Евгений Вячеславович родился в 1979 году в городе Ярцево Смоленской области. Окончил Калининградский госуниверситет и аспирантуру БФУ им. Канта («История философии»).
Предприниматель, исследователь, путешественник (Кавказ, Балканы, Афганистан, Иран). С 2016 года – волонтёр Донбасса. Проза и стихи опубликованы в журналах «Сибирские огни», «Нева», «Дружба народов», «Нижний Новгород», «Подъём», «Русское эхо», «Великороссъ», «Южная звезда», «Бийский вестник», «Врата Сибири», «ЛиФФт», «Балтика», «Берега».
Кукушки.Рассказ
Снаступлением темноты небо над берегом Днепра кишит беспилотниками. Сочная южная ночь жужжит на все лады, как громадное насекомое, тысячью глаз выискивая сгустки трепещущего живого тепла. Где-то вдали ухает и чавкает, найдя добычу. Всё живое затаилось в своих клетушках, не выдавая себя ни движением, ни бликом света. Селяне в домах, военные в блиндажах, псы в будках. Но чувствуется, как за этими притихшими стенами, в норках, окопах и тёмных зданиях, дышит, теплится и ждёт рассвета хрупкая, но могучая, упрямая и неубиваемая жизнь. Которой не объяснишь. Которую не объяснить.
Я никогда не видел Днепра. Но уже вблизи чувствуется его величие. Ширь и простор, явственная по темноте нитка леса от края до края, глубокое чернозёмное небо с картин Архип Иваныча. Упрятанная во тьме мощь. Мелкие шорохи, охи. Метеорная вспышка далёкого разрыва то тут, то там. Чья-то звезда сгорела.
Задержался, как-то замешкался. Можно было остаться у служивых, но не придал значения, отгрузив все точки, поехал. Выскочив из посадок на открытое пространство, сразу чуть не выхватил от небратских летунов, осознал – дело серьёзно. Не стал испытывать судьбу, на югах быстро темнеет, возле первого же путевого указателя крутанул направо. Выбрал жизнь. Прогремел по ухабам посёлка, ткнулся в случайную хату. Седой плечистый старик без всяких вопросов быстро открыл створки ворот, указал закатить машину под навес, подождал, пока нырну в дом.
В доме пахло чесноком, сухой землёй и старостью. Хозяин вскипятил чай, поставил на стол дымящуюся кружку, плюхнул в плошку варенья, насыпал изюма в корзинку. Я огляделся: кажется, человек давно живёт один, лишь сохраняя какие-то тёплые следы былой семьи. Ковёр на стене, проигрыватель, блюдца на полке – память об ушедшем уюте. Чисто, бедно и одиноко.
– Такую страну просрали, – пространно заключил он.
Не старый ещё, лет, наверное, чуть за шестьдесят, с уверенной осанкой и крепкими плечами, он был похож на воплощение какого-то северного божества: стальной взгляд серо-голубых глаз, снежная короткая щетина, рубленые и ровные, будто с советского памятника, черты лица. Говорит абсолютно без диалектов, спокойно и чётко. Странно было ощущать себя рядом с ним: он, будто выкованный морозами и арктической волной, явное олицетворение Севера, укоренён здесь, на этой земле, а я, темноглазый казачий внук, пришлый с холодных краёв. Казалось, кто-то перепутал гнёзда и теперь, словно в античной драме, неумолимый рок столкнул нас, готовясь явить безжалостную правду.
Хрустнуло печенье, булькнуло с ложки пузыристое варенье в кружку. Размешивая, наблюдал, как мелкие чаинки и блестящие сгустки сиропа увлекаются и исчезают в плотном водовороте чёрного, как ночь, чая. Крепко заваривает. Прямо в кружку. По первой фразе старика было непонятно, какую страну он поминает: ту, старую, огромную и общую, или нынешнюю – певучую и праздную, так и не ставшую самостоятельной. Я осторожно сказал в ответ что-то вроде «как получилось, так получилось, в конце концов история слепит итог сама, невзирая на наши хотения». Мы – лишь участники, не влияем на тектонические процессы. Букашки.
Старик кивнул, подытожил стоическим «делай, что должен, будь как будет», пожал плечами, когда я упомянул Марка Аврелия, отвернулся, перекладывая что-то в памяти. Звякнула ложка в стакане. Поднеся к губам, дул на воду и держал чай в руках, не пытаясь пить. Может, просто не хочет лишних бесед или, наоборот, тщательно выбирает фразу. Совсем непохож на обычного местного. В большинстве они болтливы, все темы – сетование на времена, сравнение цен на гречку, «как было при Украине, стало при России», и обывательский испуг перед войной. В этом человеке что-то другое.
– Часто думаю: жалеть, что не стал участником, или благодарить судьбу, – сказал он.
Я не стал спрашивать, на какой стороне он прикидывал быть участником. Вовсе не из вежливости, а потому что в его случае оба выбора верны. Остаться в стороне от этой усобицы не менее верно. Русские снова решили убивать себя. В этом мало хорошего смысла.
Нет сомнений, что старик когда-то служил в армии. Его легко было представить в тельняшке, откинуть мысленно тридцать, а то и сорок лет в прошлое: суровый ветер, свинцовые волны… Но нет. Я вдруг догадался, где блуждают его воспоминания. Словно увидел старое фото, где он в песочной афганке и с калашом на фоне пыльных гор или полупустынь. Кто раз прикоснулся к войне, всю жизнь тянется к ней.
– Салам, шурави, дуст афгани, – блеснул я всем имеющимся запасом чужого языка.
Тот бросил взгляд, удивлённый догадливостью, благодушно кивнул.
Я подумал про их поколение. Когда говорят: мол, молодёжь теперь совсем другая, времена изменились, – всегда забывают про них. Никогда в истории разрыв между поколениями не был так глубок, как в их юности. Их родители, выросшие в нищете, огне гражданской, вышедшие из сёл и построившие города, победившие голод, Вторую мировую, последующую разруху и в конце концов направившие человека к высшим идеалам и в космос, – какими глазами они смотрели на своих детей? Тех волновали штаны-клёш, рок-н-ролл, запретные плоды Запада. Именно это детское поколение потребовало перемен, ещё больших благ и в конце концов наивно отдало огромную страну, позже с испугом наблюдая, как она рушится и гибнет. Сейчас, словно пытаясь исправить вину, они массово идут на эту войну. Военкоматы переполнены возрастными добровольцами, везёт немногим. Не лишённые старых идеалов, они редко выделяются инициативой, не бывают жестоки, просто стараются привести совесть в порядок и умереть вместо молодых, надеясь, что мы построим мир, учтя их ошибки.
