Родился в 1963 году в Улан-Удэ. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Публиковался в журналах «Новый мир», «Арион», «Юность», «Дружба народов», «Журнал поэтов», Homo Legens, «Байкал», «Литературная Россия», «Рубеж» и других изданиях.
Автор нескольких поэтических сборников, в том числе «Сокровенные песни» (1986), «Утро навсегда» (2002), «Сверхновый» (2009), «Новые анафоры» (2016). Стихи переведены на азербайджанский, английский, белорусский, бурятский, вьетнамский, испанский, латышский, монгольский, польский, сербский, украинский языки. Живет в Улан-Удэ и Москве.
Имя твое пить…
Бродяга
Человека, влюбленного в землю, в планету Земля,
Бредущего по ней босиком в сентябре, десятого сентября,
Я догнал у метро и узнал, что его зовут Эрик
И что он французский поэт, когда он немного ко мне привык.
Я немедленно сфотографировался с ним на сотовый
телефон,
Босы ноги в пыли, обликом Иешуа Га-Ноцри был он.
Так вот, оказывается, как гуляли боги по земле планеты
Земля.
Отказавшись поесть, сказал, что заночует в кустах возле
Кремля.
Классификация по Борхесу
Как ты хороша,
Катишь свои желтые волны по мне,
Ли Тай-бо мог бы мною гордиться —
Лирикой переполнен десяти золотых веков…
Женщины бывают:
Принадлежащие Императору;
Набальзамированные;
Захваченные в плен за Великой стеной;
Девочкой;
Русалкой;
Цветочной феей;
Старухой с сумой;
Включенной в эту классификацию;
Вопящей как сумасшедшая;
Нарисованной тончайшей кистью из верблюжьей шерсти;
Прочей;
Разбившей цветочную вазу;
Похожей издали на муху;
Китаянкой до самого утра…
Утро навсегда
Влюбленный в Землю,
Велю себе восходы и закаты,
Люблю себе могучие рассветы велеть оленьим ревом.
Любо мне, любо губы лютневой музыки цикад целовать,
Лепо, мне лепо песни старинные славян моих листьев петь,
Сладких-пресладких утренних рос хороводы водить,
Славу оратаям своим, шмелям сердцестана рокотать…
Вечности нежной когда-то с утра
Весь я тобою, одною тобою рекою нежен,
Утро неисповедимой красоты – это ты —
Мудро… Праджняпарамиты – твои ланиты,
Могучие восходы и закаты,
Певучая легким ветерком с утра ты,
Лада, моя лада, снежных песен моих,
Ласточка-подружка нежных весен моих,
Ими, хмельными,
Имя твое пить – быть навсегда или не быть…
Гуннское городище близ Улан-Удэ
И всходил древний хунн, сын косматого синего неба,
Иволгинскою степью на былинную гору свою,
Сквозь забрало прищуренных век богатырским
окидывал взором,
Сколько лун до Срединной – совершить свой набег.
С одобреньем смотрел, как до самого края долины
Одарила обильно скотом забайкальских народов земля,
Вся в горах и озерах, вся в лесах и сибирских морозах,
Вся красавица-пленница, добытая в честном бою.
Не молился, а просто беседовал с космосом-братом,
Не божился со страху, а демонам повелевал,
Потому что от плоти небесного синего волка,
Потому что от млека древнее богов.
И звериным чутьем он угадывал вещие дали,
И, колдуя свободу от вечного рабства земли,
Пол задумчивой Азии в рог он скрутил воедино бараний,
Пол-Европы в свободу огнем и мечом обратил.
И всходил он на гору свою, городища заставу,
И запряг в караваны походных кибиток зарю,
Там, где прячут в шелках Поднебесной принцессу,
Там, где топчут небесные всадники рис.
На восток, на восток, ядовитое брюхо дракона
Насадить на восход, на копье, наконечник поющей стрелы,
И неистовой конницей в новой заре навсегда раствориться,
И в миры обратиться, звериного стиля миры…
Шаман
Шаман бледнокожий, похожий на редьку,
Шаром земным он пользуется, как бубном,
Простой кулинар-итальянец в прошлом,
Трусцой вкруг жертвенного огня он скачет.
