МойрыПовесть в рассказах
Дальневосточный писатель и поэт, родился 20 марта 1956 года в городе Вологда, и лет прослужил врачом на подводных лодках КТОФ, потом четверть века работал корреспондентом и редактором целого ряда приморских газет и журналов. Написал и издал два десятка художественных, научных и публицистических книг, брошюр и альбомов, защитил кандидатскую диссертацию по истории морского образования в Восточной России. Первое стихотворение было опубликовано газетой «Камчатская правда» в 1984 году, первый рассказ (фантастический) – журналом «Уральский следопыт» в 1987-м. Участник Дальневосточного семинара писателей-маринистов (Камчатка, 1988 год) и VIII Всероссийского семинара литераторов армии и флота (Белоруссия, 1989 год).
– Егуда, Егуда… похоже, ты единственный, кто меня ещё слушает и пытается понять то, о чём я тут всем постоянно твержу. Остальные – не в счёт, они ещё спят и будут спать долго… Спасибо тебе. О большем, конечно, не стоило и мечтать.
Часть IОтставной майор
1. Нулевой уровень
– Каждый люди мало-мало шаман…
В стандартную кобуру для пистолета помещаются ровно три огурца нижесредней упитанности. Не верите? Вот и я не поверил сразу, думал – ну, может, полтора, не больше. Нет, ровно три, доказано опытным путём. Мы-то ведь раньше никогда такой фигнёй не занимались, не совали туда ничего, кроме оружия.
Когда при входе Виталия Серотина заставили сдать его наплечную кобуру вместе со всем содержимым, этот старший офицер полиции хотел было что-то возразить, но… Положено сдать, и точка!
Виталя совсем недавно стал ходить в этот новый брейн-клуб, чтобы подразмять свои выдающиеся мозги в интеллектуальных турнирах. Считалось, что ему такое и по службе полезно (он уже почти полгода в каком-то там их аналитическом центре подвизался, потому и табельное в кобуре не любил носить, огурцами заменял). Вот и меня с собой туда теперь заманил, случайно – просто на улице встретились, он после трудового дня на очередную игру торопился-опаздывал. То да сё, давно не виделись и редко встречаемся, а поговорить бы надо.
Я как раз из продмага вышел, без особых каких-то покупок – почему бы и не составить компанию умному человеку? Да и куда мне, старому холостяку-пенсионеру, особо торопиться? К тому ж давно любопытны мне эти их мозговые штурмы в узком кругу – все тамошние брейн-до и брейн-после со что-где-когдаками. Это ведь сейчас очень модная тема. Может, и сам потом тоже как-нибудь подключусь, дабы от неминуемой деменции отодвинуть себя подальше.
Мы с Виталиком знакомы давно, ещё со школы, но он об этом хорошо помнит, а вот я – не очень. Я её как раз оканчивал, когда он туда только поступил, причём сразу во второй класс – за исключительные свои способности и качества ума. И Виталик мне часто, как выпьем, пересказывает этот наш совместный с ним год пребывания в школе, но я всё равно ничего такого не припоминаю. У меня, в отличие от него, с памятью-то не очень, я больше по наитию привык функционировать, да и не всё подряд из богатого прошлого стоит и хочется вспоминать.
А теперь он меня уже и в чинах превзошёл: я-то всего лишь отставной армейский майор, а он вполне себе ещё действующий «полуполковник» и долго ещё будет приближаться к давно имеющейся у меня пенсионерской привилегии делать что хочется, а не то, что начальство велит.
Ну, сдали мы на входе, что не положено в зал проносить: он – кобуру с огурцами (еда, нельзя!), я – фляжку с коньяком, только что в магазе закупленную (со своей выпивкой тоже нельзя), – и по полутёмному и довольно узкому коридору быстренько прошли в основной зал. Для него там всё известное, конечно, – немного тесноватое пространство с двумя десятками накрытых едой и вином столиков и неширокой сценой-подиумом, белый экран за ней, целая куча радостных от предвкушения предстоящей интеллектуальной схватки людей, праздничный антураж, все эти воздушные шарики с гирляндами, – а я-то в первый раз на подобное сборище попал, мне всё интересно.
Пока Виталий со своей брейн-командой (две симпатичные девчоночки да три мужика, все разных возрастов, комплекций и навыков) здоровался да обнимался, пока они там рассаживались группами за отдельные столы, я к барной стойке по соседству решил прилепиться и заказал себе для лучшей адаптации к общей атмосфере «стописят» коньячку в пузатом таком бокале (между прочим, аж по цене моей поллитровки, на входе оставленной, вышло, считай, втридорога). Минут через двадцать и игра началась, но сначала ведущий представил участвующие в соревновании команды, напомнил порядок и правила.
Ну, появляются там на белом экране картинки с вопросами, даётся время на их обсуждение и на ответы – и всё это под громкую музыку, жизнерадостное позвякивание бокалов да хруст закусок.
Я тоже постепенно начал втягиваться в этот их общий гомон и настрой, даже иногда в азарте наклонялся со своего высокого барного стула к уху Виталика, пытаясь ответы подсказывать, за что успел получить аж два предупреждения от наблюдавших за залом контролёрш, помощниц ведущего, и их конкретное обещание быть удалённым в случае третьего раза… Но тут я постепенно что-то не то стал вдруг чувствовать, появилось у меня ощущение, будто как-то не так всё идёт, неправильность какая-то формируется в процессе, а что именно и почему – понять не могу, опыта-то подходящего нет, я ж здесь впервые.
Наконец после двух синхронов по десять вопросов и полуфинала с предваряющими его допами (это такие дополнительные вопросы, чтобы убрать одну из пяти полуфинально финишировавших команд, – ага, уже и терминологию здешнюю стал постепенно осваивать) распахиваются вдруг двери в дальнем углу, и через них начинают стремительно просачиваться, заполняя проходы между столиками, какие-то чёрные фигуры в доспехах и масках… Музыка почти сразу смолкла, но общий галдёж ещё какое-то время в зале висел.
Вот в этом месте, по законам приключенческого жанра, следовало бы, конечно, добавить треск автоматных очередей в потолок, брызнувшую осколками во все стороны хрустальную люстру и суровый начальственный рык: «Всем лежать-бояться, мордами в пол! Работает ОМОН!» – но ничего такого как раз не приключилось, было совсем даже непонятно, кто это, и зачем тут сейчас с нами «работает», и уж тем более почему.
Вслед за короткими переговорами со старшим «группы захвата» ведущий игры просто вышел вместе с ним на подиум в центре зала и объявил в микрофон: извините, мол, друзья, но окончание сегодняшнего соревнования из-за форс-мажорных обстоятельств переносится на другое время, о котором мы вас, конечно же, известим дополнительно. А сейчас, мол, нужно вам как можно скорее и по возможности спокойненько покинуть помещение. Кроме всего одной команды вместе с её гостями.
И вот ведь фокус какой: оказывается, это как раз та самая команда, в которой присутствует мой друг Виталик сотоварищи, а я, получается, их единственный гость – такая вот «цыганочка с выходом» вырисовывается. Поиграли, называется, в этот их брейн-до с последствиями.
– Полковник Шварц, Служба охраны Родины, или попросту СОР, как говорится, – представился старший «группы захвата» чуть погодя, когда в зале остались только мы и его люди.
Ну, СОР так сор… К сору и даже ссорам нам не привыкать. Когда этот седовласый крепыш с внимательным и холодным взглядом назвал себя, лично у меня никаких особых претензий или там ассоциаций вообще не возникло поначалу – какая нам, в сущности, разница, СОР, СОБР, ОМОН или ещё что-то? Главное, не бандиты и не террористы, с которыми беседовать о чём-либо вообще бессмысленно. Выходит, можно будет говорить, а возможно, и договариваться.