– Только две смерти хороши. В кругу внуков или на войне, – добавил старик.
Я согласно кивнул. Момент смерти есть итог жизни. Непроизвольно мой взгляд скользнул по пустому пространству его хаты. Он заметил, но не стал пояснять или оправдываться.
– В русскую армию по возрасту поздно, бать, – решился я пошутить. – В небратскую берут всех. Не обижусь, если увижу в противоположном окопе.
– Ага. Но где враг?
Я сдвинул кружку, провернул пару оборотов ложкой. Потянул пальцами полгорсти изюма, встряхнув в ладони, отправил в рот. Вполне хорош, сладкий, даже душистый, но мелковат. Кое-где попадается маленькая косточка, за много лет сорт чуть выродился. Вспомнилось, бывалые бойцы часто отпускают убегающих. Чертыхнутся, посердятся, но не поднимают оружия на тех, кто покинул войну. Не стреляют в спину. Так же относятся и к своим трусам: бежишь – беги. По логике войны, неправильно оставить жизнь тому, кто завтра будет снова целиться в тебя. Но кто враг?
– Тут, на Днепре, как-то не по-человечески. Арта, дроны. У нас, на Запорожье, лицом к лицу, – поделился я. – И всё по-другому… Недавно парни выходили в засаду, наткнулись на команду, которая «двухсотых» собирала. Те сразу сдались, слишком неожиданно. По идее, надо было законтролить, двигаться дальше. Пожалели, отрядили бойца, чтоб их отвёл «за ленту».
Старик кивнул. Но, признаться, война влечёт всяких людей. Не только героев. Много авантюристов, адреналиновых наркоманов и просто людей, которые себя не могут найти. Встречаются и нездоровые особи: живодёры, патологические убийцы. Но хотелось говорить только хорошее.
– Встречал в госпитале нашего парня, – вспомнил я обратный пример, – которому вместо пленения перебили руки кувалдой и отпустили к своим.
Старик усмехнулся, недоверчиво поводил бровями.
– То были танкисты, – оправдал я. – Кувалдой привычней. Может, и стрелять не умеют. Парень сам рассказал. Если бы руки были прострелены, это вызвало бы подозрения. Но тут…
– Это хорошо. Только что с этим всем делать?
Только сейчас я понял, почему хата выглядела пустой. В доме не было икон. В углу или на стене, обращённой к восходу, в окружении алтарницы, рушников или просто пришпиленная кнопкой на обои, окладистая или вырезанная со страниц православного календаря – в каждом доме здесь обязательно глядят со стен одна или несколько икон. Так заведено.
– Теперь рубиться до талого, – признался я. – Останется кто-то один.
Вышли на крыльцо выкурить по паре сигарет. Темнота укрыла просторы, еле уловимым эхом шелестели где-то вдалеке дроны. Ни огонька вокруг. Битый посёлок с кривыми плетнями и грунтовыми улицами, краткий пугливый лай собаки, скрипучие полы хаты. Чертовски своевременно повезло с гостеприимством. Днём ещё можно играть в «замри – беги», увернуться, вжать газ, сейчас опасность невидима, а ты как на ладони, сигнатура выдаст. Роботы атакуют. Явленный киношный апокалипсис, где рухнувшая земная цивилизация захвачена инопланетным разумом. Куда мир катится…
– Мы все расплачиваемся за один грех. Всегда, – начал старик. – Делаем вид, что не видим правды. Заставляем себя не верить. Потом охаем, причитаем: «Почему со мной так?», «А нас за що?» Но если посмотреть назад, причины всегда были видны, просто убеждали себя – всё нормально. Какие-то мелочи то тут, то там, вселенная шла наперекосяк, но говорили: «Меня не касается, это не со мной, не моё дело».
Я поднял глаза вверх. Чёрное бездонное небо втянуло очертания окружающего мира, оставив здесь еле уловимые контуры. Зажглись первые огоньки. Небесные деды закурили самокрутки, молча смотрят сверху на нас… Рядом пыхнула сигарета ещё одного, мягко осветив черты.
– Просто мелкая трусость. Люди – не герои, – сказал я.
– Не трусость. Отсутствие смелости. А отсутствие смелости признать правду – самый страшный грех перед собственной жизнью. Потом сокрушаемся, почему жизнь сложилась так.
Старик достал очередную сигарету. Лицо, освещённое пламенем спички, струйка дыма, стальной взгляд в темноту. Иней щетины, ледяная строгость черт… Очень кинематографично. Мелькнула мысль: странно, что смерть изображают жалкой дряхлой старухой. Хотелось бы, чтоб она выглядела как этот глыбистый старец. Красивой, сильной, немногословной. В конце концов, мы заслужили достойную смерть.
– Никого не жалей, – сказал он. – Все всё понимают, просто боятся признать.
Сон был какой-то мятый и мутный. Привиделось, будто сижу за рычагами, весь напрягся, как струна, мотор ревёт, едкий запах выхлопа режет ноздри, тело бронемашины бросает на ямах, скорость немалая, слышу в шлемофоне: «Серый, Серый, поднажми, держись». Кому это? Вроде с таким позывным нет никого. «Белый» есть, «Серого» нету. Или это по имени? И точно: «Серый, Серёжа, давай тяни». Зачем по имени называть, если позывные есть? Ведь подумаю, что мне. А они всё: «Серый, чуть-чуть осталось, давай дави». Интересно, а кто у нас ещё кроме меня Серёжа? И вдруг понимаю, что кричат мне. Что мой танк горит, но почему-то нельзя просто бросить машину, вылезти и убежать, очень нужно куда-то дотянуть, доехать, это очень важно. Пробирает испарина, жму на гашетку ещё больше, но резко всё смазывается, приходит понимание, что это сон, неприятное осознание, что меня зовут вовсе не Серёжа, живу я совсем другую жизнь, танк водить не умею и на эту ситуацию повлиять не в силах.
Настоящее – это несбывшееся будущее. Пробудившись, не сразу смог ослабить скрюченные ноги и руки: недоверчивое тело ещё проживало события сна. Отпустило, заныли мышцы, перенапрягся. Осталась непонятная тревога, что не смог повлиять, вытянуть бронемашину. Казалось, это было таким важным. Возникло абсурдное чувство вины, будто произошёл какой-то кратковременный сбой в устройстве вселенной и прожил миг чужой жизни, где в самый ответственный момент подвёл.