Он просит у своих итальянских предков
Подбросить бурятским сироткам немного счастья,
Он требует у забайкальских духов по разным болячкам,
В костре их сжигая, прекратить свои козни.
В Бурятии он будто родился и вырос,
Бурляндии разных талантов, поэтов и прочих,
Сам-то он в прошлом простой кулинар-итальянец,
Самый простой макаронник, рубаха-парень.
И после Зевса, и после Иисуса,
И Рима возле – душа по-прежнему просит веры,
Пускай вместо галилеянина – бездн горенье,
Листай вместе с нами новое небо.
Шаманы мстительны и опасны,
Дурманы прячут в своих карманах,
Шаманы трогательны и прекрасны,
Мечтой осияны они, как дети.
С Землей-планетой он вертится, словно с бубном,
С игрой на гитаре, мольбой о сиротках,
Еще он, камлая, из Библии что-то бормочет,
Душою в небо жаворонками разлетаясь…
Самовар
Как бежала Агафьюшка по траве да по камушкам,
Кабы знала, куда убегать, утекать,
Шибче хитрой лисы, гибче матушки-реченьки
Шла-бежала она, а в руках самовар.
А лежал ее путь через сопки таежные,
А бежала Агафьюшка от советских властей,
А проворною мышкою с самоваром под мышкою,
От людей хоронясь, во родной Куналей.
Пой, синица-заступница, о беглянке-преступнице,
Гой еси о восстании мужиков-кулаков,
Как в глухие тридцатые староверы брадатые
Казнь Господню устроили активистам-чертям.
А за это им было: кому пуля в кулацкое рыло,
А кому – по этапу за Яблоновый хребет,
Из Петров-Забайкальского жинка сбегла кулацкая,
Жизнь беречь бесперечь – сберегла самовар…
Самовар, тульский пар, самоварище!
Сам поет, жар дает потрясающе.
Вот стоит он, пузатый, сияет,
Человеческий род продолжает…
Вот сидим мы с Берутою Крейслинг
Во селе Куналее том самом.
«Эх, да что не пыль, – поем, – в полюшке запылялася…»
Эмигрантская дочь улыбается…
В Индию духа купить билетФрагмент поэмы
Поодаль железного столба, отлитого кем-то,
Почему-то не ржавеющего с начала времен,
Площадка – фундамент для минарета (конец XII века),
Простые индийцы —
Индусы, мусульмане и сикхи, джайнисты и христиане,
И дети, и голуби, и солнце, и низко летящие самолеты
Под крики попугаев,
Цветы гурмухор, обезьяны и бурундуки…
Приснилось мне утро влюбленных друг в друга людей,
Чья вера в любовь никогда не сдается,
И люди от этого только еще молодей,
И небо синее, и солнечней солнце.
Приснилось мне утро бездонных, как небо, людей,
Где каждый тобой до того бесконечен,
И бесконечнее мужество этих мужей,
И целомудренней женственность женщин,
И радостней радость смеющихся этих детей,
Крутящих шарами планет разноцветных,
И счастье огромней, и горе еще сиротей,
Приснилось мне утро бессмертных…
И я в это утро с тобою, родная, иду
Туда, где рождается мир удивленно,
В огромное утро, которое радостно жду,
Которое мной и тобою бездонно.
Шамиль Идиатуллин
Родился в 1971 году в Ульяновске. Жил в Набережных Челнах, Казани, сейчас живет в Москве. Профессионально работает в журналистике с 1988 года. На протяжении девяти лет сотрудничал с газетой «Известия Татарстана» (позднее преобразованной в республиканское деловое издание «Время и Деньги»), последние годы в качестве заместителя главного редактора. Одновременно с 1994 года был собственным корреспондентом издательского дома «Коммерсантъ» в Татарстане.
