свидетели нельзя, надо просить Глеба. Звякнуть завтра и попросить. А лучше все-таки не приглашать их. Давно пора слиться, через год и не вспомним, что были знакомы. Никогда не вспомним.
— На бирже какая-то дичь, рубль падает, как шлюха с моста, а мы сидим в жопе, понимаете? В жопе, — горячился Глеб, приятно пьянея. — Санкции от нас живого места не оставят. Это я вам точно говорю.
Вечер шел хорошо. Чуть вяло, но без сюрпризов. Костя, еще набравший жирка за последнюю встречу, поддерживал разговор, Дениска вяло ковырялся в салате, Янка забилась в угол и пила мартини, переглядываясь со смуглым официантом, турок он что ли? нет, азер скорее, черт ногу сломит. Катя пила воду маленькими глотками и была по-особенному красива, не врут, что бабе ребенок в пользу, даже такой норовистой, как эта. А как родится, глядишь, и перестанем ходить на эти сборища. Появится причина. И никогда больше не придется суетиться и краснеть, вот здорово. Как же здорово.
Они выпили по третьей, похохотали, лениво вспоминая, что раньше то да, а сейчас, ну, такое, прямо скажем, но тоже ничего. Еще минут тридцать, и можно просить счет.
— Ты бы поела, — шепнул Глеб, наклоняясь к Кате.
— Не хочу, — сквозь зубы процедила она и сделала еще один глоток.
— Тошнит? Может десертик? Вон, панна котта твоя любимая. С манго.
Слово прорвалось сквозь шумящую завесу, полную мельтешения, пустой ярости и ядовитой кислоты. В ней Катя не слышала ничего и почти ничего не видела. Только злые глаза сидящей напротив Янки — страшной дуры, колхозницы сраной, кем она себя возомнила-то? Господи, ты себя видела, деточка? Уйди прочь с дороги, и на мужа моего не смотри. Вон, бегает мальчишка с меню, он — твой потолок. Если согласится тебя, жируху мерзкую, трахнуть. А не факт, совсем не факт. Ну да плевать, смотри на нас, смотри, какие мы красивые. Постарайся насмотреться, потому что мы никогда больше, ни за какие деньги, ни за что на свете к вам на встречу не припремся…
— Что? — рассеянно переспросила Катя, стараясь не вдыхать фруктовый дух измены, витающий над столом.
— Может десертик? Вон, панна котта твоя любимая. С манго, — с едкой издевкой в голосе предложил Глеб и мерзко оскалился.
Я убью его, вдруг поняла Катя, приеду домой, возьму нож и очищу, как гребанное манго. Потом разрежу на квадратики и выверну наружу. Тварь, мудак, сволочь гнилая.
— Посчитайте нас, — бросила она пробегающему мимо официанту и схватила его за руку, чтобы не исчез. — Принесите счет, пожалуйста!
У него было лицо восточного джинна. Тонкие черты, узкая бородка, и карие, опасные глаза, спрятанные за пушистой щеточкой ресниц. Какой интересный мальчик, пришло в голову, и сразу исчезло.
— Картой или наличкой?
За столом начали лениво спорить, а может, еще по одной? Или хватит? Глебушка, тебе на работу завтра? Тогда я плачу. Нет, я. Ты в прошлый раз! Ну давай пополам. Ты еще подсчитай, кто сколько съел. И выпил! Дениска, ты сколько выпил? Ой, злющий какой! Дай мне на счастье лапу, брат, такую лапу не видал я сроду! Ну, не злись, не злись, давай обниму. Чего ремень мой не носишь? Носишь? Хороший мальчик. Янка, тебе такси вызвать? Какая тройка, е-мое, забей. Чего там с квартирой? Ничего? Ну и плюнь. Костян, не мельтеши, я оплачиваю уже. Да, ты потом поляну накроешь. Свою только бери, как она? Норм? Ага. Кать, ты замерзла? Бледная очень. Сейчас поедем-поедем. Когда мы в следующий раз? Давайте в двадцатых числах. Спасибо-спасибо, все понравилось, все вкусно. Эй, коктейли были шик, молодца! Доброй ночи! Доброй! Вызовите машинку нам, можно так? Да?..
Джинн из подвальной бутылки проводил их взглядом, дежурная улыбка тут же потухла. Он забрал из меню чаевые, прикинул — десяти процентов чека, конечно, не набралось. Ну и плевать. На вечер три брони и полный бар. А этих, к черту.
Всех их к черту.
Пропасть тридцати
Косте тридцать. Именно сегодня, в день, когда должен был, но не выпал снег, Косте исполнилось тридцать лет, и хуже этого ничего не придумать.
Косте тридцать. Между прошлым годом и этим лежит бездонная пропасть. Костя подходит на ее краешек, смотрит вниз, и дыхание замирает, завязывается узлом в легких, встает комом, не сглотнуть. Если долго вглядываться в это кромешное несбывшееся, то оттуда начинают смотреть злые глаза Кости, что так и не получился.
Костя знает, какой он там. Ухоженный, почти лощенный, но без излишества. Борода с острым краем по челюсти, выбритые бакены плавно уходят к вискам. Пахнет он ветивером, эстрагоном и табаком. Рубашка проглядывается из-под свитера, а свитер с таким плетением, что не свитер вовсе, а пуловер. Брюки у него из тонкой шерсти, не достают до щиколоток ровно столько, чтобы виднелись яркие носки. Ну и ботинки. Ботинки, конечно, кожаные, Костя натирает их губкой дважды в день. Тот, не случившийся Костя, не забывает о важных мелочах — вовремя платит за газ и свет, экономит воду, сортирует мусор и даже помощь ежемесячную оформил в какой-то там замудренный фонд. Живет Костя в лофте. Эргономика, хайтек, из окон в ясную погоду видна высотка на Красной Пресне.