– Товарищи граждане, – обратился полковник к присутствующим, пока его бойцы занимали круговую оборону, и с упрёком посмотрел на меня, аки горный орёл восседавшего на высоком барном стуле чуть в сторонке, – не могли бы вот и вы тоже пересесть ко всем, за общий стол, как говорится?
Ну, в целом-то мне это было вовсе не трудно, тем более что мои «стописят» давно закончились, а взять себе ещё один четвертьбокальчик по цене полулитра – жаба давила. Потому я легко и с удовольствием исполнил его просьбу, в коллективе ж и вправду веселей.
– Товарищи граждане, – повторил он так же задушевно, – возникла довольно нелепая и сложная ситуация, как говорится: видите ли, кто-то из вашей шестёрки – ай, простите, теперь уже семёрки – определённо представляет особый интерес для нашей скромной службы – а именно тот, кого мы давно пытаемся найти, но пока не знаем, кто это конкретно. Надеюсь, вы нам с этим сейчас сразу и поможете, как говорится… Ведь все вы здесь патриоты, конечно?! Или я не прав?
– Да-да, мы патриоты! – дружно закивали присутствующие, а я просто уткнулся взглядом в стол, чтоб не заржать. Очень уж это у них резво и слаженно получилось, как будто в сидячем строю.
– Вот и хорошо, – улыбнулся полковник, – давайте тогда определимся с некоторыми параметрами. Что мы с вами имеем, как говорится? Даже не знаю, с чего начать… В общем, так: ваша выдающаяся команда неожиданно и вдруг проявила некую уникальную способность, зафиксированную нашей спецаппаратурой. Возможно, не вся команда, а только кто-то один или даже пара или тройка отдельных игроков… Способность эта состоит в том, как говорится, что вам удалось каким-то неизвестным нам пока образом или способом отклонить базовый вектор окружающей вас реальности немного в сторону от основной линии… Не знаю, как это выразить более точно, но тут одно из двух, а может, и больше: либо вы способны воздействовать на реальность, либо сама реальность подстраивается под вас, под какие-то ваши, возможно, не совсем осознаваемые вами, как говорится, запросы или потребности. Причём сегодня это проявилось особенно резко, раньше мы только подозревали нечто подобное и просто осторожно наблюдали со стороны за всем залом… Почему, собственно, и вынуждены, как говорится, теперь так внезапно взять вас под свою опеку, уж извините.
– Хорошее слово «опека», ласковое такое, доброе, – подала тихий голос одна из наших девушек.
– Согласен, доброе. Вот и давайте пока по-доброму, как говорится… Честно признайтесь – кто. И тогда ничего вам плохого не будет. Вы потом об этом даже и вспомнить не сможете.
Вот такая последняя его фраза меня слегка насторожила, где-то я нечто подобное уже раньше встречал или слышал… Но до полного понимания, с кем мы имеем дело, было ещё далеко.
– Вообще-то нас всех раньше учили, что каждый может изменить окружающую его действительность – во благо общества, страны и даже всего мира – своими действиями или бездействием, – сунулся тут и я вставлять свои пять копеек в общий разговор (коньяк, собака, иногда толкает на такое в самый неподходящий момент, прям хоть совсем его не пей).
– Теоретически так, конечно, – прищурился Шварц, – однако на практике это очень непросто осуществить, как говорится. Есть определённые ограничители, включая специальные службы, народные массы и всё такое… Да вот хоть у подполковника своего спросите: сильно его полиция способствует подобным изменениям или совсем наоборот? Но мы сейчас с вами говорим не о физических возможностях каждого, а… Как бы вот поточнее-то выразиться… Мы говорим как раз о невозможном для остальных, почти фантастическом – о некой ментальной или физической способности… Силе мысли, так сказать, а не мышцы.
– И что вы с ним потом будете делать, с тем, кого мы должны вам сейчас сдать? Какая такая судьба его ждёт? – опять не удержался я (нет, с коньяком надо точно завязывать).
– А вот это уже сугубая забота нашей специально под такое настроенной службы: либо сумеем взять объект под надёжный контроль, окружить своей заботой, как говорится, либо придётся попросту изъять его или её из социума в целях сохранения, так сказать, стабильности и статус-кво. И тут ключевой вопрос: кого именно из вас всех взять и изъять? Привлечь к сотрудничеству или списать. Нейтрализовать, короче говоря.
Тишина, повисшая над столом после этих его слов, была такой же хрустально-мутной, как люстра под потолком, и такой же хрупкой, почти звенящей.
– То есть вы что нам здесь предлагаете, – разбил её вдруг возмущённый голос тормозившего до сих пор капитана команды (кажется, его звали Борисом), – предать кого-то из своих, чтобы самим жилось спокойней?
– Предательство, товарищи граждане, есть наиболее рациональная из всех форм социального сотрудничества, – спокойно и взвешенно ответил ему старший. – С общей теорией игр, я надеюсь, многие из вас знакомы? Вы же тут все не только сплошь патриоты, но и очень продвинутые интеллектуалы, так сказать, игроки и даже, не побоюсь этого слова, эрудиты? А значит, должны были как минимум слышать и хотя бы отдалённо представлять себе дилемму заключённого, эту фундаментальную основу общей теории игр… Согласен, обычно правильная тактика в неизвестной ситуации – просто отмалчиваться. Правильная, но не рациональная и бесперспективная. Да и ситуация вам всем теперь известна. Поэтому рациональнее будет всё же рассказать, что знаешь, и надеяться на заслуженное послабление участи… Проще говоря, каким бы ни было поведение остальных игроков, каждый выиграет больше, если сам же их сдаст.
Наши игроки-эрудиты растерянно молчали, переваривая эту фундаментальную проблему, а меня внезапно осенило – я вдруг сразу почти всё нужное вспомнил и теперь твёрдо знал, с какой именно службой и какой такой родины имею дело. Как говорится, приходилось встречаться.
– Ладно, раз добровольно никто из вас открывать себя или товарищей не собирается, своих вы все не сдаёте… Ведь не сдаёте же? Я так и думал. Начнём тогда со стартового сканирования. – Полковник как-то недобро ухмыльнулся и бросил через плечо: – Чернов, давай сюда сканер.
Сканер являл собой ящик причудливой формы размером с баскетбольный мяч, имел две обрезиненные ручки по бокам и цветной дисплей сверху. Был он традиционно, как я понимаю, для этой службы чёрного цвета и не имел никакой маркировки на корпусе. Служивый Чернов (извините, не стал там сразу уточнять его звание, сдержался на этот раз: коньяк уже постепенно выветривался) довольно шустро обошёл по периметру трижды весь наш стол, на пару минут зависая над каждым игроком и тихо бормоча что-то себе под нос (при этом Виталика он почему-то сканировал чуть дольше остальных), и вынес предварительный вердикт:
– Все они: у каждого что-то есть, но очень-очень слабенько. Кроме вот этого, – и указал вдруг на единственного здесь гостя, то есть на меня.
– Не понял, – поднял на него взгляд Шварц, – в каком именно смысле? Он самый сильный, что ли?
– Ну, этот просто не определяется. Совсем. Нулевой уровень.
– Точно, уверен? – переспросил полковник, а потом, обращаясь ко мне, сурово изрёк: – Что ж, тогда мы вас лично задерживать пока не будем, но всё равно придётся проехать с нами, чтобы пройти, как говорится, процедуру стирания памяти…
– А что, вы и такое уже научились делать? – оторопел я.
– Да, мы уже и не такое умеем! – ухмыльнулся этот служака, напирая на слово «уже».
«О да, что и как вы умеете вытворять, я ещё с прошлого раза хорошо помню, “гестаповцы” вы недоделанные», – сразу подумалось мне. Но спорить с ним не стал, только кивнул.
