Я услышала мамины шаги по коридору, ведущему в детскую, а потом они стихли. Мне даже не нужно было смотреть на дверь, я и так знала, что мама стоит, прислонившись к косяку, и с улыбкой смотрит на нас. Мама обожала Лизерль почти так же, как и я, не задумываясь о том, незаконнорожденная она или нет.
— Тебе письмо, Мица, — сказала мама. По ее тону я поняла, что письмо от Альберта.
— Побудешь с Лизерль, пока она не заснет, мама? — спросила я, забирая у нее письмо.
— Конечно, Мица, — ответила мама, пожимая мне руку.
Вместо того чтобы спуститься вниз, в уютную парадную гостиную с открытыми окнами, в которые веял летний ветерок, я пошла наверх, в мансарду. Мне хотелось прочитать письмо в одиночестве. Там, в укрытии, привычном с детства, которое казалось теперь таким далеким, я вскрыла конверт острыми ножницами.
Прежде чем начать читать, я закрыла глаза и прошептала маленькую молитву Деве Марии. Мамины привычки оказались заразительными, а мне нужна была помощь, тем более что черпать религиозное чувство в работе, как прежде, я теперь не могла. Мне очень хотелось, чтобы Альберт приехал навестить нашу малышку; я умоляла его, но он раз за разом отказывался. Объяснял, что должен дождаться в Берне окончательного правительственного одобрения его кандидатуры на должность в патентном бюро, что не может рисковать запятнать свою репутацию. Я понимала, что швейцарцы придают респектабельности большое значение и что Альберту приходится быть осторожным, но не могла понять, каким образом поездка в Кач может поставить под угрозу получение должности. Вовсе не обязательно кому-то в Берне знать, к кому он едет.
Я опустила глаза и стала разбирать знакомый почерк. Альберт начал письмо со своих обычных ласковых прозвищ и мыслей о малышке: как она в его представлении выглядит, на кого похожа и что умеет делать в таком возрасте. Я оторвала взгляд от письма и улыбнулась над тем, как Альберт пытается представить себе Лизерль.
Дальше он спрашивал: «А ты не могла бы сделать ее фотографию?» Это была отличная идея. В Каче фотографа не было, но можно свозить Лизерль в Беочин, более крупный городок поблизости, и сделать ее парадный портрет. Конечно, если Альберт увидит свою красавицу-дочь — с кудряшками, улыбками и ангельскими пухлыми складочками, он не удержится и приедет, чтобы посмотреть на нее воочию. Я стала читать дальше.
Долли, я не могу сейчас приехать в Кач. Не потому, что не хочу повидать нашу Лизерль, а по очень веской причине. Надеюсь, ты меня поймешь. Место в патентном бюро в Берне, как и обещал Гроссман, досталось мне, и я должен приступать к службе через несколько дней. Так что о поездке пока не может быть и речи. Но мы с тобой слишком долго не виделись. Я прошу тебя приехать в Швейцарию, но, может быть, не в Берн, где могут пойти сплетни, а в Цюрих. Тогда нам будет проще навещать друг друга. И приезжай одна. Без малышки. По крайней мере, на первые несколько месяцев, пока мы не сможем оформить наш брак в Берне. Я знаю, это может показаться странным, но позволь мне объяснить. Ты же знаешь этих чопорных швейцарцев. Так вот, в документах, поданных на должность всего полгода назад, я написал, что не женат. Если я приеду теперь в Берн с женой и ребенком на руках, они сразу поймут, что ребенок незаконнорожденный, а это наверняка поставит под угрозу мою новую должность. Ты ведь понимаешь, верно? Может быть, потом мы что-нибудь придумаем, чтобы Лизерль была с нами. Может быть, твой всезнающий папа найдет способ…
Я бросила письмо на пол. Как он может не приехать в Кач повидать свою дочь? И тем более — как он может даже мечтать о том, что я оставлю Лизерль только ради того, чтобы было удобнее встречаться с ним? Почему для нашего брака нужна должность, а ради должности нужно отказаться от ребенка? Может быть, за этим стоят его родители? Я знала, что они по-прежнему категорически против нашего союза, несмотря на Лизерль. Я уже смирилась с потерей карьеры и своего честного имени, но Лизерль была мне утешением. Мысль о том, чтобы расстаться с ней неизвестно на какой срок, была невыносима.
Я легла на старенький диван, и тело само свернулось калачиком, как будто я тоже была младенцем. Я не стала бороться с подступившими слезами.
Лестница заскрипела от медленных, тяжелых маминых шагов. Я почувствовала, как она села рядом со мной на старый диван и обняла меня.
— Что он пишет, Мица?
Сквозь всхлипы я рассказала. Произнесенные вслух, его слова звучали еще возмутительнее. Как может Альберт просить меня отказаться от моей чудесной малышки? Как минимум на несколько месяцев, а может быть, и дольше, неизвестно на сколько? Альберт ведь даже не видел ее, не знал, что значит тосковать по ее сладкому запаху, по ее ясным голубым глазкам, по ее агуканью, а главное, по ее улыбке. Напрасно он в своем недавнем письме рассуждал, что Лизерль наверняка еще не умеет смеяться. Ее смех звучал как самый звонкий колокольчик.
— Альберт ничего не говорит о браке и не предлагает никаких планов относительно Лизерль. Он просто хочет, чтобы я уехала — одна — туда, откуда он сможет вызывать меня к себе, когда ему удобно.
