авил меня краснеть перед Паулем и Конрадом.
Я не позволю Альберту унизить меня ни наедине, ни публично. Довольно! Я заставила себя улыбнуться и сказала спокойно, так, будто знала об отсутствии своего имени с самого начала:
— А зачем мое имя в списке, Пауль? Мы ведь с Альбертом — Эйнштейн, «один камень».
— Конечно, — слишком поспешно ответил Пауль.
Альберт ничего не сказал.
Я пристально смотрела на Альберта. Когда губы у меня шевельнулись, чтобы произнести заготовленные слова, я почувствовала, как что-то чистое, доверчивое во мне покрывается черствой коркой.
— Ведь мы же из одного камня, правда, Альберт?
Глава тридцать первая
В следующие месяцы после получения патента на «Машинхен» — изобретение, которое, как я надеялась, должно было принести нам стабильный доход, — мы с Альбертом начали понемногу расшевеливать мир физики. В нашу бернскую квартиру на Крамгассе стали приходить письма от физиков со всей Европы. Но ни в одном из них не было просьб о приобретении «Машинхен», которая в это время боролась за признание в лабораториях. Зато, после того как самый уважаемый в Европе профессор физики — Макс Планк — начал преподавать студентам теорию относительности, другие физики заинтересовались четырьмя статьями, опубликованными в журнале «Annalen der Physik» в 1905 году, — в частности, моей статьей об относительности. Но ни одно письмо не было адресовано мне, поскольку мой вклад в эту работу был просто стерт. Все письма приходили Альберту.
Альберт работал методично, как паук, стремясь обеспечить себе место в самом центре замысловатой паутины европейских физиков. Ему начали поступать предложения написать новые статьи или прокомментировать чужие теории для различных журналов. Приглашения на физические конференции и собрания грудами валялись по всей квартире. Незнакомые люди стали узнавать его и останавливать на улицах Берна. Но для меня и Ханса Альберта в новой паутине Альберта прочного места не было. Мы стали лишь ветвями дерева, к которым крепилась эта паутина.
Изо дня в день я занималась домом, заботилась об Альберте и Хансе Альберте, а две наши свободные комнаты сдала студентам-пансионерам, так что теперь мне нужно было готовить и убирать еще и для них. Лишняя работа была не на пользу моим и без того больным ногам, так и не восстановившимся после рождения Лизерль, но я переносила все безропотно. Я ждала, когда Альберт снова введет меня в тайный мир физики, в котором мы с ним когда-то нашли прибежище. Поскольку «Академия Олимпия» неофициально прекратила свое существование после того, как Морис переехал во Францию, в Страсбург, а Конрад возвратился в Шаффхаузен, снова ввести меня в этот мир было некому, кроме Альберта. Я полагала, что если с помощью пансионеров я избавлю его от финансовых забот, то он сможет снова заниматься теорией, и приглашение присоединиться к нему не заставит себя ждать. Меня злило, что приходится идти на такие меры, но другой возможности вернуться в науку у меня не было.
Однако прошло уже несколько месяцев после завершения нашей работы над «Машинхен», а внятного приглашения все не было. Альберт больше не проявлял желания сотрудничать, как я ни старалась освободить ему побольше времени, чтобы он мог сосредоточиться. Изредка, отвечая на письма физиков по поводу четырех статей в «Annalen der Physik» или составляя рецензии на чужие статьи для научных журналов, он запрашивал срочную консультацию о нюансах теории относительности или математических расчетах. Я старалась подготовиться к его приглашению, читала свежие научные журналы и штудировала учебники, которые Альберт оставлял дома. Но мало-помалу мы с ним теряли тот общий научный язык, на котором когда-то говорили друг с другом. Место этих священных бесед заняла ребячливая болтовня с Хансом Альбертом и озабоченное ворчание по поводу наших финансов.
Та доверчивая часть моей души, что покрылась черствой коркой после случая с патентом на «Машинхен», все больше каменела, и искра надежды на то, что мы с Альбертом еще сможем возродить наши научные проекты, превратилась в пожар гнева. Одной только Элен я могла поведать о своих чувствах, о том, что, добившись славы, Альберт перестал интересоваться собственной женой, о моем страхе, что стремление к известности подавит в нем последние остатки человеческого.
Я стала обычной «хаусфрау» — той самой, какой не хотела никогда быть. Той самой, каких Альберт всегда высмеивал. Это была совсем не та богемная жизнь, которой я желала, но разве он оставил мне выбор?
Надежда на возрождение нашего союза — супружеского и научного — пришла в виде предложения о работе. Вслед за растущим признанием в мире физики Альберт получил и профессорскую должность, которую мечтал заполучить еще с институтских времен. После длительных дебатов среди профессоров по поводу его еврейства и уклончивого заключения, что он не проявляет «неприятных» еврейских качеств, его пригласили на должность младшего профессора физики в Цюрихский университет. Мы планировали переехать туда за несколько месяцев до начала зимнего семестра в октябре. Я снова начала молиться Деве Марии — на этот раз о том, чтобы у нас вышло начать все сначала в том городе, где мы когда-то учились. В городе совсем другой Милевы.
