Я никогда не кричала на Альберта, и теперь, когда нашла наконец слова, я выговорила их шепотом, хотя в душе у меня они звучали оглушительным криком.
— Я никогда не препятствовала твоей карьере…
— Альберт? Фройляйн Марич? — перебил меня чей-то голос. Я оторвала взгляд от онемевшего Альберта и увидела герра Гроссмана. Поскольку он первым из наших сокурсников получил должность ассистента преподавателя, то был, пожалуй, последним человеком, которого Альберт хотел бы видеть. — Вот это да! Что вы здесь делаете? Ваш излюбленный «Метрополь» отсюда далековато.
Альберт не любил показывать свою слабость никому, кроме меня, поэтому тут же сделал любезное лицо, встал и пожал герру Гроссману руку с таким видом, будто никакая другая встреча не могла бы его обрадовать сильнее.
— Рад тебя видеть, Марсель. Мы с фройляйн Марич гуляли и забрели сюда, а тебя-то что привело в такое неожиданное место?
Герр Гроссман улыбнулся, но ничего не сказал по поводу того, что встретил нас здесь одних и так далеко от института. Я подозревала, что он давно знает о наших отношениях. Он объяснил, что у него осталось немного свободного времени до запланированного поблизости светского визита, вот он и зашел выпить эля. Мы пригласили его за наш столик. Неизбежно, как того требовали правила светского общения, разговор зашел о его новом месте службы — ассистента профессора Политехнического института Вильгельма Фидлера, геометра. Хотя Альберт расспрашивал его будто бы с любопытством, я видела, что энтузиазм этот вымученный и беседа его тяготит.
Разговор вскоре увял, и герр Гроссман из вежливости спросил:
— Фройляйн Марич, я знаю, что вы решили сдавать экзамены в июле будущего года, так что вы наверняка заняты учебой, а ты чем, Альберт?
— Диссертацией, разумеется, — поспешно ответил Альберт.
— Разумеется, — так же поспешно согласился герр Гроссман, почувствовав, что вопрос Альберту неприятен. Но что-то вынудило его снова поднять эту тему. Возможно, он знал о положении Альберта и о том, что оно становится все более отчаянным. — Я только потому спрашиваю, что отец как раз говорил — его друг Фридрих Халлер, директор Швейцарского патентного бюро в Берне, кажется, ищет эксперта.
— Хм, — отозвался Альберт с притворным спокойствием. Даже равнодушием.
— Я не знаю, может быть, ты уже нашел постоянное место…
Альберт перебил его:
— Есть несколько вакансий, которые я сейчас рассматриваю.
Мне хотелось закричать на Альберта. Что он делает? Почему не хватается за этот шанс? Не в его положении шутки шутить. На кону стояло и мое будущее. Черт бы побрал его гордыню!
— Я так и предполагал, — сказал герр Гроссман, а затем осторожно добавил: — Работа в патентном бюро — это, конечно, не то место, где можно применить твои познания в теоретической физике, но у тебя будет возможность использовать физику в самых практических целях: рассматривать изобретения, претендующие на получение патентов. Это было бы необычное — я бы сказал, весьма оригинальное — применение твоего диплома.
Таким определением — «оригинальное» — герр Гроссман давал Альберту возможность сохранить самолюбие. Повеселевший Альберт ответил:
— Ты прав, Марсель. Должность и впрямь необычная. Но я ведь как раз питаю склонность ко всему необычному. Может быть, это как раз то, что нужно.
— Замечательно, — сказал герр Гроссман. — Для друга моего отца, герра Халлера, будет большим облегчением, если у него появится надежный претендент на эту должность. Я не знаю точно, когда освободится место эксперта, но уверен, что мой отец — ты ведь с ним знаком, — охотно рекомендует тебя.
Альберт поймал мой взгляд и улыбнулся. И в тот же миг, едва только забрезжила надежда, я простила его.
Глава пятнадцатая
Место в патентном бюро освободилось не так скоро, как нам хотелось бы. Пока швейцарское правительство методично, как часы, рассматривало кандидатуру Альберта, нужда требовала найти работу. Хоть какую-то, поскольку родители прекратили снабжать его деньгами: они ведь обещали поддержку только на время учебы в университете. Он подавал заявки на преподавательские вакансии, но из этого ничего не выходило, пока ему не написал Якоб Ребштейн, приятель по Политехническому институту, с вопросом, не мог бы Альберт заменить его в качестве учителя математики в средней школе в Винтертуре на время военной службы. Мы были на седьмом небе от радости.
Хотя это была всего лишь временная работа, мы все же устроили праздник: заказали бутылку вина в кафе «Шварценбах», что делали очень редко. Опьянев от вина и от удачи, мы говорили о будущем и смеялись — впервые с начала осени с легким сердцем. Я позволила себе забыть о его внезапных перепадах настроения и резкостях в эти месяцы, когда я могла только гадать, кого на сей раз увижу перед собой — моего любящего Джонни или хандрящего Альберта. Ведь теперь, когда трудные поиски работы остались позади — по крайней мере, на несколько месяцев, — я не сомневалась, что мой Джонни вернется ко мне навсегда.
Там, в тепле весенней ночи и парах алкоголя, родилась идея отдохнуть на озере Комо.
