Несвоевременно, пусто, не привязано ни к чему реальному. Только к твоим фантазиям. Миру, раскинутому в твоей голове. Еще один проект. Не вышло с учебой? Выйдет со мной. Не вышло со мной? Выйдет с работой. Не вышло с работой? Выйдет с затворничеством дома. Не получается сидеть без дела сутками? Время завести собаку! Нельзя собаку? Отлично, давай заведем ребенка. А фикус нет, фикус пусть подыхает без воды. Так работал механизм твоей странной логики? Логики, не поддающейся логике. Болезненно вывернутой, невозможной к осмыслению со стороны.
Конечно, я сказал, что это глупость. Не сейчас, Сонь. Не время. Потом. Когда устаканимся, уложим все по полкам, на ноги встанем. Нам рано, мы потом. Не сейчас. Не сходи с ума. Перестань, Сонь, перестань плакать. Ну что я такого сказал? Ты спросила, я ответил. Ну, иди сюда, иди сюда, иди. Только перестань плакать. Все будет, потом все будет, Сонь. Когда-нибудь. Надо только постараться.
Я поверил, что ты услышала. Поняла меня наконец. Я так устал быть тебе врагом и ограничителем. Иногда хочется сбросить с себя все боевые железки, просто лечь на пол и молчать. С тобой. Просто смотреть в потолок, не говорить, не спорить, ничего не решать. Иногда так хочется вспомнить, зачем мы вместе. Понять, что пустота между нами — это мы, когда кричим, продолжая молчать. И помолчать молча. Без крика, понимаешь?
Но ты не дала. Полежать на полу, посмотреть в потолок. Побыть вне постоянной борьбы без цели и смысла. Ты приготовила пасту, налила вино, выгладила скатерть. Надо было понять, что ты задумала. Почему так ушла в себя, почему еще больше запахнулась, еще крепче задернулась, завернулась в плед, застыла коконом. Что нашлось в тебе нового, неизведанного мной, что за решимость? Порыв? Блажь? Очередной срыв?
Чем ты думала, принимая такое решение за нас двоих, Сонь? Откуда взялась эта слепая решимость? Уверенность, что так — верно. Заранее зная, насколько я против и почему, взять и решить за двоих о жизни, которую делишь на двое. Должна делить. Это честно — принимать общее решение в общности. Делать выбор в голос, а в не тишину. Но ты сварила макароны в бантик и залила их сливками, будто это может как-то сгладить угол, который не угол вовсе, а лезвие.
Вино было вкусным. Не сладкое, но без горечи. Легкое, хорошее вино. Я успел сделать два глотка. Первый, потому что хотел пить. А второй, потому что оно хорошее. И ты посмотрела так, что я сразу все понял. Это как мокрой рукой о провод. Не знаю, убьет ли током мокрый мобильник, но мокрая рука может. Ты была оголенным проводом, я был рукой. Еще цельной, без ошметков сгоревшей кожи, но уже приговоренной.
Я знал ответ до того, как задал вопрос. Но мне нужно было услышать.
И я не ронял бокал, это ты дернула на себя скатерть. Это ты вскочила на ноги, это ты опрокинула стул, он еще на бок упал, скрипнул так жалостливо. Странно, да? Запоминается всякая ерунда, а что ты кричала, я не помню. Но точно кричала. Нам даже соседи постучали по батарее, мол, утихомирь свою бабу, чувак, что она там орет. Что обычно кричит тот, у кого отобрали мечту? Да, ты так и сказала, отобрали мечту. Что-то про свободу тела и твою за него ответственность. Про меня инфантила, про женщину в тебе. Что-то про Катьку, которая уже да, а ты все нет. Что-то про важность и причину. И снова про меня, мудака и дебила, ничего не понявшего в жизни.
Мне так хотелось, чтобы ты замолчала. Боже, как мне хотелось, чтобы ты замолчала. Просто замолчала. Замолчала. Замолчала. Перестала кричать, перестала бить меня маленькими кулачками, куда попадешь, без разбору, то в плечо, то в грудь, то в щеку. Чтобы ты не тянула долгие гласные, не круглила рот, чтобы из носа не тянулась полупрозрачная ниточка, а глаза не моргали слипшимися ресницами. Чтобы вся эта ужасная, немыслимая херня закончилась. Чтобы снова было тихо. Чтобы ты ушла в свой кокон. Чтобы я смог передохнуть. Чтобы не болел висок. Чтобы ты замолчала. Замолчала. Перестала это все. Хоть на секунду. Хоть на одну секунду. Пожалуйста, замолчи. Я не могу. Не могу. Перестань меня бить. Перестань меня царапать. Перестань визжать. Просто перестань. Замолчи.
И я тебя оттолкнул, Сонь. Нет, не так. Я тебя ударил. И я тебя оттолкнул.
Это все гребанная табуретка, Сонь. Ты споткнулась. Я помню, что ты о нее споткнулась и упала. Но тут же вскочила. Я даже не успел тебя поднять. Ты уже была на ногах. И было так тихо. Никто больше не кричал. Ничего не происходило. Я точно хотел что-то сказать. Я должен был. Но слов не стало. Ничего не стало. Только ты дышала еще со всхлипами, и волосы с лица смахивала.
Надо было что-то сказать. Я до сих пор ищу слова, которые должен был тогда сказать. Но мы просто разошлись. Я в комнату, ты в ванну. Молча. Я загружал рабочий почтовик, когда ты вышла. Не знаю, сколько прошло? Минут пятнадцать, наверное. Вакуум. Мог пройти год. Или ничего не пройти. Иногда мне кажется, что я до сих пор там сижу и пытаюсь загрузить почту.