Собирать вещи для переезда пришлось, конечно, мне, пока Альберт заканчивал свои дела в патентном бюро. Однажды, усадив прилежного пятилетнего Ханса Альберта за пианино, я обратила внимание на кучу бумаг, разбросанных Альбертом по столу в столовой, по кухонному столу и по полу в спальне, в том числе — кипы документов, которые он начал приносить домой из патентного бюро. Это было похоже на дорожку из камешков в «Гензеле и Гретель». Я начала раскладывать статьи, заметки и другие бумаги по соответствующим стопкам.
И тут я заметила ее. Открытку, торчавшую между страницами статьи, которую Альберту прислали на рецензию.
Уважаемый профессор Эйнштейн,
надеюсь, Вы благосклонно примете поздравление от старой подруги, которую Вы, возможно, успели позабыть за эти годы. Если Вы помните, я — родная сестра владельца отеля «Парадиз» в Метменштеттене, где однажды летом, десять лет назад, мы с вами провели несколько особенных недель. Я увидела статью в нашей базельской газете о том, что Вы назначены экстраординарным профессором теоретической физики в Цюрихском университете, и хотела пожелать Вам успехов в этой новой роли. Я часто вспоминаю Вас и бережно храню в памяти те недели, которые мы в юности провели вместе в отеле «Парадиз».
Я едва не рассмеялась над этой сентиментальной запиской. Я уже привыкла к тому, что Альберт получает поздравления как от ученых, так и от простых обывателей — мне вечно приходилось собирать их по всей квартире. Открытка от бывшей подруги — это было что-то новенькое, но может быть, стоит в шутку упомянуть об этом за ужином.
Я продолжала разбирать бумаги и тут наткнулась на еще одну открытку, написанную тем же почерком.
Дорогой профессор Эйнштейн,
как радостно было получить такой скорый ответ! Я никак не ожидала, что у человека с Вашей известностью и с вашей занятостью найдется время так быстро ответить простой базельской домохозяйке. Я удивлена и рада тому, что Вы с нежностью вспоминаете те недели в «Парадизе». Какое замечательное приглашение — встретиться с Вами в Вашем кабинете в Цюрихе, как только Вы там обустроитесь. Для меня было бы большой честью повидать профессора в его новом кабинете. Я напишу Вам предполагаемую дату нашей встречи.
Сердце у меня бешено заколотилось. Альберт написал этой женщине ответ. И в этом ответе, очевидно, пригласил ее приехать к нему в Цюрих. Это была не шутка для разговора за ужином. Это было начало измены.
Во мне кипело возмущение. Я отказалась от собственных честолюбивых стремлений, я пожертвовала даже теми краткими месяцами, которые могла бы провести с дочерью, — и все ради Альберта. Ради того, чтобы исполнять его желания. Он стал моей жизнью, моим путем к любви и работе, хотя сейчас именно он преграждал мне этот путь. Во мне закипела «разбойничья кровь», как сказал бы папа. Если Альберт думает, что я без боя отдам его какой-то базельской «хаусфрау», то он ошибся.
Я взяла ручку и лист бумаги. В письме, адресованном мужу этой женщины, герру Георгу Мейеру, по адресу, который она так любезно сообщила, я стала рассказывать о том, что затеяла его жена: «Ваша супруга написала моему мужу непристойное письмо…»
Хлопнула дверь. Я не ожидала, что Альберт вернется так рано. Я хотела было спрятать открытки и начатое письмо, но передумала. Почему я должна прятаться? Ведь это не я сделала что-то плохое.
Когда Альберт окликнул меня, я ответила:
— Я в спальне, — и продолжала писать.
Я услышала звук его шагов, а затем голос:
— Что ты делаешь, Долли?
Я ответила, не глядя на него:
— Пишу мужу Анны Мейер-Шмид о вашей переписке.
После долгой паузы он спросил дрожащим голосом:
— О чем ты?
Как будто не знает!
— Я собирала вещи и наткнулась на две открытки от фрау Мейер-Шмид. Судя по всему, вы с ней сговорились встретиться в Цюрихе. Я подумала, что господин Мейер имеет право знать.
— Это не то, что ты думаешь, — заикаясь, проговорил он.
— Кажется, я уже слышала это оправдание.
Я продолжала писать, не отрывая глаз от страницы. Я боялась, что дрогну, если увижу его лицо.
— Ну право же, Долли. Ее записка показалась мне совершенно невинной — поздравление от старого друга, — и я не знаю, что заставило ее написать еще одно письмо.
— В своем ответе ты не приглашал ее приехать к тебе в Цюрих?
— Только в самых общих выражениях, как пригласил бы любого друга.