Ну, вывели нас наружу, к целой своре чёрных гелендвагенов без номеров и каких-либо надписей или опознавательных знаков на бортах и крышах. Рассаживать стали отдельно, по одному в каждую из этих брутальных «карет», подпирая с боков плечистыми бойцами в чёрной броне и масках.
И вот тогда меня будто искрой пробило: очень уж живо и ясно представилось вдруг (алкоголь – он воображение будит просто на раз!), что по прибытии в неведомое никому место этих вот наивных ребят и девчат, свежих «молодогвардейцев» эпохи всеобщего потребления, разводят по разным камерам и начинают, постепенно усиливая нажим, «прессовать», как умеют. И даже какую-то новую спецаппаратуру используют… Как вот этих бравых пока эрудитов по отдельности принуждают «колоться». Не сразу, конечно, но сломать их всё равно смогут – поверьте, я подобное видел… Но что такого особо ценного от них можно узнать или выведать? Они ведь и не знают ничего. А значит, будут пытать каждого и каждую. До самого предела, вплоть до агонии.
С настоящими пытками или без – это уже будет тогда без разницы (хотя с пытками, конечно, надёжней), – они успеют наговорить себе и другим на целую кучу статей, наплетут вранья и разных домыслов, наподписывают таких признаний с показаниями, после которых и жить-то уже не захочется. Знаю я, и не такие соколы «кололись» за милую душу. Помню, как-то в одной далёкой-далёкой стране попали мы в немного похожий замес… Ладно, не будем пока о гнусном, я ж говорил – плохая у меня память. Не всё хочется вспоминать.
Самое эффективное ведь в этом деле, хотя и чуть более сложное, – раздавить и сломать их интеллектуально, нравственно, морально – называйте как хотите, – тогда появится шанс получить реальную информацию, а не всякие там придумки с откорячками. От них же теперь хотят совсем не тупых признаний и самооговоров, как в прежние времена. Знания этим вот «гестаповцам» нужны, хотя бы крупицы хоть каких-то знаний. Которых у ребят-то и нет, да и быть не может! Вот и примутся в конце концов давить до самого финала, пока они кровавыми и бесформенными кусками мяса не станут корчиться на заблёванном бетонном полу, соглашаясь подтвердить что угодно и подписывая любую ересь.
И тут вот в чём на самом деле дилемма-то: поступать в таких ситуациях надо бы рационально, как диктует эта их всеобщая теория игр, но хочется-то всё равно – правильно, по-человечески, по-нашему.
«А наши не придут… Все наши – это мы»[2], — вспомнилась тут любимая песня, и я, пока остальных рассаживали по машинам, тихонько стал прокручивать её в голове, постепенно накачивая себя и пытаясь найти правильный выход, – да, «наши не придут… такое время ныне – не тот сегодня год, война совсем не та». А ведь и правда: получается, что единственный, кто может им теперь помочь, выдернуть из этой стремительно приближающейся бездушной мясорубки и хоть что-то изменить в настоящем (не спрашивайте, что именно и как – сам ещё не знаю), – это тихий и никому, слава богу, до сих пор неинтересный армейский майор в глубокой отставке, за плечами которого много чего всякого-разного, даже избыточного… И гляди ж ты, а ведь долго же этой сволочной конторе пришлось его выискивать, совсем даже неплохо у старого майора до сих пор получалось скрываться-прятаться! Но стоило только раз расслабиться тут случайно, и теперь уж получай, родной, по самой полной…
Увы, в обратную сторону по линии реальности я пока ещё ни разу не замахивался и совсем не уверен, что такое могло получиться. Наверное, стоит всё-таки как-нибудь попробовать. Но не сейчас, Виталика-то с его командой надо по-любому срочно отсюда вытаскивать. Пока не знаю, как именно, – я ж с самого начала предупреждал, что у меня это по наитию получается… Ладно, будем тогда её цинично и беззастенчиво попросту ломать о колено, реальность эту вашу тухлую. Но, видит бог, как же мне не хочется снова в такое вписываться!
Это ведь только для игроков дилемма: как поступать – рационально или же правильно. А я им не игрок и чётко знаю: поступать надо только по-человечески всегда, без вариантов! И потому, подходя к предназначенной мне как «нулевому» игроку последней из чёрных машин, я неторопливо оглядываюсь на довольного своим теперешним успехом полковника и обращаюсь к нему с простым и, казалось бы, нелепым вопросом:
– А вы точно уверены, что ваш чёрный сканер не глючит опять, как прежде?
И, не дожидаясь его реакции, начинаю неотвратимо довлеть.
2. Сто первая причина
…Если я кричу тебе: «воздух»,
Не смотри наверх, слышишь, – падай!
Я ведь и майором-то стал только «под самый занавес», когда в запас увольнялся. Зато, как у нас говорят, хоронить теперь будут за счёт Минобороны – с оружейным салютом и военным оркестром. Капитанам такая честь не положена, только старшему и высшему офицерскому составу.
А вообще-то я по внутреннему своему состоянию до сих пор чувствую и ощущаю себя простым капитаном. Мало ли, много, но целых два срока в этом звании пришлось отпахать, приварился к нему более чем прочно. Думаю, каждый военный со временем застывает в основном своём, природой назначенном чине, именно потому среди нынешнего генералитета столько дуболомов-сержантов, способных оценивать обстановку «не выше сапога» и, соответственно, действовать-бездействовать. Впрочем, это всё лирика.
Ты спросил, как у меня такое получается. А чёрт его знает как! Приходит вдруг откуда-то волна сплошного непонимания – чувство, будто идёт что-то не так и не совсем правильно; за ней чуть позже – вторая волна: как надо действовать, чтобы всё исправить; и уж тогда начинаешь постепенно… довлеть в обоих смыслах этого слова. Я так это называю – довлеть, а уж как правильно будет по-научному, пусть тебе паучники рассказывают… И только потом, после довления, можно начинать разбираться, что мы такое вокруг понаворотили и не надо ли ещё чего-нибудь подворачивать.
В первый раз это со мной приключилось сразу после школы, когда в военное училище поступал. Знания не шибко большие, здоровье тоже не очень, да и умишко не самый резвый. Но как-то ведь удалось поступить туда, где отбирали исключительно по здоровью и складу ума с психологической готовностью, – чудо и только! Да ещё и имя с отчеством слегка подкачали, сам понимаешь.
Тогда я ещё не понимал этой своей особенности – умения (да нет – ещё не умения, а только неясной какой-то способности) менять окружающую реальность под себя. Потом было ещё несколько случаев, когда уже мог бы и догадаться, в чём дело, но так и не дотумкал (говорю же, умишком был не из самых резвых). Зато прослыл среди всех своих редкостным везунчиком, разные командиры даже старались друг у друга меня перехватить, обязательно забрать с собой на самые трудные задания, чтобы в конце всем им тоже свезло.
Впервые – уже старлеем – начал задумываться, что происходит и как с этим бороться (ага, поначалу именно бороться хотел), когда нашу разведгруппу забросили в азиатские джунгли и после выполнения задачи пришлось почти две недели выкарабкиваться оттуда с двумя ранеными на горбах. Подвернулось время подумать о себе и о том, как же это нам всем опять и снова удалось вывернуться и остаться в живых, несмотря ни на что. Сначала понимать начал, потом пришлось вырабатывать и оттачивать навыки, и только после, совсем не очень скоро, стал использовать их по назначению вполне осознанно, то есть полноценно довлеть.