В 2001 году стал главным редактором «Коммерсанта» в Казани. С ноября 2003 года работает в московском офисе ИД «Коммерсантъ». Автор нескольких книг прозы, в том числе «Город Брежнев», «Бывшая Ленина». Лауреат премии «Большая книга».
ДоплывиРассказ
Рая позвонила вечером озабоченная. Нурычу, оказывается, задали по русскому языку выучить стихотворение современного автора. Он это дело волынил допоздна – на том основании, что «а где я его возьму».
Рая обшарила полки, убедилась, что все или не поэты, или померли, и позвонила мне.
Я сразу предложил Эдуарда Успенского. По этому поводу малость пободались: у Успенского стихов мало – у Успенского стихов много, они для дошкольников – они не для дошкольников.
Тут Рая сказала главное:
– Время восемь, он выучить не успеет просто. А что помнит – совсем детский сад.
Не поспоришь, решил я. Но отчаиваться было рано.
– О! А давай Летова. Он же его хорошо помнит.
– «Нас из жопы высрут вон»? – предположила Рая.
– Ну хотя бы. А лучше что-нибудь из «Звездопада». Там как раз куча песен современных авторов – Летов же не свое там поет. Окуджава там, Анчаров…
– Думаешь, он помнит? – с сомнением поинтересовалась Рая.
– Ну ты спроси. Да он вообще все помнит.
– Кроме уроков.
Повода для споров не было. Все правда – и помнит, и кроме уроков. Но жена все равно заспорила:
– Ну как это песню как стих рассказывать? Видно же, что песня.
– Только, только, только, только этого мало, – процитировал я. – Тарковский, между прочим.
Не убедил, похоже. Во-первых, Нурыч, надеюсь, и не знает, что такое Ротару. Надо же хоть на что-то надеяться. Во-вторых, ну Тарковский, ну и что? Стыдно – не стыдно, но если ничего, кроме «только этого мало», у поэта не знаешь, то и цитировать не след.
Но исходные условия-то остались – времени и ресурсов мало, танцуем с тем, что есть.
Сначала танцевали под «Звездопад». Это такой альбом «Гражданской обороны», классики «сибирского панка», который всегда любил поковыряться в прошлом. Егор Летов, как наиболее видный представитель этого течения, был особенно активен в этом направлении и перепевал старые советские песни еще в 80-е, задолго до того, как это стало модным новогодним трендом. Правда, тогда он делал это с издевкой, упираясь в гимны Сталину, туповатые речовки и дембельские трехаккордные полотна. Были, конечно, исключения типа «Тумана» из «Хроники пикирующего бомбардировщика» – она у Летова получилась сильно лучше, чем оригинальное исполнение в фильме. Но исключение – оно и есть. Летов вон и «Черного ворона» роскошно спел – но не его же Нурычу декламировать?
К «Звездопаду» Летов подошел всерьез, как к потерянной родине. Подобрал или малоизвестный материал вроде Анчарова, или проходную для Окуджавы «Песню красноармейца» из никакого фильма «Кортик» (фильм по Рыбакову был не один, и каждый был никаким), либо затасканные и вышученные за сорок лет эстрадные номера – «Город детства», помню, еще Майк Науменко обстебывал («А кассирша Эдита Пьеха отвечает: “Бильетов не-ет”»). И спел мощно, на нерве, душе под дых.
Я этот альбом слушал часто, семья тоже – куда ей деваться-то. Вот Нурыч и запомнил. Все. Нет проблемы. Ай да мы.
А вот ни фига не «ай да». Я принялся вспоминать трек-лист альбома и предлагать Рае варианты. Но как только она осведомлялась у сына: «Нурислам, ты “Вслепую пушка лупит” помнишь?» – я тут же заявлял:
– Ой, не пойдет…
– Почему?
– Ну при чем тут красноармейцы?
– А что? Красноармейцы. Очень хорошо.
– Замечательно просто. Кто у него в классе знает, кто такие красноармейцы? И учительница повесится. Потом, Окуджава же умер. Или это неважно? Что значит современный автор – что он жив или что современник?