Солнце ещё не выглянуло, но небо уже побелело, было чистым и беззвучным. Мир снаружи выглядел смиренным и чудным. Чётко очертился близкий лес, над ним таяла в дымке далёкая громада противоположного берега. Идти меньше километра.
Великая река была затянута белой поволокой. Не дым разрывов, а тающий на глазах речной туман, зубодробительно ледяной и колкий, прям из детства. Настоящая русская вата. В прибрежных сосняках громко заливались кукушки. Без конца. Ей-богу, никогда столько их не слышал.
Пошёл в просвет между деревьями, пока не коснулся прибрежного холода. Далеко на противоположном берегу увидел три или четыре маленьких силуэта. Хоть и подумал, что снайперкой вполне достанут, помахал им рукой. Вспомнилось: воин не стреляет в тех, кто покидает войну. Спустя несколько секунд и они помахали мне. Такие же ребята, вдыхающие плоть этого утра, подумал я. Говорящие на одном языке со мной, шутящие те же шутки. И так же вовлечённые в эту грандиозную рубку. Что-то захотелось сказать тому берегу, крикнуть, но просто тихо шепнул пару слов. И вдруг объяло такое громадное чувство общности и единства с теми, кто на том берегу, с этой великой рекой и землёй, лежащей по оба берега, с титанической историей этой земли и моего большого народа.
– Кукушка-кукушка! – крикнул я. – Скажи, сколько мне осталось?
Ближний бор встрепенулся и на миг испуганно затих. В тишине вычертилось какое-то неявное эхо, наверное, братва с той стороны крикнула что-то в ответ, увидел, а вернее, услышал, как по небу невдалеке ползёт стрекочущая точка «мавика»… Осознал, что так и не понял, покидаю я войну или бегу в неё.
«Ку-ку… ку-ку… ку-ку… ку-ку…» – рьяно включился затихший было лес.
Понял, война – нечто большее, чем мы можем помыслить.
Не считал. Просто стоял и слушал.
Белый квадрат на чёрном фоне.Очерк
Иногда стараюсь вспомнить, представить детали, но не могу. Могу рассказать, описать, но как только пытаюсь в воображении воспроизвести картинку – пустота, вырезаны фрагменты.
В тот день у меня болели зубы. Не сами зубы, а корни. Казалось, всю ночь добывал ими руду и теперь натруженно гудит где-то в дёснах. В принципе, работе это не мешало. Даже напротив, помогало не особо концентрироваться на видимом. Если бы не Андрюха, может, вообще не обратил бы внимания.
– У тебя нервный тик, что ли? – неожиданно спросил он. – Желваки ходуном.
– Да нет, – удивился я, – зубы чуть болят.
Когда он спросил, только тут и ощутил, что корни ломит. Мы в это время снимали фото-видео на заправке в пригороде Северодонецка. Материал получался хайповый: складская постройка выкрашена чёрно-красным, крупными буквами: «Правый сектор», рядом в канаве брошенная БМД с перебитой гусеницей, сама бензоколонка сильно постреляна, валяются боеприпасы всякие, разбиты стёкла, груды вещей и бумаг по полу. Как-то так.
Тела казнённых лежали в топливных ёмкостях – со связанными руками, наполовину утопленные, смотрели на меня с трёхметровой глубины, когда открывал большой квадратный люк и ловил свет, чтобы хорошо навести камеру.
– Материал, конечно, огонь, – кивает Андрюха, потирая виски.
Он старый мой товарищ и коллега, сейчас снимает для RT как внештатный. Гоняется за яркой картинкой, вот приехал – давай, говорит, что-нибудь пожёстче. С этим тут проблем нет. Правда, не думаю, что это можно выпускать. Я и сам уже снимал здесь, но не стал публиковать, ограничился очерком. Всё-таки кадры – жесть, блюрить много придётся.
За заправкой противопожарный ров, месяц назад там лежали тоже. Следом за армией был следком, взяли экспертизу ДНК, захоронили. А этих вот не достать, никто возиться не хочет. Я сплюнул бычок в сторону, сразу вытянул зубами ещё одну из пачки – может, корни чуть поменьше гудеть будут.
– Поглядывай под ноги, – говорю Андрею.
Тот побрёл отлить в стороне, но теперь тормознул, понял, о чём речь. Разминирования не было. Я вообще не люблю это место. Когда только прибыл, местные сразу поделились: «Там тако-о-ое!» Заехал раз, глянул, больше не хотел. За короткое время много было разных людей, некоторые просили показать, узнав от знакомых. Но я отговаривался или тянул время, а по темноте между минами ходить не все любят. Просто не вижу резона. Если тратишь на что-то время или даже малое усилие, то это должно иметь смысл, что-то прибавлять. Но это место нездорово – только отнимает, лишает чего-то. Поселяется пустота.
– … – выругался Андрюха, отворив люк.
Сейчас пытаюсь вспомнить – отсутствуют кадры. Вижу только квадрат неба в отражении. Другу не смог отказать. Зато помню, как челюсть ныла. Ещё сигарету.
Вообще зубы у меня крепкие, здоровые. У дантиста только в юности был, и то по глупости. Когда собрался идти в армию, кто-то насоветовал: мол, проверь, там такой авитаминоз будет, что развалятся, если что не так; ну, думаю, надо. Док сказал, что в целом бивни как у слона, только курить поменьше надо, но всё-таки нашёл какие-то изъяны, немножко посверлил, что-то туда вложил, сказал прийти в другой раз.
– Смотри не свались вниз, – осторожно напоминает Андрей. Сам боится.
Действительно, голову немножко кружит. Известно, если дышать бензином, можно потерять сознание, в детстве мы с сёстрами баловались: открывали дедов бидон с дефицитным девяносто вторым, приближали лица друг к другу, сидели, хихикали, ловя лёгкую эйфорию. Если б не сухой закон, я бы бухал здесь каждый день. Как-то надо мозги отключать. Пусть голова покружится, не повредит. Пахнет не только бензином. Хоть тела наполовину погружены, можно сказать, забальзамированы, к запаху топлива примешивается тошнотно-сладкий запах разложения. Люки широкие, примерно метр на метр, упасть легко. На блестящей плёнке топлива отчётливое собственное отражение. Как в зеркале.
– Не читается, что там на бумажке?
Вот зеркало. В нём я. Рядом погибший. Мы с ним на одном уровне. Три метра вниз и, так сказать, на одной волне. Наступает, можно сказать, равенство.
– Эй, не слышишь, что ли? – повторяет он.
Воспроизвожу в памяти – вижу только себя в прямоугольном экране на фоне неба. Никаких тел. Кто-то отредактировал кадры. Файлы отсутствуют. Но вспомнил вопрос Андрюхи – и точно, был листок на груди. А в сознании картинка не складывается.
