Ты просто завидуешь всем и каждому, потому что самой не хватает воображения придумать собственную линию развития. Свой смысл. Свое счастье. Довести хотя бы одно дело до конца, реализовать хоть одну мечту, добиться хоть одного результата. Все — мельком. Все — шапочно. Все — пусто и дешево.
Твои письма — дешевки. Твои беды — дешевки. И ты сама стоишь куда меньше, чем я отдал тебе просто так. За восемь лет жизни с сумасшедшей, неделями забывающей выбросить мусор, помыть голову и выйти за хлебом, потому что старый покрылся плесенью еще позавчера.
Я терпел это, потому что ты внушила мне чувство вины. Я стыдился себя. Я сожалел, что так вышло. Я видел, что сделала с тобой моя ошибка. Но это вранье. Ты всегда была такой, ломалась каждый раз, когда не получала желаемого. И я поддавался, прогибался перед твоим унынием, соглашался на все, лишь бы ты ожила. Поддавался, но не поддался. И ты решила наказать меня. Но в итоге, Сонь, ты сделала хуже только себе самой. Этим наигранным безумием скоби, этим побегом.
Ты всегда была поломанной. Наверное, твоя матушка приложила к тому немало усилий. Но я умел тебя чинить. Ты функционировала. Люди не замечали твои изъяны. Ты сама перестала их замечать. Но теперь они вернутся. Ты развалишься на детали, и никто тебя не соберет. Никто не согласится копаться в твоем перекрученном нутре. Никому не нужна эта головная боль, эта твоя недоразвитость. Гипертрофированность тоски. Театральность скорби.
Ты ошиблась, ты убежала, забыла, что не я от тебя завишу. Не я. Не от тебя.
Ты. От меня.
Я больше не буду тебе писать. И ты мне не пиши. Не стану открывать. Ты хотела пройти пять стадий принятия неизбежного? Вот только для меня наш разрыв — не смерть. Умирает тут только твой гребанный фикус. Наш разрыв — не рак. Не фатальная неисправность жизни. Я уже принял его. И мне плевать, на какой там стадии застряла ты. Эмоциональная инфантильность не даст тебе принять что-то, что не вписывается в твою надуманную идеальность. Но ты скорее сдохнешь, чем осознаешь мою правоту, да?
Ну так иди к черту, Сонь. Ты. Твои стадии принятия. Твой разрыв. Твои письма. Твоя мамаша. И вся эта херовая херь. Идите к черту.
А ты мне приснился. Представляешь, какая глупость? Не запоминаю сны. Проваливаюсь в темноту и выныриваю из нее с будильником. А тут прислонилась головой к подушке, даже ноги толком не вытянула, раз, а ты уже сидишь напротив.
И я сразу поняла, что прошло уже много-много времени, что ты изменился, не постарел, а именно что стал окончательно взрослым. У тебя щетина появилась какая-то небрежная, красивая очень, с проседью первой. Руки очень ухоженные, манжеты свежие. Взрослый такой, красивый мужик. Катька по таким сохла вечно.
И вот сидишь ты напротив, смотришь на меня, и я понимаю, что ты только сейчас узнал, что я ушла. Странно, да? Времени прошло много, а ты и не заметил, что меня нет. Обидно. Я когда проснулась, еще подумала, что подсознание мое готово обвинять тебя на пустом месте. Столько в нем накопилось, что оно само уже генерирует новые причины. Но это потом. А во сне я не знала, что тебе сказать. И ты тоже молчал.
Мы просто смотрели. Я начал вспоминать, как давно мы так долго не смотрели друг на друга? Молча. Глаза в глаза. Люди вообще разучились просто смотреть. Не отвлекаясь, не елозя. Просто смотреть. До рези, до слез. Чтобы хоть что-то увидеть. Дать себе малейший шанс немного понять того, с кем живешь.
А мы вот смотрели. Я лежала и боялась пошевелиться, я даже моргнуть не могла. Было так страшно, что ты сейчас уйдешь, и все закончится. И я больше никогда тебя не увижу. Я, наверное, только в этом сне до конца поняла, что на самом деле ни-ког-да. Не увижу, не обниму, не почувствую, как ты пахнешь, не узнаю, что ел на обед. Все эти каждодневные штуки вдруг перешли в разряд никогда. И это странно. Вдвойне странно понимать это во сне. Спустя три письма тебе. Вроде бы прощальных письма. И стоило мне только про них подумать, про дурацкие эти мои письма, как ты хлопнул ладонью по коленке, ты всегда так делаешь, когда нужно куда-то идти и что-то делать, но так лень, что хоть минуточку еще бы потянуть. Вот ты хлопнул, поднялся и так строго мне сказал, мол, некогда тут сидеть, писать надо, мы же договорились.
И я тут же проснулась. И села писать. Мы же договорились.
У меня здесь невыносимый чай — крепкий, с маслянистой пленкой, очень горький, я его цежу уже часа два, наверное. Глотаю через силу и думаю, что это очень похоже на нашу жизнь в последние месяцы. Нам очень не хотелось, но мы продолжали. Было очень противно, зубы аж сводило от раздражения и чувства всеобщей неправильности, но мы продолжали. Можно было разорвать все еще летом. Или даже весной. Выплеснуть долбанный чай и налить себе воды без газа.
Но помнишь, чем мы занимались весной? Правильно, ничем. Ходили по протоптанным тропам. Ты на работу и с работы. Я от дивана к окну, от окна к дивану. Если спросить меня сейчас, как прошел мой апрель, например, я не вспомню. Дни смазались, превратились в один бесконечный, где я вначале долго жду тебя, а когда ты приходишь, так боюсь встречи, что делают вид, будто сплю, пока на самом деле не засыпаю.