Хотя вслух эти слова звучали еще ужаснее, чем у меня в голове, слезы мои начали иссякать, дыхание замедлилось. Перед моим мысленным взором встал другой путь жизни — жизни с Лизерль, но без физики, которой я некогда так дорожила, и без Альберта. Нужно быть сильной, чтобы пройти через это.
— Мы просто останемся здесь, в Каче, мама. Я и Лизерль. Это будет наш дом.
Вытерев последние слезы, мама сказала:
— Послушай меня, Мица. Ты помнишь наш разговор о том, что Лизерль нужна настоящая семья?
Я кивнула. Со времени этого разговора он определял все мои поступки по отношению к Альберту. Он даже воскресил в моей душе какие-то чувства к нему. Но я не знала, хочу ли дальше идти по этому пути — по крайней мере, сейчас.
— Ты должна ехать в Цюрих. Это единственный способ осуществить твои планы на брак. Я знаю, тебе не нравится то, что открывается в Альберте, — его нежелание видеть Лизерль, его эгоизм, то, что он хочет, чтобы ты была рядом, но при этом не назначает точного времени свадьбы, его нерешительность в отношениях с семьей, — но ты ведь делаешь это не ради себя. Ты поедешь в Цюрих ради Лизерль.
Я знала, что она права, хотя мне и не хотелось слушать ее и соглашаться с ней. Но я знала и то, насколько непостоянен Альберт.
— Но, мама, что, если я пойду на эту жертву и поеду в Цюрих, как хочет Альберт, а он все равно не захочет, чтобы Лизерль жила с нами? Ты же знаешь, он в своих письмах не раз соглашался с папой, что ее лучше отдать на усыновление. Для меня брак этого не стоит. Я никогда не откажусь от Лизерль.
Глаза у мамы сузились, ноздри раздулись. Она стала похожа на быка на арене перед матадором.
— Я не допущу этого, Мица. Разве я не отказалась отдать ее каким-нибудь дальним родственникам, чтобы ее удочерили, как хотел твой отец? Разве я не настояла, чтобы она осталась с нами в Каче?
Мама и правда восстала — с такой яростью, какой я в ней и не подозревала. Я всю жизнь ошибалась в ней. Ее смирение не было слабостью, это была свирепая бдительность, которая при необходимости оборачивалась бурей. Она в одиночку боролась с папой за мое право оставить Лизерль при себе, в уединении Шпиля, где с нами будут только мама и горничная.
— Да, мама.
— Тогда ты поверишь мне, если я скажу, что буду любить и оберегать твою дочь здесь, пока ты не вернешься за ней уже законной женой? И пообещаю, что мы устроим так, чтобы после этого Лизерль жила с тобой?
— Да, мама.
— Вот и хорошо. Значит, ты поедешь в Цюрих, как хочет Альберт. А прочее уладится. Я об этом позабочусь.
Глава двадцать вторая
Мы с Альбертом стояли рука об руку перед любезным регистрационным чиновником Гуша. В левой руке я сжимала букет засушенных альпийских цветов, заботливо выбранных Альбертом в память о нашем отпуске на озере Комо. Некоторые бутоны даже гармонировали с моим ярко-синим платьем. Вот и настал тот день, о котором я молилась и которого ждала годами: день нашей свадьбы. Однако то, чего я когда-то хотела для себя, теперь было мне отчаянно необходимо для кого-то другого. Для Лизерль.
Чиновник был такой очкастый и усатый, что мы с Альбертом едва не рассмеялись, когда он вошел в комнату. Он окинул нас взглядом, исполненным столь чопорной швейцарской респектабельности, что мы сразу же посерьезнели и встали перед ним, как полагалось. Гуша потребовалась целая долгая минута, чтобы занять свое место на кафедре. Встав на фоне внушительных Альп, он начал тщательно продуманную речь, призванную подчеркнуть торжественность события.
Наши свидетели — Морис Соловин, студент Бернского университета, пришедший к Альберту как ученик к репетитору, но со временем ставший его другом, и Конрад Хабихт, друг Альберта из Шаффхаузена, недавно переехавший в Берн, — по сигналу чиновника заняли свои места. Наших родных мы не решились включить в список приглашенных: мать Альберта до сих пор была настроена слишком непримиримо, а у моих родителей была Лизерль на руках.
— Вижу, герр Эйнштейн и фройляйн Марич, все документы у вас в порядке, — сказал чиновник.
— Благодарю вас, — ответил Альберт.
— Готовы ли вы произнести клятвы?
— Да, — ответили мы разом, и я почувствовала, как Соловин и Хабихт придвинулись ближе к нам.
— Тогда начнем. — Чиновник откашлялся и вопросил громовым голосом: — Берете ли вы, Альберт Эйнштейн, эту женщину, Милеву Марич, в жены?
— Да, — ответил Альберт, доставая из кармана простенькое серебряное колечко. Дрожащими руками он надел кольцо на мой безымянный палец.
Чиновник повернулся ко мне и спросил:
— Берете ли вы, Милева Марич, Альберта Эйнштейна в мужья?
Время замедлило свое течение. Я смотрела в темно-карие глаза Альберта — глаза, которым я когда-то верила безоговорочно, а теперь мне не оставалось ничего другого, как целиком положиться на их обещания. Когда-то я остро, почти болезненно жаждала этого момента, и мама с Элен уверяли меня, что это правильный поступок — единственно возможный, ради Лизерль, — но я не мог