— А он не спросит, кто соавтор? Что это за фройляйн Марич?
Альберт помолчал.
— Ты не станешь возражать, если я поставлю только свое имя? Я надеюсь, что, если профессор Вебер прочтет ее и она произведет на него такое впечатление, как я рассчитываю, он предложит мне постоянную работу.
Я не ответила. Мысль, что мое авторство не будет указано, меня покоробила: мы ведь работали над статьей как равные. Но если он хочет показать ее новому профессору Веберу только для того, чтобы произвести на него впечатление, а в дальнейшем мы будем посылать ее в журналы под обоими нашими именами, — на это я готова была согласиться. Лишь бы Альберт поскорее получил постоянную работу.
— Что ж, если ты просто дашь ему ее прочитать… — Я не договорила. Пожалуй, не стоило упирать на то, что при публикации авторство должно быть указано точно. Альберт ведь и так всегда заботится о моем благе.
— Конечно, Долли, — сказал он. — Ты только представь, как скоро мы сможем пожениться, если я получу должность преподавателя.
Я потянулась к нему, чтобы поцеловать, но тут кучер прервал нас.
— Синьор! Мы на вершине перевала Сплюген. Не хотите ли вы с синьорой выйти и перейти границу пешком? Многие пассажиры так делают.
— Да, — отозвался Альберт. — Мы с синьорой с удовольствием перейдем через Сплюген пешком.
Сплюген? В ту минуту меня не волновал ни Сплюген, ни то, как мы его перейдем. Я была для Альберта его синьорой.
Глава семнадцатая
— Фройляйн Марич, извольте обращаться с цифрами аккуратнее. Я ожидал от вас гораздо большего внимания к деталям.
Ноздри профессора Вебера гневно раздулись. Мы просматривали исследования, легшие в основу моей диссертации по теплопроводности, и я еще никогда не сидела так близко к нему. Я видела, как тщательно расчесана его темная борода, как мгновенно вспыхивает румянец на его щеках, когда он раздосадован или разочарован. Вблизи он выглядел еще более устрашающе.
— Да, профессор Вебер.
Произнося это «да, профессор Вебер», кажется, уже в тысячный раз за этот день, я не могла отделаться от мысли, что возвращение в Цюрих из Комо было чем-то вроде схождения ангелов на землю. И, хотя Альберт посмеялся бы над подобной суеверной чепухой, в голове у меня вновь зазвучал библейский отрывок из послания Иуды, который часто цитировала мама: «…и ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня». Как эти ангелы, я рухнула с высот чистого блаженства в мрачную рутину последних студенческих дней в Цюрихе, где рядом не было никого, кроме Вебера. Как я, уже вкусившая рая, могла довольствоваться земной суетой и придирками Вебера?
— И не воображайте ни секунды, что, цитируя мою теоретическую работу о движении тепла в металлических цилиндрах, вы можете подольститься ко мне, чтобы я легко принял экзамен, — проговорил он еще более громовым голосом.
— Конечно, герр профессор.
Мои отношения с Вебером испортились после того, как подтвердились его подозрения относительно моих отношений с Альбертом: два месяца назад мы, прогуливаясь рука об руку, неожиданно столкнулись с Вебером в парке Универзитетсшпиталь. Поскольку мое профессиональное будущее почти всецело зависело от него, я всячески старалась ему угодить. Очевидно, использование данных самого Вебера было неудачным ходом. Не на пользу шло и то, что я то и дело погружалась в грезы наяву о поездке на Комо, и Веберу приходилось призывать меня к вниманию.
— В остальном ваше диссертационное исследование вполне солидно, но если вы не сможете точно выполнить расчеты, то все труды окажутся напрасными.
— Да, профессор Вебер, — кротко ответила я, едва не заливаясь слезами. Почему меня так захлестывают эмоции в его присутствии? Я думала, что уже закалилась за годы общения с Вебером. Но почему-то я стала впечатлительнее, чем обычно.
Может быть, это оттого, что Альберт не смог приехать в прошлое воскресенье? Ему, против ожидания, пришлось остаться в Винтертуре, чтобы дополнительно позаниматься с отстающими учениками. Возможно, оставшись на неделю без его поддержки, я стала острее воспринимать нападки Вебера.
И все же такая чувствительность удивляла меня. Может быть, еще в чем-то причина? Видимо, разлука с Альбертом (и неясность нашего общего будущего) ударила по мне сильнее, чем я предполагала.
В последние несколько выходных дней Альберту удавалось навещать меня, хотя в первое воскресенье после нашего свидания в Комо я ужасно нервничала перед его приездом. Несмотря на то что его письма были полны нежности: «Я люблю тебя, моя Долли, и не могу дождаться нашей воскресной встречи… Мысль о тебе и том, как мы были вместе на озере Комо, — единственное, что согревает мои дни», — я волновалась, что после этой близости нам будет неловко друг с другом. Но при всех ограничениях, которые приходилось соблюдать в пансионе Энгельбрехтов, в швейцарских кафе и парках, мы сумели вернуть себе нашу привычную легкую нежность. И все следующие воскресенья были такими же.