Помню, мне в этом ещё одна кошка очень помогла. Я как раз тогда после Афгана в госпитале мыкался с осколочным в грудь. Больше лежать приходилось, чем сидеть или ходить. Так вот, зачастила она меня навещать. Подкрадётся – и прыг сверху, уляжется прямо на бинтах, глазищи прикроет и ну урчать… А я глажу её и думаю: почему она именно меня-то выбрала, почему ни к кому другому не подходит и всех избегает? Видимо, почуяла во мне нечто особенное. А от урчания её сразу так легко становилось, так волшебно. И казалось, что даже рана быстрей затягивается… Чудо что за кошка была!
Только не долечила она меня, не успела – кисонька моя. Пришлось дальше самому выкарабкиваться. Какой-то контуженный на всю голову поймал её, распотрошил и подвесил на дереве прямо перед моим окном. Из ревности, что ли? Или от обиды? Война ведь многим совсем крышу сносит – не узнать заранее, что каждый может учудить.
Так вот, как раз перед этой его расправой такая вдруг на меня тяжёлая волна недопонимания действительности накатила, что взвыл в голос: не понимаю, не понимаю, ничего не понимаю же! Прибежавшая на крик медсестричка, добрая душа, сразу вколола мне что-то, и я провалился в беспамятство… А когда очнулся, исправлять было уже совсем поздно да и нечего. В обратную сторону это у меня, похоже, не работает.
Вот так простая дворовая кошка научила ценить самую первую волну, уважать её, не паниковать и готовиться сразу к следующей. А вторую волну я, только словив её, тут же перестаю чувствовать: просто плыву с ней по любым обстоятельствам – куда она, родимая, вынесет – и сам почти не замечаю, что делаю. Только доверяюсь ей и ясно сознаю: всё идёт правильно, и по-другому нам не надо. Будто несёт меня она, точно планируя, как действовать. Этому меня ещё чуть позже один мудрый старик научил – как-нибудь потом расскажу.
И вот ещё что благодаря той кошке удалось понять: я не такой, как все, а может, даже и вообще не здешний, высшее какое-то существо, майор (ведь так это слово на наш русский переводится?). Могу и умею то, чего другим не дано. Да я, блин, наверняка прирождённый корректировщик реальности, действующий на упреждение!
В конце концов через время выписали меня из той тягомотной госпитальной лечёбы, а потом и совсем со счетов списали. Орденом никаким, правда, не наградили, но майора напоследок присвоили. Именно так – старшим, высшим, майором! – я себя тогда и стал ощущать. Опрометчиво.
А когда уже списали и кое-что потом ещё произошло, понял: надо бы мне теперь хорошенько затихариться, сильно не отсвечивать и податься для окончательного доживания в сторону от всех ваших столиц, в тихий мой и по большому счёту никому из высоких властей не интересный Хабруйск – Город Воинской Славы, между прочим (самое то для ветерана, правда же?). Следы потихоньку принялся заметать, потому что некий смутно осознаваемый и не совсем здоровый интерес к своей персоне постепенно стал чувствовать. Нет, это даже отдалённо не походило ни на какую там первую волну, и оттого я сильно встревожился: надо было, чтоб все вокруг как можно быстрее и желательно навсегда забыли про мою такую редкую везучесть, просто замылить её следовало как-то, чтоб и не вспоминал никто. Ни бывшие командиры, ни новые, на гражданской уже стезе, начальники.
А вот когда случилась в стране вся эта их восторженная контрреволюция, я просто не знал, что делать. Первая волна постоянно прёт сплошным валом, но второй – как не было, так и нет, не возникает… А делать-то что? Как реагировать? Ведь ты же, блин, корректировщик реальности, майор, и должен действовать на упреждение, а не по следам исторических событий!
Гораздо позже пришло осознание того, что никакой я вам тут не корректировщик и даже не высшее существо. Я – всего лишь букашка на стекле, иногда пытающаяся увернуться от приближающегося конца, но которую постоянно заставляют что-то ненужное ей самой делать… Тяжёлое и тягостное чувство, совсем не приятное.
Как раз тогда-то и потянуло меня опять на войну. Гражданская жизнь, конечно, имеет свои прелести, но очень уж она ровная и дюже скучноватая для военного человека. Война ведь как наркотик: кто с самого детства затачивал себя под неё и большую часть жизни прошагал в строю, без этого уже не может. Не скажу, что начинается какая-то особая ломка, но без постоянного притока адреналина чувствуешь себя не в своей тарелке до такой степени, что иногда и жить не хочется… К тому же из всех тяжёлых наркотиков война – наверняка самый гуманный, потому что убивает далеко не всех.
Не стану открывать тебе как, но через какое-то время удалось подписать рядовой контракт с Иностранным легионом французским на четыре года – анонимно, естественно. Вернее, псевдонимно. Дослужился там аж до капрала парашютно-десантного полка (поверь, такое сделать непросто, совсем не легче, чем у нас стать майором), но продлевать это дело не стал: показалось, что мало платят… Интереснейший, скажу я тебе, друг, опыт, особенно если с нашей армией постоянно сравнивать. Но об этом – как-нибудь в другой раз.
После чего за две ударные пятилетки ратного труда обошёл-объездил почти все горячие точки Европы и половины Африки вместе с четырьмя разными ЧВК поочерёдно. Почему с четырьмя? А сколько, ты думаешь, у нас этих частных военных компаний? Вот и славно, пусть так оно и останется… Кстати, крайняя была как раз из «музыкантов» составлена. Окончательно вернулся в Россию относительно недавно и оказался опять в своём тихом и уютном Хабруйске, надеюсь, теперь навсегда…
Мне всё-таки пришлось пересказать это всё Виталию – в общих чертах и с большими купюрами, разумеется. А куда было деваться-то? Нам ведь вместе теперь расхлёбывать то, что вокруг наворотилось. Да и башка трещала неимоверно, гораздо сильнее обычного, не так, как после прежних давлений, даже думалось теперь с трудом… Нет, была, конечно, сотня причин вообще не зачитывать сии скупые выдержки из чужой для него книги жизни. Как, впрочем, была и у меня в своё время причина вообще её не открывать, даже не брать в руки. Однако получилось, как получилось.
Мы сидели вдвоём у меня на кухне, приканчивая уже вторую поллитру под маринованные грибочки и чипсы. Виталик больше молчал и только кивал головой в паузах между моими откровениями, а потом поднял замутневший взгляд и спросил только:
– И что теперь дальше? Делать-то теперь что?
– Доминировать будем, просто доминировать, пока всё не прояснится и не уляжется, – ответил я, – а пока нам обоим надо бы просто немного подремать.
Засыпая, думал о том, что никогда ведь прежде действовать в подобных обстоятельствах мне ещё не приходилось… Судите сами: вытащить из почти смертельного форс-мажора сразу семь человек (включая себя), только один из которых был мне более-менее близок, знаком и понятен (и это вовсе не я сам, а старый друг и умник Виталя), – при том, что как раз именно мне-то тогда ничто в реальности не угрожало. Без какого-либо плана и без обычно формирующей его второй волны. Довлеть не на традиционное упреждение, а по грубому факту происходящего… Нет уж, такое мне совсем не по зубам, тут, видно, какая-то ещё сила вмешалась, сработал неведомый дополнительный фактор. Или уж я настолько к старости изменился, что теперь и такое тоже могу?
Ладно, завтра будем разбираться, утро вечера мудреней.
Прежде чем засесть на кухне моей холостяцкой однушки на последнем этаже такой же древней, как и сам я, хрущобы на выселках, неподалёку от хабруйских Красных казарм, Виталик добросовестно обзвонил остальных игроков своей команды – и оказалось, что ни один из этой пятёрки ничего произошедшего с нами сегодняшним вечером даже не помнит! Видимо, заодно с искривлением реальности ещё и им память отшибло, стёрлась она, другого объяснения я пока не вижу. А ведь это даже и неплохо, получается – не будут под ногами путаться, можно теперь и в расчёт их не брать, когда кривизну убирать будем.
