ьные для арестанта картины, в частности, проход девчонки в юбчонке.
Мучитель мой пенял мне на то, что я не даю показаний, жаловался на сложности с установлением «истины по делу», а я закурил тогда сигарету с фильтром, сел на жопу ровно и стал многословно гнать.
Опиум вполне креативный наркотик, я гнал вдохновенно, употребляя красивые деепричастные обороты и фонетически сложные термины.
«Мы не знаем и не узнаем», — так говорили древние римляне об истине. Поправьте меня, если я ошибаюсь, гражданин начальник. Какой сегмент конечной истины составляет эта ваша «истина по делу»? Не есть ли это сама конечная истина, юриспруденциально препарированная? Вам кажется, что показания свидетелей и обвиняемых продвигают вас к истине? А это камни, которые тянут вас на дно океана незнания. Пройдет время — вы скомпилируете из этого обвинение. Свяжете своей логикой субъективные картинки произошедшего когда-то. Мой адвокат сочинит свою компиляцию. Причем картинки, заметьте, субъективизируются неоднократно — сначала сознанием допрашиваемого, в данном случае моим, а потом вашим. Какое отношение это все имеет к истине? Если истина дискретна — она дискредитирована…
У тебя что-то глаза красные, озабоченно перебил гражданин начальник.
Бывает, ответил я; вши замучили. Сижу ни за что, обидно до слез.
Как так «ни за что» — а неуплата налогов?
О, налоги! Так это очень старая история. Описанная в одной известной книге. Кое-что я наизусть помню. Дословно там сказано так: «И когда вошел он в дом, то Иисус, предупредив его, сказал: как тебе кажется, Симон, цари земные с кого берут пошлины или подати? с сынов ли своих, или с посторонних? Петр говорит Ему: с посторонних. Иисус сказал ему: итак, сыны свободны…»
Я две ночи не спал, я был в хлам убитый. Вдобавок я третий год сидел за то, чего не делал. Почему я не мог исполнить гонзо в тот июльский день? Поиздеваться то есть над насупленной, затянутой в мундир, кирзой провонявшей системой, кувалдой бьющей по живым людям (отпрыгнул — живи, не успел — сам виноват)? У меня не было никаких прав, кроме моральных. Я не мог даже справить нужду по-людски. Там, где я испражнялся, в стене имелась особая дыра, дабы представитель закона мог беспрепятственно контролировать состояние моего заднего прохода — вдруг я вытащу оттуда пистолет и нападу?
Поэтому я продолжал захлебываться слюной, ерничать и умничать.
Обратимся к Луке, гражданин начальник. У него читаем: «И начали обвинять Его, говоря: мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, — то есть налоги платить, — называя Себя Христом Царем». А после было «распни, распни Его!»… Вот они как его на самом деле — из-за денег, понимаете? Все они там вокруг него крутились, удочки забрасывали. А как научишь нас насчет того, платить ли налоги? Провоцировали! А мытари, мытари — все время рядом с ним мытари, то есть налоговые инспектора, говоря современным языком! Они в те времена были среди людей отверженные. Презираемые общественным мнением из-за многочисленных бессовестных злодеяний. Мытарем человека назвать тогда — все равно что сейчас «гондоном конченым»…
Конечно, в какой-то момент следователь догадался, что я не в себе, но вида не подал, молодец; а мог бы уличить, доложить, организовать мне карцер. И когда я понял, что он понял, я устыдился, и одновременно почувствовал, что действие отравы прекращается, но эпизод надо было доиграть до конца. Пришлось добавить темпа.
И вот закручивается так, что появляется Иисус, а они — вокруг него! Рефрен одинаковый во всех синоптических текстах — «мытари и грешники». Образующие как бы особую группу отъявленных богоотступников. А один из них, Левий Матфей, сын Алфея, примерно через девять лет после гибели Иисуса записал все события. Создал первое канонизированное Евангелие. Понимаете, первым автором священной книги всех христиан был налоговый инспектор! Там, у Матфея, все сказано хорошо, все-таки человек многое понимал и столкновение разных финансовых интересов вскрыл. Все должно быть определено, говорил Иисус, и вы берите только то, что определено, а сверх того, что определено, ничего не берите. У Луки так об этом сказано: «Пришли и мытари креститься, и сказали ему: учитель! что нам делать? Он отвечал им: ничего не требуйте более определенного вам». Конечно, ему сразу ласты завернули! Воду мутит, ведет разговоры подозрительные о системе налогообложения, в результате чего налоговые инспектора бросают свою работу и толпами за ним ходят, раскрыв рот. А в городе Иерихоне целый начальник местных мытарей, именем Закхей, все бросил, зарыдал и за ним отправился! Можете вы себе представить, гражданин начальник, чтобы сейчас глава налоговой полиции, скажем, города Саратова, по должности — генерал, примкнул вдруг к новой вере, бросил свою службу, семью и ушел вслед за учителем своим? Опаснейший, стало быть, человек этот Иисус, подумали они тогда. Может нанести вред системе. Иисуса тащат к Пилату, а тот сидит, как глыба: наместник Римской империи, ничего себе! С правительством Рима в постоянном контакте! А тут какой-то копеешный расклад, дидрахмы, оборванцы грязные — Пилат, конечно, ничего не понял. Финансовый механизм, к которому он привык с детства, был на три порядка более совершенным. В чем дело, думает он, чего хотят эти аборигены, сверкая своими глазами? Когда у них тут все будет налажено, как в Риме — дороги, почта, полиция, — тогда их проблемы разрешатся сами собой. Что надо конкретно? Санкционировать ликвидацию? Казнь? За что? Смутьян? Царь иудейский? Сын божий? Допустим. Что еще? Массовая неуплата налогов и пошлин в результате специальной пропаганды? Развал системы налогообложения? Возможен паралич всего фискального механизма? Да, это серьезно. Назначить следствие. И так далее! Короче говоря, все они считали себя умными и дальновидными людьми, и они убили его…
Следователь покивал.
