ла не думать о том, что ждет меня в будущем, когда я стану фрау Эйнштейн. С тех пор как закончились студенческие годы, наши отношения складывались негладко, и Альберт сильно разочаровал меня своим непостоянством, тем, что заставил меня бесконечно долго ждать, и упрямством по поводу Лизерль.
— Милева? — спросил Альберт, когда я замешкалась. — Все хорошо?
— Все прекрасно, я просто оробела от торжественности момента.
Чиновник кивнул, одобряя такое серьезное отношение к клятве.
— Конечно, я выйду за тебя замуж, Альберт Эйнштейн.
Альберт улыбнулся, и в уголках его глаз собрались морщинки, которые я когда-то обожала. Отчасти я и сейчас еще любила его, даже после всего, что мне пришлось пережить. Твердой рукой я надела ему на палец серебряное кольцо, такое же, как у меня.
Чиновник вручил нам свидетельство. В нем мы значились как герр и фрау Альберт Эйнштейн. «Детей не имеют». Сердце у меня сжалось: в бумаге не было имени Лизерль. Я кое-как изобразила непослушными губами улыбку, крепко сжала руку Альберта, и мы повернулись к свидетелям в ожидании поздравлений.
Чиновник велел нам поставить подписи в свидетельстве, и мы прервали наше веселье, чтобы завершить церемонию. Я смотрела, как герр Соловин и герр Хабихт добродушно хлопают Альберта по плечу. Я понимала, что должна быть счастлива, но на сердце лежала грусть. Какую цену я заплатила за этот брак?
Мы вышли из кабинета, спустились по лестнице внушительного правительственного здания, и наши обручальные кольца заблестели на тусклом зимнем солнце. Берн был живописен даже зимой: омываемый рекой Ааре и окруженный скалами, он стоял на величественном мысе. Сам город был очень красив: красные черепичные крыши, средневековые здания, мощеные улицы, журчащие фонтаны. Он был, пожалуй, даже милее Цюриха, хотя ему не хватало столичного кипения интеллектуальной жизни и, как любил выражаться Альберт, богемного духа.
Здесь царила респектабельность.
Мы шли по неровным мощеным улицам Берна, Альберт держал меня за руку, и я старалась не думать о том дне, когда отдала Лизерль маме и уехала в Цюрих. Я пыталась изгнать из памяти те четыре месяца, которые провела одна в Цюрихе, в пансионе Энгельбрехтов, бесцельно слоняясь днем и плача ночами в тщетном ожидании, когда же Альберт приедет или вызовет меня к себе. Он же в свободные от работы в патентном бюро часы был слишком занят походами и плаваниями со своими новыми друзьями. Я гнала от себя горькие воспоминания о том, как месяц назад переехала в Берн, в пансион Хербстов на Тунштрассе, затем в пансион Сутеров на Фалькенплац и, наконец, в пансион Шнайдеров на Бубенбергштрассе и как все это время у меня руки ныли от боли в ожидании, когда же я буду держать в них мою теплую пухленькую Лизерль. Я старалась подавить в себе злость на то, что Альберт никак не мог довести до конца наши брачные планы без разрешения отца, которое было получено только в октябре, у смертного одра. Вместо этого я заставляла себя думать о нашем с Альбертом союзе и о том, что он нам сулит — возможность жить одной семьей, вместе с Лизерль.
— Давайте же выпьем за молодоженов в кафе «Корнхаускеллер»! — воскликнул герр Хабихт.
Мы с Альбертом не планировали никаких особенных торжеств после церемонии: у нас не было родственников, которые могли бы отпраздновать это событие вместе с нами, а герра Соловина и герра Хабихта я почти не знала. Оба темноволосые, усатые и смуглые, они на первый взгляд были очень похожи друг на друга. Основное различие между ними заключалось в том, что герр Хабихт носил очки. Это были друзья Альберта — те самые, которые развлекали его в Берне, пока я томилась в Цюрихе. Однако я была полна решимости сделать этот день началом нашей новой счастливой жизни и потому подхватила:
— Отличная мысль, герр Хабихт!
Герр Соловин открыл передо мной дверь, и я вошла в знаменитое старинное бернское кафе. Там было на удивление шумно и многолюдно для полуденного времени, но Альберту с герром Хабихтом удалось захватить столик, из-за которого только что поднялись какие-то пожилые господа. Пока Хабихт и Соловин отошли заказать для нас бутылку вина, мы с Альбертом уселись на стулья. Он наклонился ко мне и прошептал на ухо:
— Поздравляю, фрау Эйнштейн. «Эйнштейн» значит «один камень». Теперь мы с тобой один камень. Жду не дождусь, когда перенесу тебя через порог.
Покраснев, я улыбнулась такому милому толкованию моей новой супружеской фамилии, хотя, по правде говоря, она все еще напоминала мне о его матери Паулине, тоже фрау Эйнштейн. Я содрогнулась при мысли о ней. Она все так же яростно протестовала против нашего брака, несмотря на согласие отца Альберта, данное на смертном одре, и даже прислала письмо с проклятиями не далее как сегодня утром.
Но когда герр Соловин и герр Хабихт вернулись к столу с бутылками и бокалами в руках, я постаралась выбросить из головы образ матери Альберта и взяла бокал. Протянув его герру Хабихту, чтобы тот его наполнил, я улыбнулась и сказала:
— Спасибо, что составляли Альберту такую хорошую компанию.
Когда герр Хабихт наливал в мой бокал сверкающее, глубокого красного цвета вино, несколько капель пролилось на белую скатерть. Я замерла на мгновение: капли напомнили мне кровь.
