Мария заговорила снова:
— Может быть, когда обстоятельства позволят, Альберт снова начнет поощрять ваши научные занятия.
— Может быть, — тихо ответила я, прекрасно понимая, что Альберт вовсе не заинтересован в моей работе.
— Вспомните мои слова, Милева, когда погрузитесь в мертвящий круговорот домашних дел. Мы с вами не так уж сильно отличаемся друг от друга, разница лишь в том выборе, который мы сделали. И помните: сделать другой выбор никогда не поздно.
Глава тридцать восьмая
Как раз тогда, когда я, черпая силы в словах мадам Кюри, начала обретать хоть какую-то уверенность в себе, Альберту пришел вызов из Берлина.
Руководящий пост в только что созданном Институте физики имени кайзера Вильгельма. Профессорская должность в Берлинском университете без обязательного преподавания. Членство в Прусской академии наук — величайшая научная награда после Нобелевской премии. Привилегии, престиж, деньги — и за все это не нужно ничего делать, только думать. Перспективы были настолько ошеломляющими, что они заставили Альберта забыть, как горячо он ненавидел Берлин своей юности. Его отвращение к этому городу и его жителям было так велико, что, когда ему было чуть больше двадцати, он отказался от немецкого гражданства и стал швейцарцем.
А может быть, все эти ужасные воспоминания смыло что-то совсем другое.
У меня Берлин вызывал только страх. Берлин — это семья Альберта, которая меня презирает. Берлин, как известно, настроен враждебно по отношению к восточноевропейским славянам, а я уж никак не арийка. Однако прежде всего Берлин — это Эльза, которая, как я подозревала, каким-то образом и организовала это предложение. Из-за Эльзы, несмотря на все заверения Альберта, что он разорвал их связь, я боялась, что Берлин станет для моего брака смертельным ударом.
Но выбора, судя по поведению Альберта, не было. Раньше мы всегда вместе обсуждали новые возможности и варианты переезда, но не в этот раз. После того как Макс Планк и Вальтер Нернст приехали в Цюрих, чтобы убедить Альберта принять предложение (от этой работы, как они торжественно заявили ему, зависело будущее науки), Альберт объявил, что мы едем в Берлин. Сначала я умоляла его остаться, но после его категорического отказа почти ничего не говорила уже несколько недель подряд, даже когда он сам донимал меня расспросами. Он словно надеялся, что я откажусь, и тогда можно будет уехать без меня.
Навстречу славе. И Эльзе — в этом я не сомневалась.
И все же я держалась за него. Сама не знала почему. Может быть, потому, что я стольким ради него пожертвовала, и теперь потерять его было для меня равносильно потере всего? Или я тревожилась о том, какое будущее ждет мальчиков после развода родителей? Или сама начала верить в те ужасные вещи, которые говорил мне Альберт? Чем пассивнее я принимала этот переезд, тем сильнее разгоралась его ненависть — словно он искал ссоры, чтобы внутренне оправдать готовность меня бросить. Однажды вечером в присутствии мальчиков он выкрикнул: «Ты способна убить любую радость!» В другой раз, при Гурвицах, назвал меня «самой угрюмой из всех ворчуний». Но я смотрела в грустные глаза моих дорогих мальчиков, думала о том, каково им будет нести на себе отвратительное клеймо развода, и не уходила.
К моему удивлению, Альберт согласился на летний отдых в августе, перед назначенным на осень переездом. Я не думала, что он согласится ехать в Кач, — он отказывался бывать там с тех пор, как Ханс Альберт был еще совсем маленьким, а пятилетнего Тета мои родители видели в последний раз и вовсе новорожденным, — но он согласился даже слишком охотно. Почти подозрительно охотно, на мой взгляд. Как только мы приехали в Кач, он начал затевать со мной ссоры из-за Берлина, и меня осенило: так вот в чем была причина его покладистости. Он надеялся разозлить меня настолько, что я сама решу остаться в Каче с родителями. Тогда меня можно будет бросить с чистой совестью. Мама и папа, видя, как грубо он обращается со мной, поддержали бы нас с мальчиками, если бы мы остались.
Но что бы он ни говорил и ни делал, меня ничто не трогало. Главное, что он согласился после Кача, двадцать третьего сентября, взять меня с собой на конференцию в Вену. Там меня ждала Элен.
Мы с Элен обнялись так крепко, словно хватались за спасательный плот в бурном море.
— Девушки, девушки, ваша встреча — это прекрасно, но нам пора, — проговорил Альберт шутливым тоном, попыхивая трубкой. Удивительно, как быстро он вернулся к своей обаятельной манере держаться на публике — будто и не он только что накричал на меня, чтобы я шла не рядом с ним, а позади. В эти дни он стал меня стыдиться.
Но мы его не слушали.
— Я так скучала по тебе, Мица, — сказала Элен.
— Я тоже по тебе скучала, Элен, — сказала я, утыкаясь лицом ей в волосы. В ее каштановых локонах появились ниточки седины, и морщинки между бровей стали еще глубже. Неудивительно. Последние два года Элен и ее семья переживали балканские войны, из-за которых стало трудно достать даже самое необходимое, а о путешествиях и речи быть не могло.
