Тоже Эйнштейн — страница 33 из 47

— Ну же, Долли, все не так уж плохо! — сказал Альберт, указывая рукой на пыльную, заваленную бумагами гостиную. — Я пробовал убрать тут, но твоему Джонни это не под силу. И вообще, я считаю, что беспорядок в доме — признак живого, беспокойного ума… так догадайся сама, о чем это говорит, когда там чисто и пусто.

Он улыбнулся мне, и вокруг его глаз появились знакомые морщинки. Я протянула руку и ласково погладила его по щеке, отчаянно желая, чтобы в мой опустевший дом вернулась нежность, а печаль и злость ушли. Но слезы тут же снова полились ручьем.

Я убрала руку, словно не замечая умоляющего взгляда Альберта. Прошла в спальню и легла на кровать, свернувшись клубочком. Не было сил даже снять дорожное пальто и ботинки. Я ужасно устала, и на душе было тяжело. Альберт долго смотрел на меня, а потом опустился на кровать рядом со мной.

— Что с тобой, Долли? — В его голосе звучало искреннее недоумение, словно он ожидал, что я впорхну в дом с вокзала и тут же с лучезарной улыбкой примусь готовить ужин из четырех блюд.

— Неужели не понимаешь? — спросила я, не скрывая злости на его нечуткость.

Он ничего не ответил, и я пробормотала:

— Ты гений во всем, кроме человеческого сердца.

Только что весело болтавший Альберт на мгновение потерял дар речи.

Наконец, как ни удивительно, он догадался:

— Это из-за Лизерль, да?

Я не ответила. В этом не было нужды. Мое молчание, прерываемое только всхлипами, само по себе было ответом. Альберт беспомощно смотрел на меня.

— Я представляла ее здесь, с нами, Альберт, — попыталась я объяснить. — Каждый день с тобой в этой квартире я ждала, что она будет жить с нами. Каждый раз, проходя мимо парка или по рынку, думала: «Скоро я приду сюда с моей Лизерль». А теперь этого никогда не будет.

Долго в спальне царила полная тишина, если не считать тиканья прикроватных часов. Наконец Альберт заговорил:

— Мне очень жаль, что так получилось с Лизерль.

Его губы произносили правильные слова утешения, но в голосе я не слышала никаких эмоций. Он звучал пусто и фальшиво, как у автомата.

Очевидно, я стояла перед выбором. Можно цепляться за свой гнев на такую несправедливую смерть Лизерль, за злость на Альберта за нечуткость и эгоизм. А можно отпустить гнев и принять в сердце надежду на новую жизнь нашей семьи — с тем ребенком, которого я жду. Жизнь, какой я желала для Лизерль.

Какой путь я изберу?

Сделав глубокий вдох, я задышала ровнее и вытерла слезы. Я выбираю жизнь. А значит, ради благополучной жизни с Альбертом, я выбираю науку. Это тот язык, на котором мы когда-то начали разговаривать, и единственный, который Альберт прекрасно понимает.

— На меня снизошло научное озарение, Джонни, — сказала я и села на кровати.

— Вот как? — Его пустые глаза заблестели в свете уличных фонарей, льющемся в окно.

— Да, на вокзале в Нови-Саде. Помнишь, как мы пытались примирить физические законы Ньютона с новыми теориями Максвелла об электромагнетизме и световых волнах? Как пытались преодолеть разрыв между Ньютоном с его материей и Максвеллом с его световыми волнами?

— Да-да! — воскликнул он. — Мы тогда совсем запутались. И не только мы, но и физики всего мира. Что же ты открыла, Долли?

— Я думаю, что ответ кроется в понятии относительности — том, о котором мы читали у Маха и Пуанкаре. Относительность — вот что может примирить между собой теории Ньютона и Максвелла, новую и старую. Но для этого нужно изменить наше представление о пространстве и времени.

Я рассказала ему о мысленном эксперименте, который провела на вокзале в Нови-Саде.

— Логический вывод состоит в том, что измерения некоторых величин, в частности времени, относительны и меняются в зависимости от скорости наблюдателя, особенно если предположить, что скорость света для всех наблюдателей постоянна. Пространство и время должны рассматриваться как взаимосвязанные друг с другом. Таким образом, классические законы механики Ньютона верны, но только при условии равномерного движения.

Альберт ахнул:

— Это гениально, Долли. Гениально!

Неужели он и в самом деле назвал меня гениальной? Это слово Альберт применял к великим физикам — Галилею, Ньютону и изредка к двум-трем современным мыслителям. А теперь ко мне?

Встав с кровати, он принялся расхаживать по спальне.

— Очевидно, ты очень глубоко горевала по Лизерль, если из этого родилось нечто настолько важное.

В его глазах светилась гордость, и я не могла не ощутить некоторого самодовольства, хотя все еще ненавидела себя за Лизерль.

— Может, напишем статью о твоей теории? — спросил он, блестя глазами. — Вместе мы сможем изменить мир, Долли. Будешь работать вместе со мной?

Во мне вспыхнула искра радостного волнения, но чувство вины тут же погасило ее. Как посмела я радоваться восхищению Альберта? Как могла мечтать о том, как буду разрабатывать и описывать эту теорию? Ведь толчком к этому озарению, позволившему мне увидеть руку Бога в научных законах, стала смерть моей дочери. «Но, — урезонил меня другой голос, — разве я не могу разработать эту теорию в память о ней, чтобы ее смерть была не напрасной? Может быть, это и есть та „слава“, которую мне предназначено открыть?»

Как же мне поступить?

