— Хорошо. Я рада это слышать. — Я не поверила ему. Слишком хорошо мне была знакома эта натянутая нотка в его голосе. — Тогда ты не будешь возражать, если я объясню это герру Мейеру.
Он бросился ко мне.
— Как ты смеешь выносить это на публику, Милева?
— Как я смею? Как ты смеешь назначать свидания бывшей подружке! И как ты смеешь предъявлять мне претензии!
Он умолк.
— Это не то, что ты думаешь.
— Ты это уже говорил. Поэтому у тебя не должно быть возражений против того, чтобы я отправила это письмо.
Тишина заполнила комнату — оглушительная, как крик. Я понимала, почему Альберт так отчаянно не хочет, чтобы я отправляла письмо, — потому что он мне лжет. Я должна была разоблачить его блеф и оборвать эту связь еще до начала. Теперь я смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда. Но ничего не говорила. Просто ждала.
— Ну что ж, Милева, отправляй. Ты вечно мне все портишь в самые важные моменты моей жизни. Сначала своим ребенком, когда я устраивался в патентное бюро, и вот теперь, когда я вот-вот должен наконец начать преподавать в университете. Только о себе и думаешь.
Глава тридцать вторая
— Дай я возьму его у тебя, Долли, — сказал Альберт, забирая сонного Ханса Альберта у меня из рук.
Я хотела было отказаться, как едва не отказалась от самой этой прогулки. Я отвергала заботу Альберта — его попытку извиниться за Анну Мейер-Шмид — с самого нашего приезда в долину Энгадин на летние каникулы. Но ноги болели после подъема в гору с Хансом Альбертом на руках, и я уступила.
Чем ближе была плоская вершина, тем круче становился подъем. Последний гребень был почти невыносимо крутым, и я едва не остановилась. Я тащила себя вперед, подгоняемая волнами неутихающей злости на Анну Мейер-Шмид и на возмутительные слова Альберта. Никакой слабости больше.
Я уже не могла принимать щедрые знаки внимания от Альберта — этот отпуск как компенсацию за его флирт с Анной Мейер-Шмид, проект «Машинхен» как искупление того, что он не упомянул мое имя в статье об относительности в 1905 году, — взамен того, что, как он прекрасно знал, я хотела получить в качестве возмещения. Работу. Я замкнулась в своей раковине, как моллюск, в которого я когда-то не позволяла себе превратиться. Этот твердый защитный слой был необходим, чтобы выжить в бурных водах, которыми теперь были наши отношения с Альбертом.
Передо мной простиралась прекрасная Энгадинская долина, и этот вид на миг смягчил мое душевное смятение. Лазурная река Эн перерезала зеленую долину, и высокие горные вершины в снежных шапках образовывали эффектный фон. Живописные городки со шпилями усеивали долину, тропы бежали по холмам, словно мазки краски. Я знала, зачем Альберт привез меня сюда: чтобы пробудить старые воспоминания и теплые чувства. Чувства, которые казались далекими воспоминаниями. Чувства, которые должны заставить меня забыть о его прегрешениях.
Альберт уложил спящего Ханса Альберта на мягкую, поросшую мхом зеленую лужайку, снял с себя пиджак и укрыл им нашего сына. Отвернувшись, чтобы он не видел моего взгляда, я снова стала любоваться открывшимся нам видом. Альберт подошел ко мне и обнял за плечи. Я вздрогнула от его прикосновения.
— Верховья реки Рейн вон за тем хребтом, Долли.
Альберт показал рукой вдаль.
Я не шелохнулась. Неужели он думает, что я дрогну от этого «Долли»? Я уже не та простодушная девушка, какой была когда-то.
— А перевал Малоя — вон там. — Альберт указал на расщелину между двумя горами. — Он соединяет Швейцарию с Италией.
Я не ответила.
— От него всего несколько миль до перевала Сплюген. Помнишь наш день там? — Он обхватил меня другой рукой и пристально взглянул мне прямо в глаза. Я встретилась с ним взглядом, но по-прежнему молчала.
— Помнишь, мы называли это нашим богемным медовым месяцем? — сказал Альберт.
Упоминание о «богемном медовом месяце» было промашкой. Слова о поездке в Комо сразу же вызвали в памяти образ Лизерль, двухлетнее ожидание нашей свадьбы и настоящего медового месяца и, наконец, мою разрушенную карьеру. Это едва ли могло расположить меня к нему.
— Что ты все молчишь, Долли?
В его голосе уже слышались нотки разочарования. Да как он смеет обижаться на меня? Я молчала намеренно, но как можно оставить без ответа такой глупый вопрос?
— Думаю, ты и сам знаешь, Альберт.
— Послушай, Долли. Я совершил ошибку. Открытка фрау Мейер-Шмид всколыхнула старые чувства, оставшиеся со времен моих юношеских каникул в Метменштеттене, и я слишком живо откликнулся. Не знаю, что еще тут можно сказать, кроме того, что я сожалею.
Мой гнев был вызван не только его попыткой завести интрижку с Анной Мейер-Шмид, хотя и это тоже ранило довольно глубоко.