Могу описать: руки связаны в локтях скотчем, к груди одного из тел примотан лист бумаги. Мужчины. Лежат на спине. На головах чёрные пакеты, завязаны на шее, но лица открыты. Трудно представить, самому иногда кажется, что воспоминания путаются. Но открываю фото: нет, всё верно, лежат, глядят оттуда, у одного видны локти – руки неестественно выведены, это для мёртвых обычное дело, а может, плечи вывернуты или позвоночник. Пакеты задраны на макушку. Получается, перед смертью им лица открывали, наверное, убийца хотел в глаза смотреть. Но это я додумываю, конечно, не знаю, что там было. А надпись бензин растворил. Только размытые следы. Да и, повторю, голова кружилась, зубы гудели. Квадрат белого неба во тьме, моя голова на фоне квадрата.
– Закрывай, тошнит уже, – говорит Андрюха.
Опускаю камеру, выпрямляюсь, достаю сигарету. Постоять, передохнуть. Подышать немного. Однако зубы ноют. Возле хозпостройки, выкрашенной чёрно-красным флагом националистов, из канавы кваканье в сто голосов. Тут видел, местная детвора развлекалась: ссыпают порох из патрона на листок, складывают его, туго сворачивают, получается петарда. Её впихивают в рот лягушке, поджигают, откидывают. Тугой хлопок – лягушка в клочья. Какое время, такие и игрушки. Я рассердился, конечно, плохих слов наговорил детворе, отобрал, что мог. Не уверен, что подействовало. Вспомнил ещё что-то. Ведь сам таким был. Кто не ощущал в детстве какое-то запретное познание границ жизни через мучение другого? Отрывать крылышки мухе и смотреть. Потом – по одной – ножки. Потом…
В человеке сокрыто тёмное. Иногда получается это загасить, но, как только появляется безнаказанность, всесилие тут как тут. И уже другие вопросы. Трудно быть богом, как говорится. Помню, залип на муравейник, часа два смотрел, как ловко они свой быт улаживают. Пару дней прошло, что-то крутилось в голове, не давало покоя. Пошёл, обложил ветками по кругу, поджёг. Смотрел на агонию. И мелькнуло какое-то злорадное удовлетворение. Но вдруг испугался своих чувств, распинал дымящиеся остатки, убежал. Никому не рассказывал до сих пор.
Тут вместо муравьёв – люди.
– А? – что-то он спросил, я не слышал.
Андрей возится у окна, выцеливает камерой какую-то тряпку. На стенах тёмные потёртости. В помещении сыро и тревожно. Смятая пачка сигарет, скомканные вещи, несколько пустых бутылок, битое стекло, обрывки бумажек. И запах тревожный.
Пойду-ка подышу. Кажется, отсняли всё. Андрей молча кивает в сторону подоконника. Вроде ничего необычного. Уже сделав шаг посмотреть, на что он там указывает, я тормознул. К чёрту. Не хочу даже смотреть.
– Бельё женское. Рваное, – поясняет он.
А к дантисту на второй приём я так и не попал. Он такую цифру назвал – размером с номер телефона. Конечно, не пошёл. Только жизнь начинал, денег не особо. А то, что насверлено было, с годами развалилось, но, в принципе, не мешает до сих пор.
– Давай, хорош уже, – зову Андрея.
Кстати, в армию так и не взяли. Но не из-за зубов, они до сих пор здоровые, хоть проволоку грызи, – просто слишком слепой. А я, дурак, уже учёбу бросил. Хотел потом поступить в наш институт МВД, но тем же летом загремел по хулиганке. Вообще ни при чём был, но следствию не докажешь…
Липкое что-то под подошвами. Будто сироп высохший. Только не сироп. Развидеть бы это всё…
Потом, кстати, порадовался даже, что правоохранителем не стал. Не знал до того, насколько они жестоки и беспринципны. Сейчас, с годами, понимаю, их такими делает окружение, в котором работают. Система абортирует человеколюбие. Конечно, стадии у всех разные, но странное дело: чем больше в людях этой пустоты, тем она более выпуклая и чётче определяет характер.
– Надо бы коньячку на вечер взять, продрог весь что-то, – ёжится Андрюха.
Странно, меня, наоборот, потливость проняла. Надо было полегче одеться, всё-таки лето. Смотрю на Андрея.
– Сухой закон вообще-то, – напоминаю ему.
– А? – замирает на миг, что-то прокручивая. – Точно. Надо же. Вылетело из головы. Тогда ладно.
Помялся немного:
– Может, что-нибудь для раненых у тебя есть?
Есть, конечно. Но не сейчас. Только для серьёзных случаев.
Подумал и сам себе удивлённо проговорил несколько раз в голове: «Только для серьёзных случаев… Только для серьёзных…»
День, записанный красным.Очерк
– Писается он.
К чему она это? И про кого? Наверное, речь о ребёнке. Сказала и осеклась. Только что тараторила, не остановишь. А теперь будто хочет уйти.
Мы разговаривали у калитки, в дом она не пригласила. Я стоял, оперевшись локтями о железную обрешётку ограды, она – с той стороны, ежеминутно оглядываясь на дом.
Обычная хата с маленьким палисадом и крошечными сенями, сетка облетевшего виноградника, укрывающая дворик, в глубине которого зиял сорванными с петель воротами пустой гараж. Из полутьмы гаража косо торчал столярный верстак, высовываясь наружу, с тисков почему-то свисали текстильные ремни. Рядом какие-то палки, железки. Бардак, в общем. Зачем она сообщает мне про ребёнка? Странная. Ну, писается и писается. Я не придал значения.
– Ничего, бывает, – говорю.
Она снова оглянулась на дом. Лет тридцать, полноватая, простоволосая. В джинсах и рубахе навыпуск, сверху накинута тонкая жилетка. Молодая ещё, из таких девушек, которых при обращении называешь «женщина», смотришь – видно, тянет семью. Не до себя ей. И ведёт себя как-то нервно. Это местные рекомендовали мне здесь поискать материал, типа «там тебе о-го-го расскажут». Но пока ничего определённого.
– Нет, это только чужие когда подъезжают. От страха, – сказала она.
Я поперхнулся, забыв, что хотел спросить. Она молча смотрела в глаза, заметил, нижняя губа её стала чуть подрагивать. Я бросил взгляд на гараж и верстак, что-то стало складываться в моей голове, не нашёл слов, пальцами потеребил волосы у виска.