Я решилась произнести те слова, которых жаждало мое сердце:

— Да, Альберт. Непременно.

Глава двадцать седьмая

26 мая 1905 года
Берн, Швейцария

На большом прямоугольном столе в гостиной громоздились бумаги и книги. Этот стол, до сих пор всегда отмытый и начищенный до блеска — хоть сейчас накрывай к обеду, — превратился в вечно захламленный центр наших исследований, где разгоралась искра нашего творчества, чем-то похожая на искру жизни, горящую между Богом и Адамом на микеланджеловской фреске в Сикстинской капелле, как мы шутили иногда. Эти работы должны были стать нашим чудом.

Я подняла взгляд поверх громоздящихся на столе стопок бумаг и посмотрела Альберту в глаза. Проговорила шепотом, чтобы годовалый Ханс Альберт не проснулся:

— Скажи, Джонни, что ты об этом думаешь? — Поднеся свои записи поближе к масляной лампе, я прочитала вслух: — «Два события, которые кажутся одновременными при наблюдении из одной точки, уже не могут считаться таковыми при наблюдении из другой точки, движущейся относительно их».

Альберт пыхнул трубкой, глядя на меня сквозь дымку. Наступила долгая пауза, и наконец он ответил:

— Очень хорошо, Долли.

Я опустила взгляд на свою работу, довольная похвалой Альберта и тем, как звучали прочитанные вслух слова.

— Это точно описывает понятие относительности, правда? Мне хотелось, чтобы в статье, помимо мысленного эксперимента и подкрепляющих его расчетов, было хотя бы одно четкое определение, понятное широкой аудитории и подходящее для цитирования.

— Это мудро, Долли. Думаю, это понятие широко распространится.

— Правда? Ты уверен, что в формулировке нет ошибок, Джонни?

Мои теории относительности были весьма просты в своей основе, но само понятие оставалось трудным для восприятия, поскольку совершенно противоречило всему, что было принято в науке до сих пор, и математические расчеты были слишком сложны для среднего ума. Мне нужно было убедиться, что я сумела передать суть.

— Возможно, придется еще немного поиграть с формулировками, но когда пробуешь что-то новое, на этом пути непременно будут ошибки, — рассеянно пробормотал Альберт. В эти дни он часто так говорил. После моей статьи и еще двух, над которыми мы работали вместе, у нас родилось много новых теорий. Между собой мы шутили, что эти работы сами по себе чудо, но еще большим чудом будет, если публика примет их революционные идеи.

— Это верно. — Я пододвинула к нему по заваленному бумагами столу еще два листа. — Взгляни, пожалуйста, напоследок на мои расчеты скорости света и вакуума.

— Долли, мы уже не раз проверяли твои расчеты. Они превосходны. В любом случае математик в нашей семье ты, а не я. Это мне приходится прибегать к твоей помощи, чтобы найти ошибки в моих собственных вычислениях! — воскликнул он с шутливо-сокрушенным видом.

— Тсс, — прошептала я сквозь смех. — Ребенка разбудишь.

Альберт был прав. Вот уже полтора года мы работали над тремя статьями, хотя статья об относительности была почти целиком моей. Еще две — одна о квантовании света и фотоэлектрическом эффекте, а другая о броуновском движении и теории атомов — были написаны в соавторстве. Для этих двух статей Альберт в основном разрабатывал теорию, а я занималась математическими расчетами, но каждое слово и каждая идея в них были мне близки и знакомы.

— Остались считаные дни до представления этой работы в журнал «Annalen der Physik». Я хочу, чтобы все до последней мелочи было идеально.

— Я знаю, моя маленькая колдунья, — ответил Альберт, и я улыбнулась. Давно уже он не называл меня своей колдуньей. Последние два года нашей семейной жизни были вполне благополучными, но детские страсти и легкомысленные шутки как-то увяли, столкнувшись с реальностью повседневности. — Мы ведь еще и с Бессо это проверили. Я знаю, он не дипломированный физик, но он ничуть не глупее тех, с кем мы учились в институте. И он считает, что это основательная работа.

Я кивнула. Альберт вычитывал наши статьи вместе с Микеле Бессо, который действительно оказался отличным помощником. Микеле теперь тоже работал в Швейцарском патентном бюро, в должности технического эксперта на класс выше Альберта, и они каждый вечер возвращались с работы вместе, так что у Микеле было достаточно времени, чтобы вникнуть в наши теории. Я знала, что Альберт прав, но я по своей натуре была склонна к тревожности и скрупулезности.

Он зевнул.

— Не пойти ли нам спать, Долли? Я ужасно устал.

Забавно — я совсем не чувствовала усталости. А стоило бы. Я ведь вставала раньше Альберта, чтобы успеть приготовить завтрак к тому часу, когда они с Хансом Альбертом проснутся. Весь день я проводила за уборкой, готовкой и уходом за годовалым малышом — милым ангелочком, но уж очень беспокойным. К приходу Альберта я спешила подать ужин, а он проводил несколько драгоценных минут с ребенком, подбрасывая его на руках. Потом я убирала со стола посуду и укладывала Ханса Альберта, после чего обычно собиралась «Академия Олимпия» и продолжала дискуссию с того места, на котором она прервалась накануне вечером: о пьесе Софокла «Антигона», о «Трактате о человеческой природе» Дэвида Юма или о «Науке и гипотезе» Анри Пуанкаре. И только потом, когда академия расходилась, ребенок засыпал, а в доме был наведен порядок, мы с Альбертом усаживались за настоящую работу.