— Все ясно, Андрей, — сказал он. — Тебя не убьют, не бойся. Отсидишь свое, и только.
А сейчас иди с богом. В смысле, в камеру. Но напоследок я тебе расскажу свой пример из истории. Однажды жил на свете человек, который тоже умел любить, как Иисус Христос.
Только не людей, а деньги. Из-за них он убивал. Направо и налево. Самые крутые убийцы, бандиты, беспредельщики считали его зверем.
Деньги убитых он забирал себе и вскоре стал богат. Потом он нанял помощников, бизнесменов, бухгалтеров — они приумножили его капитал. Он подмял под себя многомиллионный город. Любил славу, шикарно одевался. Умнейшие люди не могли придумать, как найти на него управу… Но нашли. Перевернули вверх дном всю его бухгалтерию, проверили, перепроверили и снова проверили все цифры, нашли ошибки и неточности…
Аль Капоне! — догадался я. — Аль Капоне!
— Они посчитали — и нашли двести пятнадцать тысяч долларов недоплаченных налогов за период двадцать четвертый — двадцать девятый годы. За это его судили и дали одиннадцать лет каторги. Он отсидел от звонка до звонка и прожил, выйдя на свободу, только семь лет, а потом умер от сифилиса… Но наше российское законодательство гораздо гуманнее американского. У нас дают за неуплаченные налоги всего пять лет.
Ну и пусть, сказал я. Вот вам компания: Христос, Аль Капоне и аз, грешный.
— Знаешь, что? Иди-ка ты в камеру, грешный. С тобой что-то не так.
— Со мной? Все так, гражданин следователь. Все, как надо.
Дзенское благодарение мертвым
Он сгорел быстро, меньше чем в неделю. В первый день валялся с высокой температурой — все думали, что простыл. На вторые сутки к температуре добавились сильнейшие головные боли; он сначала стонал, потом кричал. К вечеру третьего дня его перевели на больничку. Менингит. Еще через два дня врач Ира сказала мне, что он умер.
Ему было восемнадцать, его взяли за кражу женской сумочки. В сумочке был кошелечек, там лежало двести рублей. Сама сумочка стоила триста. Общий ущерб потерпевшая оценила в пятьсот.
В тысяча девятьсот девяносто восьмом году на эти деньги можно было налить полный бак бензина. Или выпить сто граммов коньяку в ресторане средней руки.
Но я, и все мы, меньше всего думали о бензине и коньяке, запах того и другого был давно забыт, и глупая гибель глупого мальчишки, угодившего в тюрьму за копеечную кражу и в тюрьме сгинувшего, нас не особенно впечатлила. Покачали головами и продолжили выживать. На нашем этаже за пол года умерло трое. Один старик — не выдержало сердце, и два торчка — от передозировки.
Гораздо больше беспокойства вызвала причина смерти. Менингит — инфекционная болезнь, и нам грозил карантин. Надолго. Не менее чем на месяц. Осужденные, приготовившие баулы, правдами и неправдами собравшие запас чая и курева, не поедут на этап, прочифирят и прокурят свои запасы и останутся на голяке. Те, кто судился, не поедут в суды. Были двое или трое таких, кто собирался, выехав на суд, уйти на волю, сразу из зала, так обещали их адвокаты, — эти горевали больше всех.
Еще через сутки вся хата сдала кровь на анализ. Зараженных оказалось почти два десятка, и я в их числе. Ирина, врач, объявила, что всех, кто имеет в крови заразу, переведут в отдельную камеру и продержат там на протяжении всего инкубационного периода — не менее сорока пяти дней. Если никто не заболеет — карантин снимут и всех вернут обратно.
Сидя на кушетке в кабинете врача (он выглядел как обычный кабинет какой-нибудь бедной провинциальной больницы, только место для больных огорожено было решеткой, термометры и таблетки просовывались сквозь прутья), я выслушал рассказ о перспективах, покрылся холодным потом и осторожно спросил:
— Обратно — в ту же хату?
Врач Ира посмотрела на меня с грустью.
— Честно — не знаю.
Мы дружили. Так, как может дружить тюремный врач и арестант.
В «Матросской Тишине» подследственных лечили особым образом. Доктор полагался один на этаж, на этаже — одиннадцать хат, в каждой от ста двадцати до ста пятидесяти человек, всего примерно полторы тысячи, недомогал примерно каждый седьмой — осматривать ежедневно такую ораву было невозможно. По договоренности между арестантами и администрацией из каждой хаты в кабинет врача выходил только один особый человек, «Айболит», — он получал лекарства сразу на всех бедолаг. Тем более что основная масса страдала элементарными кожными заболеваниями, происходящими от грязи, тесноты, сырости и авитаминоза. Тюремная медицина не могла предложить им ничего, кроме стрептоцида и мази Вишневского. Эту мазь, вкупе с аспирином и зеленкой, я и таскал от Иры почти ежедневно, наделяя простейшими снадобьями всех недужных. Разумеется, этот обычай не касался сложных случаев.