Но ты вышла. И время сорвалось. У тебя были руки в крови. Почему-то руки были в крови. В крови, Сонь. Откуда она? Ее же не было. Я же просто оттолкнул, ты же просто упала. Но руки были в крови. И пришлось вызывать скорую, а ты все стояла в коридорчике. И кровь. Ты и кровь.
Не помню, мы говорили что-то, пока они ехали? Врачи эти? Или молчали? Или говорили? Молчали. Мы всегда молчим. И кровь, наверное, ее было мало, но мне казалось, что она повсюду. Что ее много. Очень много. Капает на пол, растекается лужей. Морем. Вины, жалости, неисправимости. Всем самым плохим, что было у нас.
Тем днем. Бесконечным днем.
Наверное, нет смысла говорить, что мне жаль. Что я себя ненавижу. Никогда не забуду. Не знаю, прощения просить? Что мне нужно сделать? Чтобы отпустило. Меня. Тебя. Чтобы этот день нас отпустил.
Я не знаю.
Если знаешь ты, напиши. Напиши пожалуйста.
Это последнее письмо, Жек. Последнее письмо. Звучит жутко. Звучит освобождающее. Это последнее письмо. Мне сложно проследить стадии, эмоции и мысли. Но письма были. Это пятое. Я давно уже не бралась разложить нас на буквы и слова. Я давно уже не вела этих внутренних монологов. Я так боялась разглядеть наш финал, а теперь он передо мной, во всей своей конечности, и мне уже не страшно. Мне давно не было так не страшно.
Внутри меня бушевало столько боли. Столько непринятия. Себя и тебя. Обстоятельств. Путей. Столько неуверенности. Столько сомнений. И вот сейчас все мои мысли, весь этот ураган нестерпимых мыслей угомонился, осел, растаял. Я больше не хватаюсь за обрывки — не пытаюсь вспомнить твой запах, услышать, как ты дышишь во сне. Я не помню теплую вмятину на подушке от твоей головы. Прошло так мало времени, так смехотворно мало, а все уже стерлось, смазалось и ушло.
Нет, не потеряло ценности, просто поблекло. Прошлое стало прошлым. Прошедшее осталось за спиной. Так спокойно становится, когда принятое решение оказывается принятым на самом деле. Все терзания позади. Все обиды забыты.
С нами ничего не происходило. Не было тишины комнат, холода остывшей ванны. Не было вина, пролитого на скатерть. Не было крови, пропитавшей пижамные шорты, не было острого понимания точки невозврата, которую мы перешагнули одним резким толчком и коротким падением.
Когда человек пытается обмануть судьбу, подтасовать выданное ему изначально, то любая победа обязательно оборачивается фатальным провалом. Козырей не хватает, на руки приходит мелочевка, карты выпадают из пальцев. И вот ты летишь-летишь на пол, запутавшись в ногах и ножках стула.
Я была не права. Я так долго склеивала пыль. Пыталась собрать ее бок к боку, а потом смахивала со стола неосторожным движением. Бесполезность любых усилий лишь подчеркивает простую истину — нам не было суждено. Ничего из желаемого не было нам прописано. Сколько раз мы пытались нащупать верный путь, а на деле топтались у неоновой вывески «Выход».
Пора на выход, Жек.
Чтобы понять это, мне пришлось потерять все, чем я и не обладала толком. Наш дом порос пылью и тишиной. Фикус засох. Растерялись носки — серые, черные, в маленький горошек, все, как один, без пары. Выцвели дни. Выцвели мы. Помнишь был старый фильм про лангольеров? Черные твари, пожирающие прошлый день. Там исчезал ход времени, пропадали звук, цвет и вкус. А потом приходили они, сгустки тотального ничего, и обрывали жалкое существование всего, что утратило актуальность.
Мы давно уже в бездонном нутре лангольера.
И это не больно, не жутко, спокойно даже. Но как же тоскливо, Жек. Как же тоскливо быть нами. Жить нами. Просыпаться и засыпать. Я ничего не чувствую так давно, что и не страшно уже. Наверное, так доживают свое старики. В пыльном равнодушии. В бесконечности последнего бытия. Только у них нет выбора. И выхода нет. Они не могут все закончить. А я могу.
Выйти из дома и не вернуться. Это так упоительно, знать, что можно просто не вернуться. Ощущать тревогу, нетерпение, страх. Конечно, мне страшно. Мне очень страшно, Жек. Но я живу. В этом страхе. В ужасе даже, но это жизнь. Все — жизнь. Кроме пыльного моего существования с фикусом и тишиной. Мне бы так хотелось, чтобы ты тоже жил. Прямо сейчас. Злился, пугался, бежал куда-то, чувствовал, перепрыгивал через лужи, спешил в метро. Пил что-то горькое и пьяное, танцевал с кем-то красивым и таким же живым.
Живи сегодня, Жек.
Такое простое и абсолютно невыполнимое. Казалось бы, ну чего проще? Вставай с утра и живи. А получилась какая-то ерунда. Мы всегда были где-то между. Между проснулся и уснул, между работой и домом, между победой и провалом, между фикусом и шторой, между приязнью и усталостью, между вчера и завтра. Между родился и умер.
Мне казалось, что это, кругом творящееся, — черновик. Его можно прожить кое-как, а вот потом! Потом обязательно будет чистый лист, идеальная ручка и чернила перестанут мазаться. Не перестанут. Мимо с бешеной скоростью несутся дни. Я сидела на полу, а солнечные лужицы двигались от одной стены к другой. Целый день в этом движении. Земля делала круг, а я сидела, и почти слышала свит ее кружения вокруг придуманной человеком оси. Человек так любит выдумывать смыслы и правила. Все эти своды, словари, энциклопедии. Целая система кружится вокруг пылающей звезды, казалось бы, что может быть важнее этого?