— Ты только представь себе, Долли. Знаменитые воды озера Комо омывают наши ноги, а вокруг заснеженные Альпы. — Альберт придвинулся ко мне поближе, но не настолько, чтобы посетители кафе «Шварценбах» начали поднимать брови. — Только мы с тобой.
— Вдвоем, — подхватила я его мысль, шокированная и одновременно завороженная ею. Я не могла припомнить, чтобы мы когда-нибудь оставались с Альбертом вдвоем — только где-нибудь в общественном месте или в гостиной пансиона. По-настоящему наедине мы никогда не бывали.
— И никакой фрау Энгельбрехт.
Я хихикнула.
— Не могу себе представить, что буду целовать тебя, не опасаясь ее неожиданного появления в гостиной. Эта женщина подкрадывается бесшумно, как кошка.
Морщинки вокруг глаз у Альберта стали глубже. Вот такого Альберта я любила. Вот он, тот человек, которого я полюбила когда-то и которого не видела почти весь прошлый учебный год.
— Может быть, она ходит так тихо, потому что она не совсем человек. Может, привидение или дух какой-нибудь. Ведь Энгельбрехт значит «светлый ангел».
Я снова хихикнула и пригладила пальцами длинный локон, спадавший мне на плечо. В честь праздника я попробовала сделать новую, свободную прическу, которую видела у других молодых женщин. Вместо привычного тугого шиньона я собрала волосы в легкий узел на затылке и очень старательно вытянула из него одну густую прядь, так, чтобы она падала на плечо.
— Что ты думаешь, Долли? — спросил Альберт, легонько касаясь этого локона.
Я замялась.
— О том, кто такая фрау Энгельбрехт — кошка или привидение?
— Ты знаешь, о чем я, Долли, — сказал он, поглаживая меня рукой по талии под крахмальной белой скатертью. — Что ты думаешь об озере Комо?
Я не знала, что ответить. С одной стороны, я уже мечтала о романтическом побеге с Альбертом — туда, где можно будет забыть обо всех ограничениях, которые приходилось соблюдать в Цюрихе. Но с другой стороны, я боялась. Я понимала, к чему может привести эта поездка. Мы так долго ждали этого шага. Может быть, лучше пока от него воздержаться.
По моему молчанию Альберт почувствовал, что я колеблюсь.
— Просто подумай, Долли. Может быть, после этого нам легче будет пережить разлуку, пусть и временную. Может быть, это станет мостиком к нашей новой совместной жизни.
Больше озеро Комо ни разу не упоминалось. Ни в те суматошные дни, когда Альберт собирал вещи перед отъездом в Винтертур, забыв зубную щетку, халат и расческу. Ни во время скомканного прощания на вокзале, где мы неожиданно столкнулись с другом его семьи из Берлина и вынуждены были умерить свой пыл. Он не говорил больше о поездке, и я с некоторым облегчением оставила эту тему.
Однако уже через несколько дней после приезда в Винтертур он написал мне об озере Комо. Умолял встретиться с ним там, признавался в любви, называл меня всеми моими прозвищами — Долли, милая колдунья и так далее. Я осталась в пансионе Энгельбрехтов совсем одна (Элен уехала в Ройтлинген к мужу, герру Савичу, а Милана с Ружицей закончили учебу и вернулись домой) и не смогла устоять перед его уговорами. Я знала: если бы сам Альберт стоял передо мной и произносил эти слова, выбор стал бы гораздо проще. Один взгляд в его желтовато-карие, как у лисицы, глаза — и у меня остался бы только один вариант: согласиться, несмотря на то, как он вел себя в те месяцы, когда не мог найти работу.
Если бы Альберт был здесь, я бы немедленно забыла о проклятом письме, полученном накануне от папы, в котором он вопрошал, где же моя честь, и писал, что если я поеду на озеро Комо, то покрою свою семью позором на много поколений вперед. И зачем только я рассказала ему об этом? Папа, опасаясь, как бы я в Комо не потеряла «свою рубашку», то есть невинность, заявил, что больше не будет оплачивать мою учебу, если я поеду с Альбертом. Как они с мамой могли подумать, что я так легкомысленно отнесусь к своей и их чести? И однако, как же было не дрогнуть перед такой угрозой?
Но Альберта рядом не было, и некому было меня уговаривать ехать в Комо. Вместе с ним ушла и уверенность, которую он мне давал. Выбор оставался только за мной.
Какое же решение принять?
Я написала два письма — два противоположных ответа — и положила их перед собой. На каждом пути меня ожидали свои радости и опасности. Какое же письмо отправить?
Я разгладила смятые листы: за последние часы, пока я перечитывала их без конца, они изрядно истрепались. Может быть, я надеялась на какую-то подсказку от высшей силы? Прошло несколько часов, но никакого знака с небес я, разумеется, не дождалась и ни на шаг не приблизилась к решению.
Я в сотый раз перечитала оба письма. В первом я вежливо отказывалась от приглашения Альберта, намекая на возражения родных. Отправить это письмо и отказать себе в удовольствии, которого я так ждала? А что будет с нашими отношениями, если я не поеду? Ведь Альберт говорил, что эта поездка станет мостиком к нашей новой жизни. Не воспримет ли он мой отказ от поездки как отказ от него самого? В последнее время наши отношения и так вошли в какую-то переходную фазу, и это меня тревожило.