Попинав тему несколько минут, мы с Раюхой ни к чему не пришли. Двинулись дальше по трек-листу – и ничего не нашли.
– Да ну на фиг, – сказала Рая. – Давай лучше Заходера или Успенского. И детские, и их он учил хотя бы.
– Ну давай, – сказал я и отрубился.
Минут через пять перезвонил, чтобы уточнить, все ли живы. Выяснилось, что пока да, но без гарантии. Нурыч помнил множество стихов, в том числе довольно разухабистых («Сидел на ветке дятел, досиделся – спятил, схватил мою подушку – раз-лох-матил. Вот сижу теперь я, собираю перья»), но предлагать их ладно бы классу – учительнице в качестве образца современной поэзии было странно. Хотя Нурыч был готов, конечно. Пока мы беседовали с Раюхой, в трубку то и дело врывались слабомелодичные завывания на тему советской патриотической песни 60-х. На два голоса – Динка в меру легких подтягивала.
Это меня не сбило, а накрыло сенью мысли.
– Во! – сказал я.
– Чего? – настороженно спросила Рая.
– «Лошади умеют плавать…»
– Да? – с сомнением сказала супруга.
– Ну. Стих классный, запоминается махом.
– А написал кто?
– Слуцкий. Он умер, да. Так ну их в жопу уже с этим. Не средневековый же поэт – значит, современный.
– А он у нас есть?
– Ну, во-первых, я и так помню. Во-вторых, сейчас найду, распечатаю, принесу. А, поздно уже будет? Ладно, продиктую, а ты запишешь, если что. Потом, дома точно есть – в самодельной такой большой книге, из выдирок из «Огонька».
Рая поискала самоделку и не нашла, я пошарил в интернете и нашел. И начал диктовать, жена работала репродуктором.
– Лошади умеют плавать. Точка. Пишешь, Нурислам? Но не хорошо, не далеко. Написал? Ладно, давай я, а то ты потом сам не разберешь, что написал. Погоди секунду, Шамиль. Все, готова. Как там дальше? «Глория» по-русски значит «слава»? Помню ведь. Ага…
Дописала, я отрубился, они начали учить.
Я перезвонил минут через десять – чтобы узнать: опять ничего не выходит.
– Не запомнит он. Собьется.
– Совсем никак?
– Ну… читает, конечно. Но не понимает ничего. Сидит, ножкой болтает и противным голосом: «Тыща лошадей, подков четыре тыщи…» Не зацепило. С другой стороны, что ему эти лошади, Шамиль? Маленький еще. И перескакивает все время, конечно. Не запоминает. Длинно все-таки очень.
– Длинно, – сказал я. – Во!
– Чего?
– «Доплыви».
– И как назвать автора? Поэт «Черный Лукич»?
– Зачем? Вадим Кузьмин. Все условия: современный, поэт, стих классный. Не про красноармейцев. И у меня в ноутбуке слова уже есть.
– Да он же петь будет.
– Не. Он, кажется, «Лукича» и не слышал толком.
Я был в этом почти уверен, потому что «Черного Лукича» (он в свое время был собратом Летова по «сибирскому панку», а потом ушел в написание очень светлых, прозрачных и истинных каких-то песенок) открыл для себя парой недель раньше, сильно на него запал, но слушал только с ноутбука – потому что были только mp3-файлы. И, соответственно, в наушниках. Раю, конечно, мое увлечение зацепило, хоть и не до крови: парой песен я ее заставил насладиться. Детей спасал поздний час: я общался с музыкой перед сном, сильно после полуночи.
– Да ладно, пока мы найдем. Диктуй, – сказал Рая после короткого раздумья.
– Пиши. Будет темная ночь после долгих боев. Запятая…
Перезванивать я уже не стал: работа затянула. Да и чего там беспокоиться – учить три строфы совсем простеньких. Если уж и с ними не сладит, то можно не беспокоиться за будущее наследника, а хладнокровно вить себе петельку.