Еще в апреле, кажется, у меня сломался телефон. Да. Сломался. Я задремала в ванной, и он выскользнул. Помню, проснулась, когда он булькнул на самое дно, и я решила, что меня сейчас обязательно ударит током. Вот же глупость, да? Дальше еще глупее. Я же его вытащила и попробовала гуглить, ударит током или нет, представляешь? Нет, ты можешь поверить, что в моей голове была такая каша? В апреле уже была каша, Жек. Вязкая, дурацкая, с комками и застывшим маслом на поверхности.
Это потом я поняла наконец, что со мной. Все эти замедленности, все эти слезы, неясности, непонятности, эти мои выпадения из дня — вроде только проснулась, а уже вечер. Но тогда я просто сидела в холодной воде и пыталась запустить браузер, узнать, не ударит ли током. И думала, вдруг все-таки ударит? Вот бы ударило. Не ударило.
Ничего не произошло. Только вода окончательно остыла, кожа пошла пятнами, а пальцы стали, как у старухи. Эти складки можно закусывать зубами и оттягивать. Почти не больно, но чувство, будто ты из резины. Эдакий гуттаперчевый мальчик. Умеет гнуться во все стороны, куда подует ветер, туда и сгибаются все его косточки.
Рядом с тобой я всегда была этим мальчиком. Ты говорил мне, что не любишь лес, и я влюблялась в море. Ты говорил мне, что Набоков — напыщенный сноб, и я начинала цитировать Бунина. Ты слушал старых метталюг, и я удаляла из списков всех инди-мальчиков с голосами ангелов. Ты не верил в Бога, я выбросила крестик. Ты любил стейк с кровью, и я заказывала себе только медиум, не жевать же подошву, правда?
И так во всем.
Мне не было сложно это. Я даже не задумывалась, как так происходит. Просто так легче — быть на одной волне с тем, кто занимает большую часть твоей жизни. Всю твою жизнь. И ведь не кто-то чужой, нет, мой Жека. Ну нравится тебе тюленить на пляже, мелочи какие! Ну не читал ты «Приглашение на казнь», что же мне теперь с тобой за стол один не садиться, пока ты свой кровавый стейк ешь? Глупости, глупости, я лучше извернусь, наступлю на себя немножко, прогнусь слегка. Зато мы будем родственными душами. Как в девчачьих фильмах, которые ты на дух не переносишь.
И теперь я понимаю, почему. Невозможно ошибиться больше, чем позволить себе стать частью другого человека, пусть даже самого близкого. Мы — не часть. Мы состоим из собственной истории, опыта, набора падений и побед, из привычек, из любовий и не любовий. Если я ненавижу кровавые стейки, то имею право ненавидеть их до гробовой доски. Если мне нравится сладкоголосый инди-поп, то я буду его слушать.
Самое смешное, что ты никогда не заставлял меня растворяться. Это происходило само собой. Постепенно я теряла вес, плотность и осязаемость. Обращалась тенью. Ты не мог этого не заметить, Жек, но ты меня не остановил. Наверное, приятно было видеть рядом с собой собственную копию. Чуть хуже разрешение, китайская сборка, пластиковый корпус. Реплика для бедных. Но забавная. Пускай будет.
Вот кем я стала, пиратской копией тебя. С твоими курсами, проектами, друзьями, комиксами и фильмами про супергероев. Со временем мне самой стало казаться, что все это и есть я. И нет ничего лучше, чем копировать твои жесты, словечки и манеру растягивать узкие рукава кашемирового роскошества, которое мы покупали парными наборами, мне и тебе.
И все было хорошо. Все было спокойно.
Пока меня не дернуло захотеть чего-то важного самой. Сделать выбор, который и так лежит на мне. Не спросив совета, не разделяя ответственность. Стоило один-единственный раз признать, что я имею право на это, и все рухнуло. Потому что держались мы на нашей идентичности, так любовно мною созданной. Первая трещина, и наш общий организм начал отторгать меня, будто не я его собрала, будто весь он — ты, а я — неудачный имплантат, который нужно скорее вытащить и утилизировать, как испорченный биоматериал.
Биоматериал. Страшно слово, правда? Оно отрицает важность. Всякая значимость тускнеет. Исчезает сакральность. Что угодно, живое и цельное, назови биоматериалом, и оно тут же съежится, сгниет и стухнет, от обиды и страха. Биоматериал не имеет право на жизнь. Растерял его, растратил или не успел получить. Биоматериал можно сжечь, выбросить на помойку, оставить на экспертизу, а после избавиться. Его не хоронят, по нему не плачут. Его оставляют на холодном металлическом столе. Или смывают в унитаз. Вот что со мною случилось, Жек. В наказание за право чего-то хотеть, я стала набором биоматериала. И ты не пришел мне на помощь. Ты меня не спас.
Я сейчас много думаю. По сути, мне больше и заняться не чем. Только думать и пить этот мерзкий чай, отдувая в сторону пленку, чтобы она не осталась на зубах. И пока я думаю, ты рядом. Вот такой, каким был лет шесть назад. Моим. Без этой неуемной гонки за всем и вся, без страха опоздать, без пугающей мании контролировать все, что происходит в нашей жизни. Спокойный, способный все уладить, а что не уладить, так забить. Жека. Веселый, бессонный, ленивый, любящий крафтовое пиво и стейки. Жека. Жека, тащивший с помойки кресло, потому что хорошее же, и месяц потом выводящий из дома клопов. Жека, который не поливал фикус. Жека, который целовал меня так, что я теряла понимание — где право, где лево, где верх, где низ, и почему мы еще стоим, скорее-скорее опускаем прямо на пол. Жека