Герр Хабихт отставил бутылку и сказал:
— Спасибо вам за него. Без него у нас не было бы «Академии Олимпия».
— За «Олимпию»!
При упоминании «Академии Олимпия» все трое мужчин звякнули бокалами. Друзья Альберта разделяли его беспокойное стремление понять этот мир, и с этой целью они создали свою «академию». Они разбирали труды математиков, ученых, философов и даже Чарльза Диккенса и вели оживленные дискуссии. В последнее время они читали «Грамматику науки» Карла Пирсона.
Герр Соловин поднял бокал, сделал жест в сторону нас с Альбертом и сказал:
— За молодых!
Когда мы выпили вина и по настоянию свидетелей коротко поцеловались, герр Хабихт встал и поднял свой бокал. На этот раз он произнес отдельный тост за меня.
— За фрау Эйнштейн, прекрасную и умную женщину. Мы совершенно не представляем, чем Альберт вас заслужил, но хотели бы сделать вас почетным членом «Академии Олимпия».
Я громко рассмеялась. Я уже уверилась, что бурные дискуссии о науке и природе нашего мира, подобные тем, к которым я привыкла в свое время в кафе «Метрополь», мне больше не доступны, и теперь пришла в восторг от того, что меня приняли в этот круг. На какой-то краткий миг я снова почувствовала себя студенткой Политехнического института, преисполненной надежд и изумления перед тайнами Вселенной. Совсем не похожей на ту взрослую женщину, которая провалила экзамен по физике и истекала кровью, рожая ребенка.
— Сочту за честь, — сказала я и кивнула. — Я готова подробно обсудить с членами Академии последнюю прочитанную работу — «Грамматику науки» Пирсона. Хотелось бы знать — вы все согласны с его утверждением, что отделить науку от философии невозможно?
Герр Соловин и герр Хабихт посмотрели на меня удивленно и уважительно. Какое облегчение! До сих пор в их присутствии я помалкивала: мой ум и речь несколько притупились за месяцы, проведенные с Лизерль в немудрящих заботах о ней, а потом в одиночестве в Берне и Цюрихе в ожидании вызова Альберта.
— Блестящая идея, — согласился Альберт. — Жаль, что я сам до этого не додумался.
«И мне жаль», — с грустью подумала я. Но, держа это чувство глубоко в себе, вслух весело сказала:
— Я настаиваю на том, чтобы академия «Олимпия» отныне собиралась у нас дома. Ужин, вино, дискуссии.
Альберт просиял: он был горд тем, что рядом с ним сидит такая умная, богемная жена. Та, какой он всегда хотел меня видеть. Я улыбнулась ему в ответ и продолжала в том же легкомысленном духе до конца дня. И потом, когда мы распрощались с герром Соловином и герром Хабихтом и Альберт повел меня за руку по мощеным улицам Берна к дому с красной крышей на Тиллиерштрассе, над извилистой рекой Ааре, в котором располагалась наша новая квартира, мои шаги были легки. Ведь каждый шаг приближал нас к Лизерль.
Глава двадцать третья
Внизу звякнул звонок. Подняв взгляд от пола, который как раз мыла, я взглянула на часы и увидела, что уже почти четыре. Наверное, почтальон звонит. У него не было привычки уведомлять о доставке таким образом, но я умоляла его давать нам знать, когда будет почта для нас, и он неохотно согласился. Я не хотела ждать маминых писем о Лизерль ни одной лишней минуты.
Бросив щетку в ведро, я вытерла руки о фартук, надетый поверх домашнего платья в цветочек, и со всех ног помчалась вниз по лестнице. После рождения Лизерль я потеряла в быстроте и подвижности. По словам акушерки, роды повредили моим бедрам, и этот вред был, скорее всего, неустраним, однако я научилась к этому приспосабливаться. В конце концов, я никогда не была особенно проворной. На лестнице у меня закружилась голова. Наверное, я слишком быстро встала, да еще в августовскую жару.
За восемь месяцев, прошедших со дня нашей свадьбы, я пустила в ход все навыки, полученные от мамы за время нашей с ней жизни в Шпиле. Все мои дни заполняла готовка, уборка, походы за продуктами и починка белья — работа, от которой папа стремился оградить меня, приучая к интеллектуальной жизни. Я стала воплощением старой сербской пословицы: «kuća ne leži na zemlji nego na ženi» — дом держится не на земле, а на женщине. Я пыталась внушить себе, что мне в радость заботиться об Альберте, как моя мама заботится о папе. Я даже написала Элен: «С Альбертом я стала еще счастливее, чем в наши институтские годы». Но не была ли это попытка убедить себя саму? Ведь в те минуты, когда я была честна перед собой, хлопоты по уходу за Альбертом и домом казалась мне отупляющими.
К счастью, по вечерам у меня хватало работы и для ума. После ужина, а иногда и во время ужина приезжали Конрад и Морис, и у нас собиралась вся самопровозглашенная «Академия Олимпия». Я, как почетный член, сидела в сторонке, вязала, слушала и только изредка, преодолев природную сдержанность, вступала в разговор. Зато когда «Академия Олимпия» расходилась, я наконец оживала по-настоящему. Вернувшись к нашей общей страсти и к моему тайному стремлению — открыть, где в языке математики и науки прячутся тайны Бога, — мы с Альбертом исследовали природу света, существование атомов и, главное, понятие относительности. В такие минуты, поздно вечером, сидя за кухонным столом с чашкой кофе в руке, я, несмотря на все свои сомнения и страдания, готова была снова влюбиться в Альберта. Он обещал, что не позволит мне бросить науку, и исполнил свое обещание. «Вместе мы раскроем тайны Вселенной», — говорил он, и я ему верила.