– Знаете… вы уж извините… да и некогда мне… А присмотреть теперь некому. Ребёнок, сами понимаете… Не могу я так сейчас…
И, спотыкаясь, спешно ушла, приложив к щекам ладони.
На диктофоне остались её слова:
– Мы в погреба перебрались сразу, с начала марта. Тогда боёв не было ещё, но очень много отсюда стали стрелять, прям из Боровского. Говорили, что скоро в ответ сюда начнёт прилетать. Наши, элэнэровские, стояли, где Смоляниново, там. Примерно через неделю или две после начала из погребов мы вылезли за водичкой утром, видим – на вышке лесхоза рядом с украинским висит флаг американцев. Понятно, зачем повесили его, шоб видели ребята наши из ЛНР. И шоб мы видели и понимали. И было такое: появились британцы, поляков много, много техники страшной заехало. «Айдар» был у нас, тероборона и много ещё всяких, я в них не разбираюсь. И такое началось… Разное было. Старались прятаться, лишний раз не высовываться. И вот однажды дозвонилась до нас тётя Лида, это материна сестра из Подмосковья. Связи уже почти не было, еле-еле ловило иногда. Конечно, бегаешь по улице, трубку повыше держишь, ищешь место, где лучше сигнал. Мать и пошла. Я во дворе стояла. Мама с тёть Лидой разговаривает, шо всё хорошо, пусть не переживает, бабушка держится, ей восемьдесят шесть уже, и мы все живы-здоровы, короче, более-менее нормально. Но уехать никак, нас уже не выпускали. Страшно, конечно, всем было просто так сидеть и ждать, шо будет. Ни выезда, ни въезда никуда не было, ни на Украину, никуда в общем, всё это было перекрыто, даже не могли мы хлеба купить, три месяца без хлеба жили, и мосты через Донец были взорваны. И вот, смотрю, какой-то военный возле мамы остановился, услышал, наверное, шо по-русски она. Машину остановил, с автоматом вылез, на мать направляет и говорит, что давай сюда швыдко свий тэлефон, ми пэрэверяемо, таки як ти сдают позиции наших хлопцив и гэроив, и Украина гинет через таких бабив, як ти. Но говорит не чисто, а на ломаном, не западенец, просто когда говорят патриоты украинскими словами, но русским произношением, это сразу слышно. В наколках такой весь, и усы длинные, но молодой. Я украинский хорошо знаю, в школе учили, а бабушка у нас чисто по-украински говорит, вот без этого галичанского, как сейчас. Ну так шо. Мама ему и говорит, нет, не дам я вам телефон, это особиста ричь была, короче, не дам вам телефон, мол, в моём телефоне информация, которая конфиденциальная, и вам ну как… не положено, в общем. Шо боюсь ограбления, говорит, я вас не знаю, ну или давайте удостоверение покажите, кто вы, по какому поводу. А он автомат направляет – ну-ка, сепарка, давай сюды швидко на першее сиденье, едем в штаб к начальнику. Мама упёрлась: никуда не поеду, телефон не дам. Страшно, конечно, было, он с этим автоматом направленным, мать стоит перед ним, и ничего не сделаешь. Ладно, говорит, щас приыде наш командир, разбэрэца. Хлопнул дверью, поехал. Вроде обошлось, но видно было, разозлился. Только он уихал, мать бежит ко мне: давай быстренько помогай с телефоном срочно. Там только три русских номера у неё было. Тёть Лида, потом ещё тётя, она двоюродная маме, в Воронеже и родственники в Ивановской области, город Приволжск. Я телефоны стёрла, историю удалила, кэш тоже вроде нажала «очистить» и даже фото полистала, но там у матери ничего опасного. Пошла быстро свой телефон очищать. Тут как раз они и подъехали. На машине было написано «Правый сектор».
Она ретировалась, я стоял и смотрел на проклятый верстак, висящие путы, вглядывался, стыдясь себя, в разбросанный по полу гаража хлам.
Ушла, ничего не объяснив, но из этих оборванных слов вытек ужас, остался висеть в воздухе. И не растворялся.
Кажется, четверг.Очерк
Саня упёрся локтями о стол, пучит глаза. Всегда так делает, когда сердится.
– У меня та кой материал! Ну разве не кино? Дубль пять, щё лк! Снято!
Это он снова про свою работу. Фотографируется с такой смешной табличкой в руках на местах происшествий, там шахматная клетка по краям и дата. Действительно очень похоже на киношную, когда сцены обозначают, нумеруют дубли. Только вместо названия фильма у Сани написано: «Представительство ДНР в СЦКК». Фиксирует удары по гражданским. Такое себе кино.
– Да успокойся уже! Давай посидим нормально, – говорит Лида.
– Только финальные сцены! Зэ энд! – зло бросает он и замахивает остатки из рюмки.
Лида невозмутима как танк, утихомиривает Саню парой фраз в любой ситуации. Привычно маневрирует по маленькой кухне хрущёвки: то подложит чего, то сальцо требовательно подвинет, то тарелку меняет. В общем, не сидит на месте, ухаживает. Сейчас встала за мужем, положила Сане мягкую ладонь на плечо, тот бросает сердитый взгляд, не решил ещё, успокоиться или нет. Они подходят друг другу, такие возрастные пончики, понимают без слов.
– Недавно иду, смотрю – толпа приодетая, – говорит Лида. – Сердце ёкнуло. Опять, блин, думаю, коллективные похороны. Мужики в пиджаках и рубашках, у женщин из-под курток юбки. Поравнялась, слышу, люди ремонт обсуждают. Оказывается, это новые квартиры выдавали. Уж и отвыкла, что люди могут красиво одеться по хорошему поводу.
– Комедия, бл…! «Коламбия пикчерс» и не представляет! – снова включается Саня. – Дубль третий – фабрика грёз, мать её. Ошалели совсем. Просто наобум. Зло. Чистое зло.
Лида легонько шлёпает его по затылку, подвигает тарелку. Давно к ним не заезжал. В Донецке хорошо со связью, сегодня был рядом, думаю, почему б не позвонить, когда ещё? А они говорят: ого, шо ты ещё там, а не тут? Лида быстро такой стол организовала, у меня дни рождения скромнее. Пытался её отговорить, но куда уж там. По-русски, всё лучшее на стол. Выпили по поводу встречи, поговорили о том о сём. Я думал заодно проинтервьюировать или даже ролик снять. Но Саня как-то быстро окосел. Устал, наверное. Работа – не позавидуешь.
– И бывает же, стою на похоронах, – говорит Лида, – и такие странные мысли крутятся: вот бы сейчас черешни на всех и шампанского. Конечно, неуместно. Или: почему никто не купается? Понятно, погода не та. Но всё же… Как-то не так это должно быть.