Домой я приехал совсем в ночи, дети, как всегда, спали. Сонные какие-то они у меня.
– Ну как?
– Выучили вроде, – сказала Рая неохотно.
– Что не так?
– Да нет, все нормально. Просто я на кухне была, а он в зале учил. Сначала, конечно, кривлялся. То бубнит, то петь начинает, как любит, – клоунским голосом. Весело человеку. Я пару минут потерпела, а потом к нему подошла и говорю: «Нурик, ты представь. Ночь. Темнота. Холодное море. Все погибли. Только один моряк выжил – и плывет. Берегов не видно, ничего не видно, только звезды блестят. А он плывет. Представь. И только после этого читай».
Он выслушал, покивал. Я на кухню опять ушла. Надолго, думаю, не хватит, сейчас опять кривляться начнет. А он притих. Бубнил под нос, бубнил. А потом читать начал. Очень правильно так, с чувством. На последних словах, знаешь, прямо голос зазвенел. Я к нему обернулась, хотела зааплодировать. А он сморщился весь, лицо с кулачок, волосы торчат, глаза мокрые. И говорит: «Мама, он же все равно не доплывет. Утонет. Как эти лошади утонули. Все погибают всегда». И ревет уже в силу.
Я все бросила, к нему подбежала, обняла. Сама чуть не реву. Говорю: «Нурик, он выплывет. Или до берега доберется, или наш корабль придет спасть и его поднимет. Что ты. Это же реальный случай. И песня как раз про это – как человек не сдался и победил». «Правда?» – спрашивает. И с такой надеждой смотрит. Я говорю: «Когда я тебе врала?»
– Вот бедолага, – сказал я, потому что не знал, что сказать.
– Да вообще. В общем, он успокоился и спать пошел.
– По ходу, если он так прочитает, его на какой-нибудь федеральный конкурс чтецов ушлют, – предположил я.
– Прям, – сказала Рая. – Ты переоцениваешь школьные олимпиады. Не отругают, и ладно.
Я забеспокоился – эта возможность в голову как-то не приходила. А потом ожесточился.
– Блин, Рая! А что ему, Успенского в пятом классе декламировать? Или Барто? Пусть хоть один человек нормальный стих расскажет.
– Пусть, пусть. Завелся. Шамиль.
– Что?
– А он правда выплыл?
Вот песня «Лукича»:
Будет темная ночь после долгих боев,
Броненосец сгорит и под воду уйдет;
Поплывут по волнам, по бескрайним морям
Бескозырки к далеким родным берегам.
Не сумел утонуть одинокий матрос,
Продолжает он плыть в край, где много берез.
Все уснули давно в километрах глубин,
Никого, ничего, он остался один.
Кто сказал, что нельзя переплыть океан?
Это грустная шутка, это хитрый обман.
Я сумею доплыть под сиянием звезд,
Я хочу увидать край, где много берез.
А вот завершение истории.
Никуда Нурислама, конечно, не отправили. Учительница сухо поблагодарила его и велела к районному смотру разучить другой стих, предусмотрительно распечатанный двенадцатым кеглем. Нурыч добросовестно выучил, прочитал – и на этом все успокоились. Еще бы. Посмотрел я этот стих. Что-то про качнувшуюся ветвь, которая напомнила лирической героине о набегах злой Орды. Отдаю должное чувству юмора и меры учительницы.
Но это не важно. Другое важно: Нурыч написал концовку «Доплыви». На следующий же день.
И вот она:
Но вот вдали что-то блеснуло слегка.
Жаль, но это мираж наверняка.
Но вот блеснуло снова
И ближе намного.
Матрос тот поплыл посмотреть.
Он видит корабль, огромный корабль,
Ему помогают залезть.
Оказалось, что выжил только он.
И вновь он услышал тот самый звон.
Теперь не помешает ни один шквал гроз
Доплыть друзьям в край, где много берез.
Ведь теперь никто уже не может твердить,
Что океан нельзя переплыть.
23 декабря 2005 года (дописано 16 февраля 2006 года)