А кривизна у реальности этой новой оказалась очень даже изрядная, прямо вывих какой-то! Вчера по темноте мы и разглядеть ничего толком не успели – надо было срочно загасить избыточный адреналин алкоголем, любым (а по-другому он не гасится – тоже доказано опытным путём). Да и голову мою надо было пролечить-почистить, трещала она не хуже счётчика Гейгера – Мюллера на максимале.
И когда уже сегодня вот, поутру, осторожно выглянули на улицу, даже понять сначала ничего не могли. Это не было православной идиллией, которую следовало бы ожидать, исходя из моих личных предпочтений, и не было даже СовСоюзом свежего разлива, что тоже было бы вполне ожидаемо и логично, следуя предпочтениям Виталика. Оно оказалось чем-то другим, совсем третьим. Боковой альтернативой, какой-то нелепой сущностью! Будто выбросило нас куда-то в сторону от настоящей дороги, в кусты и овраги.
Даже описывать не хочу, сплошные нонсенсы на фоне всеобщего благорастворения воздухов. Кажется, моя могущественная способность (ну, или кто там ею распоряжается) слепила какую-то совсем неудачную временную вариацию, достав из самых поганых чуланов заблудшей души всё самое для неё противное: вот эти все лубочные балалайки с матрёшками, да танцы с медведями, и кокошники с бубенцами под сумасшедшую люминесценцию. А с другой стороны, и её ведь понять можно, видимо, основная линия развития событий была гораздо гаже, чем этот подвывих с переплясами. Ограничились, как говорится, меньшим из зол.
И потому, как только откатила первая волна непонимания всего этого, я сразу же начал целенаправленно довлеть, переполняясь невыносимо нелепой окружающей средой и не забывая очень осторожно стравливать её из себя, не разглядывая в подробностях все эти искромётные чудесности, повылазившие отовсюду, будто опята из гнилого пня.
Получая, кстати, от самого процесса давления и теперь отнюдь не райское наслаждение и уж тем более никакое не священное блаженство, а вовсе даже наоборот… Башка ещё трещала после вчерашнего, а тут пришлось опять совать её в самое пекло. Ох, чую, болеть потом будет страшно, если совсем не отвалится. В этом, замечу, ещё одна и, пожалуй, главная причина вообще никогда не пользоваться такой уникальной способностью, даже не думать о ней вовсе.
И даже не оставалось совсем времени хотя бы объяснить Виталику, что да как, проинструктировать его, надо было просто действовать – без предупреждений и упреждений, исправляя всё, пока не стало слишком поздно. И так уже целую ночь пропустили по дурости своей, следовало ещё вчера начинать… А потом в окружающей искромётной и нездоровояркой реальности что-то легонько хрустнуло, и она стала постепенно расползаться, разваливаясь.
3. Медленный яд познанья
Твоя реальность реальней многих.
Какую дали – такая есть.
И унести бы отсюда ноги, но ты обязан остаться здесь…
– Виталя, давай пойдём сразу ко мне. А на игру в другой раз сходишь – последняя она, что ли?
Мы снова стояли у выхода из продмага, и Виталик, естественно, оказался полностью не осведомлён о том, что вчера или даже сегодня с нами происходило, как и о том, что нам вскорости предстояло повторить (ещё одна способность у меня появилась, что ли, – стирать память или здесь опять какой-то побочный эффект от искривления реальности – даже не знаю). Да это и к лучшему, действовать одному мне как-то удобнее и привычнее, к тому же некоторые детали моих вчерашних пьяных откровений помнить и знать ему совсем не обязательно, а повторять их я уж точно никому больше не стану.
Итак, вторая волна откатила нас в самое начало этой нелепой истории. Видимо, ближе или дальше по времени от недавнего форс-мажора ловить было вообще нечего, без вариантов. Поздравляю, майор, теперь твои способности распространяются и на временной интервал тоже… Вот только оно тебе надо?
– Виталик, ну что ты упрямишься? Сам же сказал: поговорить надо, ну и пошли ко мне, посидим-поговорим, я как раз коньячку прикупил фляжку… Другого-то раза может и не случиться. А игры твои, они ж бесконечны. – Мне надо было любой ценой вывести его из игры, чтобы форс-мажор этот проклятый исключить вообще. И по возможности без лишних довлений, а то от них у меня уже скоро башка совсем треснет.
Как младший по возрасту (хоть и старший по чинам) он должен был бы меня послушаться. Но не послушался. Вместо этого стал снова уговаривать пойти с ним на этот их чёртов брейн-ринг, а уж после него и переключаться на душевные разговоры… Ну совершенно дурацкая наклёвывалась ситуация, сплошное повторение только что пройденного.
Однако теперь у меня имелось существенное преимущество, которого вчера ещё не было: я твёрдо знал, что именно произойдёт, кто это сделает и как, а главное – я снова мог действовать в привычном для меня режиме, без всяких там форс-мажоров – по старинке, на упреждение. Преимущество, которое ведь может и пропасть, если мы на игру не придём. Вот только голова всё ещё раскалывалась, отдохнуть бы, да некогда, времени совсем нет… Ладно, соглашусь снова, пусть будет что будет.
И вот опять та же чёртова игра в многолюдном зале на два десятка столиков. Брейн-до, понимаешь! Или брейн-ринг всё-таки? Те же картинки с вопросами на белом экране под громкую музыку, то же жизнерадостное позвякивание бокалов и хруст салатов. Но на этот раз коньяк в баре я брать не стал и тихо присел в сторонке, стараясь не привлекать лишнего внимания и уже без особого азарта присматриваясь ко всему. Никому ничего не подсказывая теперь.
Те же два синхрона по десять вопросов и допы с полуфиналом, но почему-то нет после них никакого резкого распахивания дверей, как в прошлый раз, не врываются сюда эти мрачные фигуры в кевларе и масках… Музыка продолжает играть, да и не накатывает на меня никакая первая волна, не говоря уж о второй, и нечего тут нынче, выходит, упреждать и корректировать.
Да, что-то не так теперь идёт, а почему – непонятно. В этой обновлённой мною реальности, получается, нет никакого СОРа – вообще не было, что ли? Совсем? А что, очень даже неплохой тогда получается поворот, мне нравится! Слава богу, уже не придётся довлеть и вполне можно даже принять-таки на себя соточку коньячку, а то голова так и трещит не переставая…
Дальше игра прошла вполне спокойно, без всяких там под занавес вторжений «групп захвата», без нервов и без драйвов с форс-мажорами. Спокойненько профиналили, но – увы – победа досталась не тем, кому хотелось бы, не нашей команде. Виталик огорчился, конечно, но впереди у нас было намечено душевное распитие напитков в домашних условиях, под долгую беседу… Нет, я вовсе не алкоголик и даже не бытовой пьяница, но под хорошие закуски и умные разговоры – как юный пионер: всегда готов! Прочитал тут недавно, что с возрастом в организме понижается способность вырабатывать алкоголь для каких-то там внутренних химреакций (я и не знал, что у организмов такие способности с потребностью есть), и потому возрастает необходимость дополнительных вливаний. И ведь классную же такому делу отмазку себе на старость эти научники придумали, да? Не подкопнёшь.
Но в результате оказалось, что рановато я позволил себе расслабиться: на выходе нас всё-таки «приняли», но теперь уже другие ребята. Ну, не совсем на выходе, мы даже успели и на улице потоптаться, пытаясь поймать «тачку», чтобы ко мне на выселки ехать, когда тихо и незаметно подкатил серый минивэн, и нас с Виталиком без лишних разговоров очень грамотно «упаковали» (я в этом знаю толк, приходилось когда-то и самому, как говорится). А что удивительно – никакой первой волны я опять так и не ощутил, даже не почувствовал. Только вот голова всё ещё болела сильно.