Тоже, кажется, опьянела немного. Расчувствовалась. Саня рычит в каких-то своих мыслях.
– Как там говоришь? Клёвый контент? Вот обзавидуешься – сцена «кишки на стенах», как тебе, а? – снова заводит свою шарманку.
Лида чуть пригубляет прозрачную. Сейчас не чокается, машет рукой в сторону мужа, виновато улыбается. Да и как чокаться, когда за столом такая тема. Муж и правда день и ночь по выездам, перегрузился. Так-то он душевный мужик и безотказный.
– Это утром было на Киевском, недалеко от нас, мы слышали. – Имеет в виду, что прилёт был недалеко от её работы.
Впервые, когда попал в Донецк, поразился: мирный облик. Широкие проспекты, снующие машины, огни, салоны красоты, торговля. Конечно, половина людей в форме, но всё равно нет ощущения воюющего города. Едут в автобусах, держат за руки детей, гуляют в парках и сидят в кафешках. Никаких касок и брони. Железные люди. Я даже не сразу понял, что это шумит то здесь, то там, – будто где-то за домами с крыши съезжает лист жести и бахается о землю. Только когда рядом ухнуло, в голове факты соединились. Непуганый был.
– Мужчина один потом зашёл, сигареты покупал и сразу зажигалку. Не знал, какие выбрать.
Лида – обычный продавец в продуктовом. Могла бы и куда-то в другое место, образование есть, да и вакансий сейчас много. Я так понял, не решили ещё, останутся здесь после войны или уедут. Только работа Сани и держит, ответственные. Как же оставишь, говорят.
– Ракета «Джей-эр-оф хеф», производство Словакия, с увеличенной дальностью, сорок и два кэмэ, на минуточку, – чеканно подтверждает компетенцию Саня, всё так же глядя куда-то за стены. – «Джей-эр-оф хеф!» – хлопает ладонью по столу.
На холодильнике – небогатый набор магнитов, квадратики фото. Кажется, Крым, ещё что-то нехитрое. Сын на руках. Солнце. Смеющаяся девчонка в облаке сладкой ваты. Дочь. Сейчас у неё своя семья, где-то в нашем Черноземье. Сын учится в Ростове, четвёртый курс.
– Поражающие элементы – девять тысяч сто шариков. Девять тысяч сто.
Саня сверлит глазами что-то вне стола, подбирает какие-то слова, сам в себя дуется. Подрасклеился немножко мужик. Ну ни чего, бывает. Буркнул что-то жене, мотнув подбородком.
– Что? – переспрашивает Лида.
– Слышишь, вода закипела.
Лида бросает взгляд в сторону плиты. Огонь только под чайником, но тот ещё не нагрелся. Показалось. Поворачивается к мужу, нежно ерошит его седоватый ёжик.
– Знаешь, – говорит она, – иногда чувствую, счастлива, но как задумаюсь – сразу же очень несчастна. Даже устала. Наверное, это одно и то же.
Непонятно, кому именно она это сказала. Значит, просто надо было сказать. Но Саня напрягся. Спьяну не знает, как реагировать, снова включает автодиктора:
– Девять тысяч сто шариков. Зафиксированы повреждения: магазин «Жасмин» по улице Чемпионной. Также частные жилые дома по улице Чемпионной, тридцать семь, тридцать девять, пятьдесят пять…
– Иду как-то на работу, – вступает Лида, не обращая внимания на Санин монолог, – по Пушкина, там, помнишь, некрологи вывешивают на длинном таком стенде. Написано среди прочих – погиб герой. Имя, дата. Фото мальчика, юный совсем. Запомнилось. Фамилия Пенин. Спустя две недели снова там иду, написано – погиб отец героя. Фото, дата. И тоже Пенин.
– …дом шестьдесят два, шестьдесят четыре, а также по улице Кемеровской…
Саня прерывается на полуслове, тянется к бутылке, добавляет всем ещё. Поднимает палец, требует внимания:
– Сцена «Губка Боб в аду». Дубль единственный. Поехали! – снова хлопает ладонью. – Губка Боб, бл…! – зло смеётся.
Я не понял, вопросительно застыл с рюмкой. Лида грустно улыбается, поясняет со слов мужа: были прилёты, повторные, ад, кромешный ад, все по щелям, тут на место приезжает аниматор в костюме Спанча Боба. Пофиг ему на разрывы, ищет адрес именинника, шутки-прибаутки сыплет. То ли пьяный, то ли безбашенный. Бывает и такое.
– …а также по улице Кемеровской, шестьдесят семь, шестьдесят девять, – завершает Саня.
Лида мечтательно вздыхает, поднимает рюмку:
– Хочу Новый год в тишине. Чтоб никаких салютов, никаких фейерверков.
Чокаемся. В хорошем смысле. За это можно.
Донецкие вообще бесстрашные. Будто бессмертия хлебнули. Сам помню, как-то раз заказал пиццу, начались прилёты, ну, думаю, придётся на чайке одном вечеровать. Но нет, через полчаса – тук-тук, заказывали? Я ему: а не страшно? Он: а кто же тогда будет возить? Работать надо. Русские все фаталисты, но донецкие – это что-то.
– Разве вода не кипит? – возвращается в реальность Саня.
Лида смотрит на плиту, ничего не отвечает, кладёт свою ладонь поверх его. Тот прекращает лупатиться, как карась, поднимает взгляд на неё, накрывает ладони свободной рукой:
– Девять тысяч сто шариков. Девять тысяч сто… А бывало, в шахте. Воздух-то, воздух… Воздух где? Тю-у-у…
Саня когда-то был инженером добычи. Все когда-то кем-то были.
– Когда ж это кончится, – не выдерживает Лида, проводит ладонью по глазам, неловко опрокидывает рюмку.
– Что-то с детьми не так? – догадываюсь я.
– Дубль раз. Билет в один конец, – бубнит Саня.
Лида вздыхает. Нехотя рассказывает: сын надумал жениться.
– Вроде радоваться надо?
– «Хаймерс». Эм сто сорок два, – врубается в паузу Саня. – Ракета «Атакэмс». Двести двадцать семь миллиметров…
– В армию собрался, – отвечает Лида.
Ну, тогда ясно. Не знаю, что и сказать. Лида порывается что-то пояснить, но горло сжалось, и вместо слов получился глухой писк. Смахивает ладошкой влагу, поднимает глаза вверх. Там только потолок. В неловкой тишине отводит взгляд и качает головой.
