги не выдержали, подкосились.
“Ныне отпущаеши раба Твоего…”».
Для актеров БДТ уход «царя-батюшки» стал подлинной трагедией, которую многие из них переживали как громадную личную утрату. Светлана Крючкова признавалась, что уход Товстоногова стал для нее страшнее смерти собственного отца.
«23 мая 1989 года кончилось мое счастье, – писала Зинаида Шарко. – Я его не хоронила. Не могла и не хотела. Только в тот день во сне мы с ним репетировали какую-то пьесу, и я мучительно не знала текста. Я пришла только на сороковой день, и его сестра мне сказала: “Он тобой гордился. Помни об этом”.
И вот уже семь лет я об этом помню и стараюсь жить и работать так, чтобы он продолжал мною гордиться и чтобы ему нетрудно было это делать.
И каждый день, выходя из дому, я слышу, как он мне говорит: “С Богом, ни пуха ни пера!” При выходе из троллейбуса: “Осторожненько, сегодня скользко”. Утром: “С добрым утром!” Вечером: “Спокойной ночи!” И перед каждым выходом на сцену: “Ну, Зинуша, с Богом, ни пуха ни пера! Будь молодчиной!”
А на поклонах в “Дяде Ване”, который по-прежнему идет при непременных аншлагах и с неизменным успехом, он всегда кланяется с нами, он, как прежде, выходит между мною и Лавровым, и я каждый раз слышу: “А у вас неплохой режиссер, не правда ли, Зинуша? И вы у меня молодчаги!”
И я действительно это слышу.
И не потому, что мне этого хотелось бы.
Нет. Это так и есть».
Лишенная наследника империя в ожидании «варяга» избрала «регентом» всегда надежного и верного почившему «жрецу-императору» Кирилла Лаврова. Не будет преувеличением сказать, что нового «императора» товстоноговский театр ждет по сей день, ибо мастеров, сколь-либо равных ему, пока не появилось.
Судьбу прямых наследников Георгия Александровича также сложно назвать счастливой, не считая разве что Вадима Милкова, успешно реализовавшегося и продолжающего реализовывать себя на избранном поприще оперного режиссера. Впрочем, оценивать чью-либо судьбу, равно как и всякую пьесу, преждевременно, пока не будут сыграны финальные ее акты.
Средний сын Товстоногова, Николай, подававший надежды шахматист, могший вслепую ставить мат противникам, окончил ЛГИТМиК, сменил несколько родов занятий, был даже директором кукольного театра, но в конце концов ни в чем не нашел себя и уехал в Израиль. О его нынешнем месте проживания и занятиях ничего не известно.
Судьба же его старшего брата, Сандро, сложилась трагически, и это также подтачивало силы Товстоногова на закате дней.
Георгий Александрович всегда был прежде всего занят театром, и на детей у него оставалось мало времени. Впрочем, когда оное выдавалось, он читал им вслух, как некогда Додо, научил играть в шахматы, ходил с ними на стадион, на расположенный недалеко от дома теннисный корт «Динамо», приобщая к любимому с детства виду спорта, в цирк, в театры…
Дина Шварц, у которой подрастала дочь такого же возраста, вспоминала:
«На “Аленький цветочек” ходили. Это гениально… Георгий Александрович позвал своих сыновей Сандрика и Нику. Одному было пять, другому – четыре. Он их посадил в зал, как больших. А Бабу-ягу играл Лебедев, их дядя. Когда Бабе-яге угрожала опасность, они орали: “Женя, берегись! Женя, берегись!” А моя… когда это чудище появилось, она так завопила (она на руках еще у меня сидела), что я унесла ее. Георгий Александрович сказал: “Прекратить! Это ваша была идея наших детей приобщать к театру. Рано еще!”».
По воспоминаниям Сандро, настоящий контакт с отцом возник у него лишь в подростковом возрасте, лет в тринадцать-четырнадцать, когда он стал увлекаться девушками, спортом… Тогда отец стал давать мальчику советы, хорошо разбираясь и в спорте, и в женщинах.
«У отца был большой счет к большевикам – гибель отца, собственная судьба, он видел и то, что происходило вокруг: людей прятали в лагеря и ставили к стенке. Но при этом он сознавал, что жизнь шире, что справедливость хоть в какой-то мере восстановится, – вспоминал Александр. – Он не мог жить глухой злобой и ожесточить себя против мира. Он обладал здоровой верой не то чтобы в оптимизм, но в разум. Эта вера была выше, чем совершенно обоснованная ненависть. Он был сбалансированный человек. У него не было червоточин, комплексов. Удивительно здоровая натура по жажде жизни, по интересу ко всему, по мудрости. Без этих черт, впрочем, и мудрости не бывает, потому что любой ум способен замутиться от ненависти. Товстоногов жил в гармонии со всем миром.