– «Во многих знаниях много и печали, а кто преумножает знания, преумножает и печаль», однако знаем мы пока совсем немного, а вот преумножить эту печаль очень хочется, – говорил он совсем негромко, выделяя слова выразительными паузами, почти как наш президент. – Нам, в частности, известно, что вы, возможно, настоящий майор (ну, или мойр, или даже парка, или норна – это уж как кому больше нравится называть), то есть существо, наделённое способностью по своему усмотрению изменять реальное положение дел (так сказать, переплетать нити судьбы), в каком-то смысле даже немного демиург… И нам теперь известно также, что вы действительно отставной майор, то есть Мироздание, грубо говоря, отвернулось от вас и более не намерено оказывать свою экстренную помощь.
– Простите, вы сейчас вот это о чём? – попытался уточнить я недоумённо.
Нас с Виталиком привезли с мешками на головах куда-то, как я понял, за город, и рассадили по разным помещениям. Моё было огороженной частью какого-то большого ангара и ярко освещалось лампами, висящими под потолком. В нём наличествовали только два стула, расположенных визави, да узкий стол между ними, остальное пространство не было ничем заполнено, оно просто пространствовало. Пахло какой-то синтетикой и санобработкой.
Невысокий крепыш с внимательным взглядом, которого я уже раньше мельком где-то видел, вошёл минут через пять после того, как с моей головы сдёрнули чёрный мешок, и сразу представился:
– Полковник Гризович, из Особой полиции страны, ОПС. А вас, простите, как звать-величать?
– Просто: Петров, армейский майор в отставке. Чем обязан?
И вот уже после этого он мне и выдал всю ту галиматью про умножение печалей и высшее существо с не желающим его опекать Мирозданием. Я даже оторопел поначалу. Одно дело, когда ты сам по младости лет и недостатку ума возносишься в мечтаниях о чём-то великом и совершенно несбыточном, и совсем другое – когда какой-то хитромудрый хрен с огорода вдруг пафосно и с особым выражением доносит туже идею, давно и аргументированно тобой отвергнутую. Есть в этом доля какого-то цирка, не находите?
Новым во всей его тираде было только то, что меня почему-то вдруг записали в отверженные и ни на что более не способные, а потому я сразу спросил:
– Вы точно уверены, что и Мироздание тоже отправило меня в отставку, а не только Минобороны? Оно вам само об этом доложило?
– Разумеется, нет, пока не докладывало… Но мы почти уверены в этом. Видите ли, тут одно из двух, а может, и больше: либо вы способны менять реальность, либо сама реальность подстраивается под вас, под какие-то ваши, возможно, не совсем осознаваемые запросы или потребности… Но вот благодаря тому, что мы с вами теперь здесь общаемся, можно с высокой долей вероятности делать вывод, что способности эти теперь утрачены либо у вас пока отозваны. Иначе вы бы давно уже отсюда вывернулись, и поминай как звали. Согласны?
– «Не сходи с духовного маршрута, на материальных – тупики… Надо верить в Бога, это круто, в Дед Мороза верят дураки», – промычал я в ответ любимый стих из Аркаши Лиханова, владивостокского поэта, после чего, прикрыв глаза, просто отвернулся.
– И как это понимать? Не желаете общаться? – вскинул брови подполковник.
– Как неприятие любой подобной дурости, наверное. Проще в Бога поверить.
Больше часа он продолжал мне втолковывать что-то про пути взаимодействия с механизмом Мироздания, которые теперь успешно осваивает Особая полиция, к коей он принадлежит. Про то, и про это, и про вот это тоже… Будто по капельке вливая в мои мозги какой-то медленный яд сокровенных знаний, позволяющих возноситься над обыденным и парить мыслью где-то там, в высших сферах разума, в самых что ни на есть эмпиреях. Однако беседа наша (вернее, его монолог) так и закончилась ничем. Я продолжал отмалчиваться, и подполковник (видимо, сам устав от собственной болтовни) свернул наконец этот свой сеанс культпросветработы, пообещав, однако, продолжить позже.
Я не сильно большой философ да и не философ вообще, я практик. И все эти его высокомудрые измышления мне по барабану. Меня сейчас тревожило только одно: а где моя первая волна-то? Почему я не чувствую неправильности происходящего, почему волна непонимания искривляющейся реальности не приходит как обычно? Давно ведь пора довлеть, исправляя и эту внезапную «загогулину» тоже… А вдруг подполковник прав и Мироздание действительно не намерено больше мне помогать? И всё это – наконец-то самая правильная из реальностей?
А не связано ли происходящее с постоянно донимающей меня теперь головной болью? Мысль пришла, как удар под дых, резко, отчётливо, болезненно. Я ведь настолько свыкся с уверенностью в силе и могуществе своей способности, что представить себя без неё уже просто не могу – зачем и как тогда вообще жить, для чего существовать?
Видимо, я теперь уже просто слишком стар и не могу, как в молодости, ситуационно реагировать, подправляя мелкие несуразности, дёргать за самые тонкие ниточки, переделывать жизнь по мелочам. Это всё в прошлом. Я давно только реагирую на волну, накатывающую откуда-то, и плыву вместе с ней, наблюдая, как меняется картина мира вокруг. Но и это бывает теперь нечасто… даже редко, очень редко.
И не я ведь этим управляю, я вообще не управляю ничем! Это как-то и кто-то через меня решает свои задачи, я – всего лишь орудие, передаточное звено, средство управления, не более. И каждый раз это слишком мучительно… Чувствовать себя, могучего и многое могущего, игрушкой в неведомых руках – да не приведи господь!
А ведь я никогда ничего такого не хотел и ни у кого не просил. Мне никогда ничего этого не было надо. Но разве хоть кто-нибудь там – в небесах или где – моими желаниями когда-то заморачивался? Хоть для кого-нибудь из них – тех, кто этим всем правит, – это хоть что-то когда-нибудь значило?
На следующий день терзания разума продолжились, и тут меня поджидал ещё один крепкий удар.
Когда опять привели в то же помещение, стульев оказалось больше – не всего два, а целых три. И на одном из них, по правую руку от разговорчивого полковника, сидел мой школьный друг Виталя. Выглядел он при этом вполне сыто и уверенно, был побрит и поглажен, что стало для меня почти нокаутом, ведь, по моим прикидкам, ввиду полного отсутствия у него каких-либо познаний о действительной моей сущности свирепые и безжалостные палачи в местных застенках должны были как раз переходить к жестоким физическим пыткам его жизнелюбивого тела с использованием своей новейшей изуверской аппаратуры.
«Ах ты ж мой дорогой и бесхитростный друг, как же я в тебе ошибался, оказывается! Так складно ты сочинял мне сказки про наше с тобой школьное детство, что я этому даже стал понемногу верить, хотя и не помнил сам ничего подобного», – сразу подумалось мне. Мы ведь с ним тогда, почти год назад, совершенно случайно столкнулись в троллейбусе, и он первым меня «узнал», начал вспоминать какое-то давно забытое прошлое. Слово за слово, чаркой по столу – чуть ли не каждый месяц потом с ним виделись, а бывало и чаще. То-то, припоминаю теперь, он всё любил расспрашивать про мои героические армейские будни, постоянно поддакивая, – я думал, это ему интересно, раз сам так ни разу и не побывал на передовой.
А ведь ему действительно было всё интересно и, похоже, очень нужно, но по другой совсем причине, вон оно как! Хороший человек и благодарный слушатель, с которым не только разок выпить-посидеть приятно, но и забухать не грех.
Старший специалист аналитического департамента Особой полиции подполковник Серотин Виталий Семёнович никогда не верил, что бывший майор армейской разведки Петров может представлять хоть какую-то угрозу или опасность для государства или общества. Когда прошлым летом ему предложили принять участие в этой оперативной разработке, он даже опешил: а в чём смысл? Для чего это всё? Однако начальству видней, и с ним не поспоришь – раз сказано, значит, надо.