– …кассетная головная часть. Инерциальная система управления. Дальность – сто шестьдесят пять километров. Сто шестьдесят пять…
Когда первый раз приехал в Донецк, помню, удивило количество свадеб. По правде говоря, никогда не видел больше, чем здесь. Прям город молодожёнов. Изумлялся. Тогда накрывали крепко. Гремит всё вокруг, прям по городу прилетает, а они в фатах стоят, хлеб-соль там, пшено и шампанское. Все местные. «Ну, людям умирать ведь. Вот и хотят потомство оставить, всё естественно», – пояснил мне кто-то. Шла мобилизация.
– Да выключи ты уже этот чайник, – взрывается Саня.
Лида остаётся сидеть.
– Вот так, – говорит Саня.
– Да уж, – отвечаю я.
Пропажа.Очерк
Это так по-русски. Пятьдесят грамм – сразу философские разговоры. Я молчал.
– Знаешь, что самое страшное? Чокнутые. Видел её? Ходит тут, прикрикивает: «Вайра, вайра». Что значит? По-моему, ничё. Заклинил процессор, по ходу. Может, конечно, это кличка собаки. Но что-то не по себе от такого…
Скрипнул по плитке стул, он обернулся. Ничего необычного. Почти все армейские. Компания с женщиной в углу зала, пьют, ещё двое через столик молчат, разглядывая плитку. Может, и не молчат, просто попса – громковато для кафе.
– Или старики эти все. Улыбаются, кивают. Типа ждали очень нас. А сами на измене, сто пудов. Но уже и говорить не могут, просто кивают и улыбаются. Что-то у них там сломалось.
Он помолчал. Я тоже.
Музыка – громковато. Зачем в кафе так громко включать? Люди всё-таки пообщаться приходят… Насчёт «вайры» не скажу. Не видел такую, но блаженных немало. Война не щадит психику. Хочется верить в конечную справедливость, закрываешь глаза на реальность, пока у самого всё нормально. Но однажды война. Трудно принять крушение всех представлений.
– А есть же тут один, реально чокнутый, сердечко городское ищет. Знаешь же? – ловко изобразил и буквы, и сердечко.
Интересно, что за дедушка. Эти белые фанерные буквы по грудь высотой, типа «Я люблю Рубежное», где вместо «люблю» – гранёное красное сердце, стоят в каждом населённике. На центральной площади или у единственной школы. Чтоб фото на фоне делать, местечковый патриотизм возбуждать. Вроде никуда не делись. Иногда побитые немножко, но везде стоят.
– И вот ходит, причитает: «Сердечко, сердце мистцевое, не видели?» «Вон, – говоришь ему, – сердечко твоё», а тот… – трусит головой под старичка и пародирует голос: – «Нет, было большое, огромное, мистцевое, не видали?» «Не, не бачили», – говорю. Он застывает такой, насторожённо, уходит. Канеш, всё понимаю, городские сумасшедшие везде есть. Забавные даже… Но я и дома таких избегаю…
Стал что-то заинтересованно рассматривать на сигаретной пачке. Я непроизвольно начал оглядывать свою. Наверное, эмпатия. Всё же интересно, что там за дедушка и какое сердечко ищет.
– …сторонюсь таких. Нехорошо как-то рядом. Смотреть спокойно не могу. Если вижу попрошайку, фрика какого-нибудь или даже музыканта уличного, на другую сторону дороги перехожу. Но это всё так, баловство. Здесь что-то другое.
Разлил из фляжки остатки, поднял без чоканья.
Я задумался про юродивого дедулю. Что он ищет? Может, тоже заметил? Может, просто так выражается, называя это «городским сердечком»? Ведь и вправду пропало. Только не «сердечко». Целая гора здесь стояла или террикон, не разбираюсь в этом. А теперь нету. Я же сюда и стремился потому, что воспоминания из детства. Всегда тянет к местам, с которыми когда-то разделил одиночество. Был здесь юным, поднимались с дядей, а потом и один несколько раз. Была гора, покрытая высоким кустарником, вилась тропка на вершину, поднимешься – дух захватывает. Даль полей, извилистая лента Донца, россыпь городов агломерации. Помню, дышалось наверху легко-легко. Лучи солнца искрились. И сразу начинало мечтаться легко, непринуждённо. Нет места, где бы мне мечталось само, только там. И вот исчезло.
– Каток по ним прошёлся, мама дорогая. «Города целыми не отдавать». Вот это приказ, бл… Помнишь же, «Азот» взяли когда? Как вман…ячили по ёмкостям…
Я помнил.
Шлёпая тапками, прошла к стойке девчонка-официант. Он бросил взгляд на неё, потом на меня.
– Оранжевые облака. А отошли за реку и давай с Лисика город складывать…
Я снова стал рассматривать надпись на сигаретной пачке. «Инсульт. Подробнее о последствиях, тел. 88002000200». Может, позвонить?
Из детства не помню точно, где была гора – со стороны Новодружеска или со стороны Волчеяровки. Но суть в том, что ещё недавно я её видел. Серая шишка под облаками на горизонте – Лисичанск тогда в полуокружение взяли, я с юга был, после Попасной заходили на Камышеваху. Оттуда уже было видно мою гору. От Камышевахи, кстати, не осталось ни х…ра, кроме названия. Жёсткая битва была. На обломке последней уцелевшей стены размашисто написано: «Любви нет». Вроде сначала и не придал значения, мельком как-то, а потом царапнуло глубоко. Из головы теперь не вылазит.
– Это ещё что, – продолжил он. – Вон здесь, в «Орхидее», пыточную обнаружили. Это как, бл…? У меня подгорает аж. Как развидеть? Кажись, сам буду завтра ходить: «Ой, пропало, пропало что-то, не видели?» Сердечко или там вайра какая-то, без которой не жизнь. Или, наоборот, успокоюсь. Буду воспринимать ровно: ну пыточная, с кем не бывает. Кажется, уже выгорело всё. Усталость какая-то. Ты вот скажи: это нормально?
Что тут ответишь? Помолчали.
– А ваще смотри – если избегаю смотреть на такое или даже попрошаек сторонюсь, может, ещё не конченый, неравнодушен, поэтому и сторонюсь? – Он поднял взгляд на меня, повесив паузу.
Скорее всего. Просто стараемся избегать участия.
Помню, как на свою гору смотрел, пока приближались. Сначала в оптику, потом и невооружённым глазом. Иногда облачность так складывалась, что размывало всё, будто и нет никаких терриконов, просто дымка. Но обычно чётко – серая громада.
– Или уже скворечник поехал, вот меня и колотит?