Но вот я вернулась к диссертации и выпускным экзаменам. Подготовка к экзамену лишила физику всей ее изначальной привлекательности для меня, а работа с Вебером над диссертацией убивала всякую надежду на удовольствие в будущем. Куда пропала моя врожденная страсть к физике? Когда-то ее законы влекли меня к себе как ключ к разгадке Божьего замысла о людях и мире — это было своего рода религиозное чувство. Теперь же все это казалось мне неодухотворенной рутиной. Никакой грандиозной высшей идеи я не видела.
— Перейдем к шестнадцатой странице, где я заметил некоторые небрежности в расчетах. По этой работе я делаю вывод, что вам осталось еще несколько месяцев до ее завершения, фройляйн Марич, — сердито пророкотал Вебер.
Я вдруг почувствовала невыносимую дурноту. Даже не извинившись, я вылетела из комнаты и помчалась в единственную в здании женскую уборную двумя этажами выше. Не уверенная, что успею добежать, я распахнула дверь. Опустилась на колени перед унитазом, и меня начало рвать. Так плохо мне не было никогда в жизни.
Когда рвота наконец прекратилась, я села на корточки. Может быть, на завтрак подали что-то несвежее? Но я ела только тосты с джемом и пила чай с молоком. К вареным яйцам даже не притронулась. Отчего же мне так плохо? Не от одних же нападок Вебера.
И тут мне пришло в голову то, что казалось совершенно невозможным. Я быстро произвела в уме расчеты и ахнула.
Срок был еще очень маленький, но я не сомневалась. В конце концов, я была математиком и физиком, как бы Вебер ни принижал мои способности.
Я была беременна.
Глава восемнадцатая
Я мерила шагами парадную гостиную. На затертом турецком ковре уже не видно было четкого рисунка, и я невольно думала, что, нервно расхаживая по нему взад-вперед всю последнюю неделю, я немало способствовала его разрушению. Почему столько важных событий в моей жизни происходит именно в гостиной Энгельбрехтов?
В отличие от последнего воскресенья, когда мы виделись с Альбертом, сегодня мое волнение не было радостным. Это было предвестие ужаса. Как поступит Альберт, когда я сообщу ему свою новость?
Когда я наконец услышала характерный стук и увидела в проеме распахнувшейся двери его сияющие карие глаза, мое волнение на мгновение улетучилось. Мне хотелось броситься ему в объятия. По тому, как он инстинктивно протянул руки, я поняла, что он хочет того же. Только осуждающее фырканье фрау Энгельбрехт удержало нас.
Вместо объятий мы обменялись вежливым поклоном и книксеном, а фрау Энгельбрехт задержалась в гостиной, чтобы убедиться, что наша встреча проходит благопристойно. Под тенью усов Альберта я заметила озорную ухмылку, вызванную таким приемом, и сама с трудом удержалась, чтобы не хихикнуть.
Фрау Энгельбрехт обычно молчала, но, наверное, у меня был слишком жалкий вид, потому что она спросила:
— Вы хорошо себя чувствуете, фройляйн Марич? Может быть, попросить горничную принести чай, чтобы на ваши щеки вернулся румянец?
— Это было бы очень кстати, фрау Энгельбрехт. Спасибо, вы очень добры.
Она вышла из комнаты, и я услышала, как Альберт выдохнул. Его мало кто мог напугать, однако в тевтонской непоколебимости фрау Энгельбрехт было что-то, заставляющее его нервничать.
Он потянулся к моей руке, не решаясь обнять меня, пока горничная не принесла чай и фрау Энгельбрехт не удалилась.
— О, Долли. Две недели — это слишком долго.
— Я знаю, Джонни. Это были ужасно трудные дни.
— Бедный мой котеночек. Готовиться к выпускным экзаменам и работать с Вебером — это ужасно, я сам отлично помню, — сочувственно хмыкнул он.
— Это еще не все, Альберт.
Он дотронулся до моих пальцев и сказал:
— Я знаю, Долли. После Комо так странно быть в разлуке. Без тебя мне нет жизни.
Вытянув шею, он выглянул в коридор, чтобы убедиться, что там никого нет, и мы украдкой поцеловались.
В гостиную вошла горничная в форменном платье (ее имя я даже не пыталась запомнить, потому что они менялись каждую неделю) с дребезжащими чайными чашками на подносе. Мы с Альбертом уселись на диван и стали ждать, когда она поставит на стол лазурно-голубой чайничек, чашки, сахар и разольет чай. С каждым мгновением сердце у меня колотилось все громче, но горничная все никак не уходила. Может быть, фрау Энгельбрехт велела ей присматривать за нами?
Наконец Альберту это надоело, и он, притянув меня к себе, шепнул:
— Пойдем отсюда, из этой мещанской тюрьмы. Нам нужна природа и свобода.
Рука об руку мы дошли до парка Универзитетсшпиталь. Воздух был чист и свеж, солнце светило ярко, и впервые за несколько дней я почувствовала легкость. Мы прошли через ворота парка, и я высвободила руку из руки Альберта, чтобы полюбоваться особенно яркой голубовато-фиолетовой альпийской аквилегией.