Костя, тот самый, что мог бы, да не вырос, работает в опен-спейсе, курирует проекты, пьет кофе с топ-менеджером и читает финансовую аналитику за квартал. Не делает вид, а правда читает. С интересом.
Костя знает, что здоровье — исчерпаемый ресурс, и однажды оно закончится, потому ответственен и непоколебим. Уходит на больничный, когда простужается, сдает анализы, ведет учеты, проверяется в зоны риска, слушает рекомендации и пьет витамины. Костя пломбирует зубы, глотает трубки, сутки ходит с мониторчиком под рубашкой. Говорит с психотерапевтом о детстве, ищет в нем причину тревожности в темное время суток. Врачи Костю хвалят, мол, разумный вы человек, Константин.
У Кости есть девушка. Их практичные отношения выстроены на взаимной приязни и договоре, подписанном в двух экземплярах. Там указано, что сексом Костя занимается трижды в неделю, на отдых улетает каждый сезон, а посуду и полы моют бравые работницы клининга, плата их делится пополам. Ради сохранения видового разнообразия, девушку Костя меняет раз в два года. Девушка мирно переходит в ранг доброй приятельницы. Секс с ней случается без бумажек, по устной договоренности.
Обитающий в яме несбывшегося Костя хороший сын — звонит маме без опозданий, переводит деньги по праздникам; надежный друг — готов предоставить ночлег, дать в долг, составить компанию в баре и поработать вторым пилотом; добропорядочный гражданин — не ходит на выборы, потому что не верит в демократию, но участвует в собраниях квартиросъемщиков. И вообще он парень хоть куда.
Тот Костя, который данность, лежит на продавленном диване съемной квартиры и представляет, как пропасть его несбывшегося медленно заполняется тяжелой водой. Она темная, маслянистая. Пахнет остро и затхло. В ней плавают ветки, комья грязи и костлявые остовы, бывшие некогда мелким зверьем. Идеальный Костя тоже в ней плавает, но так устал, что почти уже утонул. Его аккуратно выстриженная макушка то появляется над водой, то уходит под нее. Набравшая тяжести одежда теряет пристойный вид, кожаные ботинки становятся гирями, шерсть обвисает, путается дорогое плетение. Ветивер, эстрагон и табак становятся болотом, гнилью и затхлостью. Костя тонет, не издавая ни звука, как настоящий мужчина. Костя исчезает в небытие. На дне пропасти его уже ждут. Там маленький Костя-космонавт, чуть подросший Костя-биолог, патлатый Костя-музыкант, влюбленный Костя-муж, успешный Костя-программер.
Костя, которому исполнилось тридцать, давно перестал считать, скольких столкнул в свою пропасть, чтобы не мозолили, не кололись, не копошились в грудине. Он думает о них изредка, с томительной нежностью, постыдным таким любопытством. Так поднимают корочку на загноившейся ране, нажимают легонько, до первой боли, смотрят, как из воспаленной плоти сочится белое.
Косте сегодня тридцать. Он заворачивается в плед, кладет под колючую щеку диванный валик и закрывает глаза. Завтра, когда ему станет тридцать лет и один день, обязательно пойдет снег. И можно будет жить дальше.
Третий путь
День выдался не день, а оторви да выбрось.
Во-первых, Соня проспала. Самым банальным и глупым образом. Поставила будильник, но решила, что вот еще чуточку, буквально десять минуток, подремлет и сразу встанет, вскочит прямо-таки. Как же, вскочила. Стоило вернуть голову на подушку, в это податливое и теплое спокойствие, как реальность потухла, сменяясь миром куда приятнее, чем есть на самом деле.
Во-вторых, приснился Володька Тихонов. Он месил тесто, отчего-то был он в джинсовом костюме, какие сроду не носил, — узкие брюки, короткая куртка и белая майка, а еще загорелый, смольной даже, южный и опасный. Закатал рукава, опустил ладони в ярко-зеленую пластиковую лохань и принялся вымешивать, отбивать, стягивать к центру, переворачивать, и снова стягивать пышное, крепкое уже тесто.
А Соня стояла позади него, смотрела, как двигаются под курткой лопатки, как поднимается от ворота шея, а по ней отросшие волосы — кантик, как он называл, и тихонько млела от невозможности такой близости и простоты.
— Володька, — позвала она чуть слышно, а он обернулся, зыркнул на нее васильковыми своими, круглыми, как два блюдца. — Ты чего тут?
— Пекарню открываю, Сонь, вот, учусь…
— Тихонов, — завертелось на языке. — Опять проект? Опять вся эта шелуха — кредиты, ИП, ерундища всякая, чтобы через полгода снова без штанов? Босиком по снегу?
Не сказала, подумала, а Володька все равно услышал, пожал плечами и отвернулся. Равнодушный и мигом чужой. Прямо как тогда. И поплыло все перед глазами — странный костюм из джинсы, острые лопатки, отросшие волосы и весь Володька, с его тестом и лоханью. Будто и не было его. Будто не было.
Соня заплакала бы, да уж выплакала все. Ни капельки не осталось, так что она просто вдохнула глубоко, а на выдохе открыла глаза. Очень вовремя, надо сказать. До электрички оставалось минут сорок, это с дорогой к ней, по жарище, пыли, через три светофора. Соня громко выругалась в потолок и вскочила на ноги.