Как я была рада, что мы снова вместе! Нас ждали три чудесных дня, пока Альберт будет выступать, проводить встречи и общаться с коллегами. А мы с Элен будем по большей части предоставлены сами себе, если не считать лекций Альберта, на которых Элен выразила желание побывать — из вежливости, как я полагала. И мы будем совсем одни: мальчиков я оставила в Каче с родителями.
— Мы не виделись много лет, но я каждый день разговариваю с тобой. Все время веду с тобой мысленные беседы.
Элен засмеялась и стала похожа на прежнюю студентку.
— Я тоже, Мица.
Альберт снова прервал нас:
— Дамы, нам правда нужно идти. Нас ждет Восемьдесят пятый конгресс по естественным наукам, и до моей лекции осталось меньше часа.
Мы вышли с вокзала, где Элен встречала нас, и сели в кабриолет. За разговорами о ее девочках и о моих мальчиках, с постоянными комментариями Альберта об интеллектуальных способностях и музыкальных талантах сыновей, время пролетело незаметно. Не успела я опомниться, как мы уже сидели на своих местах в ожидании лекции Альберта.
Элен обвела взглядом заполненную до отказа аудиторию, и глаза у нее округлились. Она до сих пор и не подозревала, что Альберт такая знаменитость. О его растущей славе она узнавала главным образом из моих писем. Я оглядела зал в поисках знакомых лиц, но не увидела никого из профессоров Цюриха, Праги или Берна, с которыми успела познакомиться за эти годы. Только безымянное колышущееся море солидных усов и бород.
Женщин, кроме нас, ни одной.
— И это все из-за Альберта? — спросила Элен.
— Да, — ответила я, силясь улыбнуться. — Он теперь настоящая звезда.
Едва Альберт поднялся на сцену, как зал разразился бурными аплодисментами. Он просиял от такого восторга публики, глаза у него заблестели, на губах появилась широкая улыбка, в свете софитов стали видны седые пряди в его буйной темной шевелюре. Это был новый образ, который он начинал культивировать: эксцентричный, немного озорной, каким он был в студенческие годы. Сразу уловив такое его преображение, Элен сжала мою руку.
Мы с ней могли говорить без слов. Даже через столько лет.
Альберт откашлялся и громко обратился к своим поклонникам:
— Приветствую вас, уважаемые коллеги. Я благодарен вам за приглашение выступить на Восемьдесят пятом конгрессе по естественным наукам. Как вы и просили, сегодняшняя лекция будет посвящена моей новой теории тяготения, развивающей мою специальную теорию относительности, изложенную в 1905 году.
— Та самая твоя работа? — прошептала Элен.
Я кивнула.
Она взглянула на меня с горечью. Единственный человек в мире, кроме Альберта, знавший все об авторстве работ 1905 года, — в том числе и то, что это была дань памяти Лизерль, — она понимала, каким ударом было для меня, когда мое имя вычеркнули из этого проекта. От ее сочувствия глаза у меня начали наполняться слезами.
Сострадание было для меня непривычно в эти дни. Я уперлась взглядом в потолок: не хотелось, чтобы кто-то видел мои слезы.
Альберт начал рассказывать о той работе, которую они с Марселем успели завершить. Он писал на доске уравнения и сравнивал разработку своей теории тяготения с историей открытия электромагнетизма. Когда он стал рассказывать о двух изученных им теориях относительности, а затем излагать свою, в зале поднялся ропот. Альберт предложил задавать вопросы, бесчисленные руки взметнулись вверх, как волна, и профессор Густав Ми из Грайфсвальда поднялся, не дожидаясь, когда к нему обратятся. С очевидным раздражением профессор заявил, что теория Альберта расходится с принципом эквивалентности. Это было серьезное замечание.
Когда время для вопросов вышло и Альберт сошел со сцены, его обступили ученые. Одни спешили задать мудреные вопросы, понятные лишь посвященным, другие просили оставить автограф на его книгах и статьях. Когда толпа поредела, он подошел к нам.
— Что вы скажете, Элен? — спросил он. Невероятно — после всех этих льстивых восторгов ему хотелось еще. От кого угодно, только не от меня.
— Великолепно, Альберт.
Элен стала рассказывать о том, как много людей было в зале, и об их благоговейном восхищении. Это было именно то, что хотел услышать Альберт. Что же еще она могла сказать? Я знала, что Элен не разбирается ни в математике, ни в физике: она ведь училась на историческом факультете.
Идя по длинным проходам к выходу из зала и потом, уже на тротуаре, Элен с Альбертом продолжали говорить без умолку. Я слышала, как она спросила о Берлине, и он стал восторженно излагать историю нашего переезда.
Я, по требованию Альберта, держалась в нескольких шагах позади. Когда коллеги останавливали Альберта с вопросами или комментариями по поводу его лекции, они всякий раз обращались к Элен «фра