Компания в углу решила продолжить выпивку. Один из военных настаивал на шампанском, женщина хотела что-то иное. В конце концов уступила. Разговаривает нарочито громко. Даже искусственно. И уже чуть пьяно. Значит, не хочет переводить разговор в личный, старается сохранить дистанцию, оставить разговор открытым, общим.
– С другой стороны, если взял нервы в узду, взираю на всё спокойно, это, что ли, будет нормально? Мне кажется, ещё хрен знает.
Звякнул стакан, вскрикнула женщина, мы оба посмотрели туда. Ничего особенного, плеснули до края, пена забугрилась по кромке стола. Женщина явно старается, чуть переигрывает. Мужиков так быстро шампанское не берёт. Я представил себя на месте той женщины. Квартира, допустим, уцелела, правда, пока без электричества, воды и отопления. Получила единоразовую выплату. Ищет работу, пока что подала заявление в собес на поддержку. Ребёнок, слава Богу, уже подрос, наверное, отправила на Большую землю по соцпутёвке. Вот военные. Может, зацепиться за кого-то? Понятно, им только одно. Но что предложат? Нежность здесь в дефиците, им тоже придётся постараться.
– Ну чё молчишь? – переглянулись.
Мне хотелось ответить, но мысли занимала гора. Может, и вправду пропала? Конечно, детские воспоминания путаются. Но ведь чётко помню: была. Что я видел на горизонте, пока приближались?
Женщина за столиком в углу засмеялась, я глянул в ту сторону. Воздаёт восторг всем нехитрым шуткам служивого. Тяжело, наверное, – в душе ей не до шуток. Ещё раз прочёл надпись на сигаретной пачке. Ничего нового. Содержит системные яды, канцерогенные и мутагенные вещества.
Он снова:
– Ну ты мне скажи. Вот с этой стороны города пыточная. С другой стороны – расстрельная. Заезжал же в Сиротино на АЗС? Ну да, где «Правый сектор» написано. ТВ туда теперь через день, им только дай. А потом, небось, сидят: как такое покажешь? Связанные, без конечностей, разлагаются…
Думаю, мужик за столиком в углу щедрит и подкатывает тоже не просто так. Она, может, полагает, что только по похоти, приткнуть и разбежаться. Но пристроить писюн по нужде всегда можно. Это юным, у которых гормон крышу рвёт. Взрослым надо другое.
– …слышь, как звучит само… – продолжил голос рядом, – без конечностей, без конечности, бес конечности, бес конечности, нести кости, нести кости, бесконечно, бес конечно, бес конечно, бесконечно кончены. Во, бл… Это уже клиника, не?
Тому вояке нужен не перепихон. Просто человек мертвеет без заботы. Человеку нужно быть нужным. На войне – тем более. Невозможно без конца отправлять снаряды в сторону людей, не получая подтверждения, для чего это. Ради кого. Так можно с ума сойти или атрофироваться до робота. Хочется приближать конец войны ради кого-то. Быть нужным. Позаботиться, насколько возможно, о ней и, конечно, о её ребёнке. Потому что всему нужен смысл. Лишь он оправдывает существование.
– Может, распинаюсь тут не за то, что чокнутых много, а боюсь сам присоединиться?
Как гора пропала, места себе не нахожу. Будто в мире разомкнулось что-то. Баланс нарушен. Будущего нет. Спроси у любого сейчас: есть будущее? Отмахнётся. Утеряно. Даже не туман, а просто нету. Ни у кого. Прожили сегодня – и слава Богу. Может, и была гора, просто артой или «фабами» раскидали. Вот в сторону Белогоровки тонны чугуна летели и летят, уже ландшафт поменялся. Что, если она стояла, просто не знали, что её трогать нельзя?
– Вот, кстати, Сиротино тоже. Такое себе. Однажды притормаживаю, хотел спросить, как в сторону аэродрома. Ещё стекло не успел опустить, девушка молодая как бросилась бежать и лицо прикрывает. Это что вообще? Что она там пережила?
А ведь думал, доберусь до тебя скоро, взойду и встану наверху. Ничего специально думать не буду, пусть само мечтается. А приблизились – нету её. Не могу понять. Несколько терриконов стоят, но они невысокие и лысые совсем. Спрашивал у местных: была тут гора? Они говорят, путаю что-то. Но всё-таки уточняют: где именно исчезла? Значит, где-то исчезла? Может, просто скрывают?
– И реально, понимаешь, я уже спокойно на всё это гляжу: ну, так, значит, так. Это щас выпил малёх, разболтало. Конечно, переживаю, думаю над всем этим. Но чувствую, лишился чего-то, что было во мне. Как будто выскребли. Аборт, бл… Чего-то лишился. Уверенности, что ли. Не знаю.
Похожие чувства. Тоже будто что-то вынули. Ведь помню, был, стоял, помню, как дышалось наверху. Видел и недавно – вот-вот, уже скоро. Как ни крути, должно быть в мире место, чтоб просто мечтать. Где-то должно быть. Иначе как жить? А теперь – бац, и нет. Что-то тут не так. Какой-то обман.
– И этот, с сердечком… Да просто чуть в неадеквате. Шок у него. Тут крыша у кого хошь поедет. Ведь ясно, чердак съезжает, чтоб уйти от действительности. Самозащита такая. Глаза-то видели. Вот и чудны́е теперь.
Позавчера ненаглядной своей звонил, связь здесь редко, отчитаться, что всё нормально. Напирать стала. Требует сказать, когда вернусь. Вроде сроки есть, но откуда знать? А она – нет, скажи, и всё! Говорю ей, что не всё так просто. А она – нет, я извелась вся, хочу знать точно! И ещё: «Ну соври хоть! Что, у тебя сердца нет? Даже пообещать не можешь!»
– Ты скажи, может, и вправду пропало?
Задумавшись, не сразу заметил, как подошла женщина от соседнего столика и тихо опустилась на стул. Смотрит прямо в глаза, будто должен что-то сказать ей. Здрасте. Помолчала, коснулась пальцами моей кисти и, не отнимая руки:
– Всё сидишь здесь, молчишь. Всё нормально?
Нужно ли что-то отвечать? У меня-то в целом нормально. Вот переживаю за всякое, даже и за неё немножко.
– Общаемся, – говорю. – Я вообще-то не один.
– Да? С кем? – Она повернула голову и осмотрела кафе.
Я тоже огляделся. Над барной стойкой высился русый хвост официантки с ниточками наушников. Сидит, смотрит мульт или кино. Столик в углу убран. Из посетителей, кроме нас, никого. Наверное, все разошлись.