– Друг, пойми, это ж не по злобе, – начал он первым, – я ведь считаю тебя по-прежнему своим другом! Но тут такое дело, приказ есть приказ, ты-то должен понимать… Короче, мне приказали – я делал. Но ничего такого я им не сказал.
– Это какого такого, «друг»? – попытался съязвить я.
– Ну, такого, что характеризовало бы тебя как-то плохо. Или в нужном им русле. Ничего, что могло бы представлять угрозу или опасность для нашей страны. Как аналитик я вообще не согласен с их базовой концепцией… Тут надо вести речь скорее о мультивселенной с её взаимовлияниями и самопроник-новениями, чем о том, чего они понавыдумывали. Нет ведь никаких подтверждающих подобную власть Мироздания фактов, а вот теория множественности миров как раз есть!
– Ребята, вы оба что, меня совсем задурить решили? Вчера про одно, сегодня про другое, вот это вот самое, про мультики ваши… Я вам что, знаменитый учёный? С ними разговаривайте на такие темы, с паучниками, им это понравится. А я старый ветеран, мне это всё сейчас вообще до балды! Я просто домой хочу. И вы точно меня с кем-то путаете.
– Боюсь, придётся напомнить, что вы не просто старый ветеран, а очень даже старый… Хотя, безусловно, настоящий Ветеран, с большой буквы! – Помалкивавший до того вчерашний полковник принялся доставать из портфеля какие-то толстые папки. – Позвольте просветить моего молодого коллегу, что первое реально задокументированное у нас упоминание о некоем «майоре» относится ещё к семнадцатому веку… А если хорошо покопаться в истории, то и недокументированных наберётся вагон и малая тележка. Это если даже пока к мифологии не обращаться. А то, к примеру, можно вспомнить и про некоего Егуду, «единственного, кто может»…
Продолжать я ему не дал, не надо мне этих вот лишних откровений с подробностями. И без всяких теперь побочных волн вполне получилось, практически сразу и вдруг – начал просто и тупо довлеть, несмотря на сразу же расколовшую голову дикую боль.
Очнулся на заброшенном пустыре у своих Красных казарм, и единственное, про что успел подумать: «Да нет же никаких этих мультивселенных, Мироздание у нас на всех одно, и оно – вполне дееспособный и, почти уверен, разумный организм (или всё-таки механизм?). Оно и само вполне может защитить себя от любых навязываемых ему флуктуаций. Ведь для чего-то же создаёт оно нас, мойров, упорно именуемых здесь майорами?»
Эта мысль оказалась последней каплей яда, которую пришлось всё-таки принять… А потом – рывками, вспышками, разрозненными кусками – стала прорываться через все прежние заслоны память (своя или чужая – уж и не знаю). Та самая, которая никому не нужна вовсе.
Часть IIПолковник Шварц
4. Мойры и службы
Наш мир устроен очень странно, какой-то он уже не наш.
– Итак, что мы знаем про этих мойров? Ну, или ашацва – кому как больше нравится. Да ничего мы толком про них не знаем! Не про мифических кавказских архангелов или греческих старух, плетущих нити судьбы, которых придумали понятно зачем и для чего, а про реальных и, по сути, несчастных людей, призванных неизвестно кем и для каких целей и вынужденных по мере сил и в объёме личного понимания выправлять наше исковерканное настоящее. – Полковник Шварц, стоя у окна своего кабинета на третьем этаже, рассматривал захламлённый хоздвор, но видел совсем не его. – А для того чтобы узнать состояние днища долго плававшего по морям судна, нужно – слой за слоем – соскребать с него налипшие ракушки (в нашем случае – не реальные, а мифологические пласты таких ракушек). Да и не факт, что это получится.
В общем, как предполагает аналитический департамент Особой полиции страны (ОПС, она же Отдельная полицейская стража и ещё целая туча отвлекающих обозначений), на планете одновременно присутствует весьма ограниченное количество мойров и, похоже, все они проявляются в «умеренном поясе»: Северной Америке, России, на Кавказе, в Японии.
Своих мойров никогда не удавалось зафиксировать ни на одном из других континентов – ни в Австралии, ни в Африке, ни в Европе, ни в Антарктиде (впрочем, она ведь и не континент вовсе, а, скорее, архипелаг, как выяснилось недавно). Но это вовсе не значит, что их там нет, это всего лишь рабочая версия, предположение наших аналитиков, базовая конструкция, как говорится.
Российские или американские мойры наверняка периодически посещают Европу, оказывая тем самым определённое влияние и на этот континент. Можно предположить, что в одно из таких стародавних посещений и возникла нелепая древнегреческая сказка.
Легендарная эллинистическая мойра – это, по сути, нечто прямо противоположное самому явлению: не «высший, большой, старший, превосходящий» (чему и соответствует исходно не искажённое слово «майор»), а всего лишь «часть, доля чего-то», да к тому же дама. Выдумщик Платон назвал их дочерьми богини необходимости Ананке (что значит Судьба), вращающей мировое веретено. А до того как Платоном была описана сия античная мифологема, мойров вообще представляли в виде тёмной невидимой силы, не имевшей отчётливого человеческого облика.
Неслучайно же у древних римлян, знавших слово «майор», не было названия «мойры», там этих дружных сестёр величали парками, а в Скандинавии – норнами, правда, в отличие от мойр и парок, норны не могли вмешиваться в течение судеб, они лишь наблюдали со стороны, хотя изредка и помогали людям, предупреждая их об опасности. Если хорошенько покопаться в легендах, то можно увидеть: Судьбу прядут в виде нити и хеттские богини, и даже (иногда) сам Зевс или другие боги.
А вот у славянских народов судьбой изначально занимался бог ясной погоды Догода – крылатый светловолосый юноша (что совсем близко к нашему пониманию функционала «майор») с веткой шиповника в руке, приносящей тёплый ветерок. И только потом, позже, были придуманы девы судьбы Доля и Недоля (счастье и несчастье, судьба и не судьба), тоже небесные пряхи, каждая из которых по очереди плетёт нить жизни. У молодки Доли нить получается светлой и ровной, а у одноглазой старухи Недоли – кривой и тонкой. Кстати, и Доля тоже поначалу представлялась в облике милого юноши с кудрями золотыми и улыбкой весёлой («на месте устоять не может, ходит по свету, для него преград нет, Доля их вмиг одолеет»). Аналоги есть и в мифах других народов, у сахалинских нивхов (гиляков), к примеру, за людьми присматривают и сроки их жизни отмеряют «небесные хозяева» тлы-ызь, добрые или злые.
В представлении древних Судьба могла быть активной и деятельной силой, меняющей жизнь по указке богов, а могла быть простым наблюдателем, строгим и безучастным. Правда, мифологическое сознание изрядно перековеркало истинное положение дел. Но вполне можно предположить, что кое-какие выдумки привнесены в мифы намеренно: мужское превратилось в женское, например… В иранской традиции первоначально распространялся культ Зервана, мужского божества вечного времени и судьбы. У монголов и бурят судьбой управлял Дзаячи, в шаманских камланиях именовавшийся «самовозныкшим», «создателем всего», божеством человеческой судьбы как небесного волеизъявления, дарителем счастья и блага, защитником. А это уже самые близкие к нашим трактовки.
Не странно ли, что точно так же сразу несколько разных религий и верований из отдалённых друг от друга частей света сходятся и в своих описаниях того же Всемирного потопа и кое-каких других вещей и событий… Однако мифо-ракушек там налеплено гораздо-гораздо меньше.
От тягостных размышлений его оторвал звонок телефона – вызывали к начальству.