— А о своей грубости со мной ты тоже сожалеешь?
— О грубости?
Как он мог забыть?
— Ты ведь на самом деле не думаешь, что я забеременела Лизерль тебе назло, когда ты начинал работать в патентном бюро? — спросила я.
Он уронил руки и умолк.
— Нет, Милева, не думаю. Если я так и сказал, то не всерьез.
— Ты хоть понимаешь, как тяжело мне далась эта беременность? Незамужняя, одинокая, без перспектив карьеры — и жду ребенка? Рождение Лизерль изменило мою жизнь. И к добру, и к худу.
Я никогда не говорила с Альбертом о Лизерль так откровенно. Тогда я слишком боялась потерять его. Или Лизерль.
— Да-да, конечно, — ответил он слишком поспешно. Я чувствовала: нет, он не понимает, как беременность повлияла на мою жизнь, он просто хочет примирения и будет говорить все, что я, по его мнению, хочу слышать.
Должно быть, Альберт почувствовал, что его слова не находят во мне отклика. Он снова обнял меня и сказал:
— Долли, пожалуйста, давай после переезда в Цюрих начнем все заново? Любовь, работу, сотрудничество?
Сотрудничество? Альберт знал мои слабые места. Я взглянула в его кофейно-карие глаза. В их мягкой глубине я, клянусь, увидела другое будущее. А может быть, я видела то, что хотела видеть.
Мне очень хотелось сказать «да», хотелось поверить в Альберта, но я не могла позволить себе такого безрассудства.
— Ты обещаешь, что мы снова будем работать вместе? Что в Цюрихе ты найдешь время для проектов вроде тех, которые мы разрабатывали для «Annalen der Physik»? Тех статей, которые принесли тебе такую известность и обеспечили эту новую работу в Цюрихе?
Нужно же было напомнить ему, на чьем горбу он поднялся на те высоты, на которых стоит сейчас.
Он моргнул, но ответил твердо:
— Обещаю.
Верила ли я ему? Не все ли равно? Я получила то, что хотела, — он дал слово, а на большее я не могла и надеяться. Поэтому я сказала:
— Да, в Цюрихе можно будет начать все заново.
Глава тридцать третья
Знакомое очарование Цюриха сразу же оказало на меня свое волшебное действие. Аромат кофе и вечнозеленых деревьев, оживленные разговоры студентов, обсуждающих в кафе последние новости дня, и пленительные прогулки по старинным улочкам и берегам реки Лиммат снова сделали меня прежней, молодой и живой. Я стала той самой полной надежд Мицей, какой была в юности, хотя Альберт и не сдержал своего обещания работать над проектом вместе.
Вместо этого общего проекта с Альбертом я неожиданно нашла другую отдушину для своей тяги к науке. По счастливому стечению обстоятельств мы обнаружили, что в нашем доме на Муссонштрассе живет выпускник Политехнического института Фридрих Адлер, который начал заниматься математикой и физикой после нашего отъезда, а сейчас стал ассистентом руководителя программы по физике Цюрихского университета, и его жена Катя Германишская, наполовину литовка, наполовину русская, которая изучала физику в Политехническом институте уже после того, как мы уехали. Мы быстро подружились с этой парой. Мы обедали вместе с ними и с их маленькими детьми, слушали музыку, вели научные и философские дискуссии. Мое удовольствие от жизни стало еще полнее, когда я догадалась о своей беременности, о которой молилась годами. Какое-то время мы и правда жили в том блаженном богемном мире, о котором когда-то мечтали с Альбертом, — правда, мне приходилось заставлять себя не думать о его нарушенных обещаниях по поводу работы.
Но всего через полгода после нашего переезда, когда я уже совершенно освоилась в цюрихской жизни, на горизонте возникла Прага. Престижный Немецкий университет Праги стал зазывать Альберта к себе, предлагая полную профессорскую степень по физике и должность директора Института теоретической физики. Я понимала, что для него это неотразимая приманка. Денег вдвое больше, полная профессура вместо статуса младшего профессора, да еще и должность главы Института теоретической физики — как он мог устоять? И все же я умоляла его не ломать нашу счастливую жизнь в Цюрихе, тем более что 28 июля 1910 года родился наш второй сын, Эдуард. Тет, как мы его называли, с рождения был очень болезненным, подхватывал одну детскую инфекцию за другой и очень плохо спал. Я беспокоилась, как отразится на нем жизнь в Праге, из-за бурной индустриализации приобретшей печальную известность грязного города. Почти год Альберт уступал моим желаниям и отказывался от этой работы, хотя и со все возрастающим недовольством.
Я пыталась смягчить его досаду, расширяя наш мирок: помимо встреч с Адлерами стала устраивать регулярные воскресные музыкальные вечера с профессором Политехнического института Адольфом Гурвицем и его семьей. Мне хотелось напомнить Альберту о волшебстве Цюриха и вновь сблизиться через нашу общую любовь к музыке. Но ничто не могло развеять его мрачное настроение.
Желание получить работу в Праге отвратило его от Цюриха. А из-за того, что я не хотела ехать в Прагу, он стал еще хуже относиться ко мне.