Он был открыт ко всему. С нами бывал на стадионе, мы специально ездили в Москву и еле достали билеты на матч “Бразилия – СССР”. Он смотрел на Пеле как на своего артиста. Толкал меня в бок: “Сейчас он ускорится”. Начиналось знаменитое ускорение Пеле, и он воспринимал его как собственную мизансцену. Кричал с нами у телевизора, когда мы болели за нашу хоккейную сборную. Однажды мы видели матч нашего СКА и ЦСКА. Его поразило, что в хоккее у игроков бывают такие болевые ощущения, что они вскрикивают. Это ему не очень понравилось, и он сказал, что больше не будет ходить на хоккей – он любил более благородные виды спорта».
Сандро многому учился у отца. И конечно – профессии. Но быть вторым Товстоноговым даже при наличии несомненного таланта на фоне отцовской гениальности было задачей не из легких. Лишь несколько спектаклей Александра имели успех. Он кочевал из одного театра в другой и нигде не находил своего места. В БДТ он не смог работать, конфликтуя с отцом, не сложился «театральный роман» и с Тбилиси, и с Москвой… Ни он, ни Николай, чья шахматная карьера так и не удалась, не делились с отцом своими проблемами, не спрашивали совета, а обращались к нему, лишь когда становилось совсем плохо. Это очень огорчало Георгия Александровича.
«Часто вспоминаю Сандрика и думаю о его печальной судьбе, – писал Эдуард Кочергин. – Я оформил ему два спектакля: “Прощание в июне” Саши Вампилова для Театра имени Станиславского в Москве и “Фому” (“Село Степанчиково и его обитатели”) Федора Достоевского в нашем БДТ.
“Прощание в июне” в Москве Сандро поставил замечательно. Спектакль пошел и пользовался у зрителя большим успехом… Вскоре он становится главным режиссером Театра имени Станиславского. Поначалу вроде дело у него пошло хорошо, но со временем что-то произошло в театре… Затем он оказался в Тбилиси, где я ему повторил Вампилова на сцене Грибоедовского театра. После чего Сандрик остался там главным. Через некое время он надолго исчез в Югославии. Из нее вернулся в Питер со следами хорошо пьющего человека. Лавров, слава Богу, после тебя ставший нашим художественным руководителем, позвал его ставить “Село Степанчиково” Федора Достоевского, памятуя о твоем давнишнем желании иметь эту пьесу в репертуаре театра. <…>
После “Фомы” кормился поденщиной, где-то что-то ставил и пил. Держал какие-то курсы ораторского искусства. Постепенно дошел до стадии бомбилы, ходил по местам со знакомыми людьми и стрелял на водочку гроши. Ты к этому времени был уже в Александро-Невской лавре.
Как-то в БДТ, в курилке у буфета, он подошел ко мне с каким-то газетным пакетом, сказав:
– Денег тебе, Эдуард, не отдам, их нет – это вместо них. – И протянул мне свой бедный сверток.
В нем оказался простой глиняный кувшин из грузинской деревни, думаю, самое дорогое, что у него было. Он стоит у меня в Царском Селе на полке камина и в нашем доме зовется Сандриком.
Сандро у тебя, Гога, был благороднейшим, добрейшим человеком, но напрочь не имел характера. После твоего ухода жизнь, поваляв его, стоптала окончательно. Ежели бы у него имелась хотя бы толика твоего железного характера, он не ушел бы так скоро от нас».
Александр Товстоногов пережил отца на 13 лет, скончавшись в 2002 году. Его собственному сыну, внуку «императора», был отпущен еще более краткий срок. Георгий Александрович Товстоногов-младший внешне удивительно походил на своего великого деда. Но, как и отец, не унаследовал его характера. И, как и отца, его, избравшего режиссерское поприще, преследовала тень великого деда…
Дед, надо сказать, очень тепло относился к внуку, отмечая его рано проявившуюся одаренность.
По воспоминаниям матери, актрисы Светланы Головиной, «Георгий Александрович подарил ему альбом живописи с теплой надписью: “Егору от Товстоногова-старшего с надеждой, что твоя жизнь будет светлее и ярче, чем моя”. Символично, что Егор тоже поступил в ГИТИС сразу после школы, даже семнадцати ему еще не исполнилось. Его не хотели принимать, но потом Леня Хейфец взял его к себе на первый курс вольнослушателем на первые полгода, чтобы он себя показал. И мне было радостно, что Егор выдержал испытание. Я чувствовала, что он пишущий мальчик, с трудным характером, “Лев” по зодиаку, то есть в нем мно