Полковник Шварц принадлежал к той немногочисленной когорте спецслужбистов старой школы, которым неинтересны все эти теперешние заморочки с госраспилами, откатами и посадками, ему лично не нужны были ни загородные особняки с золотыми унитазами, ни тугие мешки добытой под себя валюты, по необходимости складируемые в чужих квартирах. Полковник любил служить. Не просто служить, а служить Родине. И чувствовал себя в этом деле на своём месте.
Служба охраны реальности, СОР, в которой он теперь состоял, была создана предпоследним Указом президента Ельцина, как раз за полчаса до того, как он записал своё финальное видео «Я мухожук»[3], потому её очень долго никто из властей предержащих не принимал всерьёз и даже, несмотря на довольно мощное финансирование, почти не замечал – ну, работают ребята сами по себе над чем-то недоступным простому уму, и пусть работают, лишь бы не мешали нам тут своё мухлевать. Да и оперативные группы СОР к тому же никогда не работали в регионе базирования. Считалось, что это помогает избежать неизменного влияния местных элит с их тесными связями и, следовательно, неизбежной коррупции. Дабы не дразнить гусей и не выглядеть совсем уж идиотами, сами себя «соровцы» чаще называли Службой охраны Родины – так проще найти у народа понимание.
С чьей подачи и почему не всегда трезвый БээН подписал тогда сей сверхсекретный Указ, теперь приходится только гадать, но через какое-то время некоторым стало понятно, что это не совсем то, что им очень надо, а иногда и совсем не то. Что он напоследок, наверняка сам того не осознавая, подложил в почти устоявшееся и вполне подходящее им государственное болото довольно большую, хоть и не сильно пахнущую, свинью. Однако даже сейчас, спустя почти треть века, о ней всё равно никто ничего толком не знает и представления точного не имеет. Да и мало кому с ней вообще приходилось сталкиваться.
А вот ОПС, рабочим органом которой является СОР, существует уже не одно столетие. В разное время её величали по-разному, как-то (правда, ненадолго) обозвали даже околонаучной разведкой, но это наименование не прижилось из-за того, что занималась она не только и не столько научными изысками, сколько делами, скорее, вообще ненаучными. Тем, во что паучники до сих пор отказываются верить. И в последние годы благодаря появлению СОР сосредоточилась в основном на вопросах, связанных с фактическими, а не умозрительными изменениями реальности… Скрытно и слаженно продолжая работать, пытаются обе они методично и жёстко выгребать из нашей действительности заносимый туда неведомыми ветрами лишний сор.
В те не совсем добрые времена, когда страна, сорвавшись со всех и всяческих тормозов и катушек, пооткрывала мыслимые и немыслимые границы со шлюзами и первый её президент громогласно призвал американцев скупать по дешёвке российские земли да не опаздывать с этим, Шварц был всего лишь простым капитаном флотской контрразведки и ни о каких там охранах реальностей даже не помышлял.
Время было суровое и расхристанное, продавать можно было всё, что покупается, и в любой комплектации, а потому он чувствовал себя там не совсем в своей тарелке. Владивосток, где капитан Шварц тогда нёс службу, – город маленький, хотя и вполне самодостаточный. Казалось, оторви его от России – и городишко вполне суверенным островком отправится в отдельное плавание, как тот же Сингапур, к примеру. Желающих сотворить подобное всегда хватало, но для того-то и создана контрразведка, чтоб ничего такого в реальности никогда не произошло.
Капитан Шварц просто служил Родине и не витал ни в каких эмпиреях, высокоэлитная и доходная карьера ему была просто неинтересна. Чаще всего он начинал работу в своей конторе на Ленинской с разбора не то чтоб многочисленного, но и немалого наплыва очередных рапортов и докладов, более подходящих под определение «донос». Да, и такое тоже принимает на себя структура, ранее гордо именовавшаяся СМЕРШ, «смерть шпионам». Конечно, ни о каких смертях теперь не могло быть – да и не было – речи, а потому военные моряки, слегка ещё по привычке опасаясь, давно обозначали между собой это ведомство, особый отдел (00), по аналогии с гальюном – «два нуля»…
Докладная записка на старшего лейтенанта Красько, начальника отдела воинской подготовки флотской газеты «Ратная пашня», была какой-то невнятной, но всё равно настораживающей. Шварц в недоумении даже затылок почесал. Один из давних и многократно проверенных информаторов из среды журналистов описывал ситуацию так: будучи допущенным на боевые учения и совещания Штаба флота, Красько активно собирает информацию о действительном, а не декларируемом состоянии наших Вооружённых сил, а также имеющихся проблемах и недостатках с целью продать это за определённые деньги японскому информагентству, с шефом местного бюро, с которым он сумел установить вполне дружеские отношения год назад, во время визита наших кораблей в Страну восходящего солнца. И очередная их встреча назначена тогда-то и там-то.
Игорь Красько был выпускником львовской кузницы военно-журналистских кадров, а потому отличался кроме талантливого владения словом (даже стихи иногда пописывал) и неистребимого западноукраинского прононса изрядной долей скептического либерализма и, как отмечали его коллеги и сослуживцы, некоторым высокомерием пополам с себялюбием. Однако был на хорошем счету у начальства и даже представлен недавно к медали какого-то ордена по случаю очередной годовщины чего-то.
Работать с таким кадром непросто, но надо. Эта докладная была уже не первой в череде ей подобных, и следовало незамедлительно принимать меры. А тут ещё изрядно подзатянувшееся недорасследованное до сих пор дело с предпродажной подготовкой вполне боеспособных тяжёлых авианосных крейсеров за рубеж – на вес, по цене металлолома, на которое ему сверху настоятельно рекомендовали просто закрыть глаза и спустить на тормозах! Для самого себя Шварц называл его «адмиральское дело», потому что замазаны там были самые высокие и даже столичные чины.
Дело началось с того, что во время стандартной и штатной проверки готовности к перегону в соседнюю страну одного из этих кораблей капитан Шварц – единственный из всей несметной толпы проверяющих и согласовывающих – обратил внимание на то, что железная дверь в «секретку» – каюту, где ранее хранилась секретная и сверхсекретная документация, – оказалась почему-то крепко заваренной, и проверить её на отсутствие содержимого не представлялось возможным. Почему – никто внятно объяснить не смог, пришлось в приказном и срочном порядке вызывать заводского сварщика, чтоб открыть её для полагающейся проверки. Результат показал, что якобы комиссионно уничтоженная по акту списания документация никуда не делась и безмятежно пребывает всё в той же «секретке» на своих полках. И вполне готова к отправке покупателям вместе с кораблём.
А позже и часть оружейных погребов корабля тоже была замечена в не менее заваренном состоянии. Но, поскольку в них ранее находились, согласно всё тому же акту комиссии по списанию, отнюдь не бумаги (а противокорабельные ракеты, самонаводящиеся торпеды, сверхзвуковые крылатые ракеты морского базирования и даже целый зенитно-ракетный комплекс корабельного базирования с комплектом управляемых ракет средней дальности, плюс реактивный морской бомбомёт со стационарной наводящейся в двух плоскостях установкой с радиально расположенными стволами), решено было пока разваривания железных дверей не производить – во избежание возможного взрыва. В результате отправку корабля покупателям пришлось задержать «до выяснения обстоятельств».
Надо бы вот это настоящее, реально шпионское дело завершать, а вместо того приходится отвлекаться на каких-то безумных журналистов с их неуёмной жаждой выгоды… «Адмиральское дело» всё-таки через пару недель приказано было передать другому особисту, после чего оно было вполне успешно закрыто, а самого Шварца перевели «с повышением» в далёкий город Сыктывкар, столицу замечательной Республики Коми, где он и продолжил службу Родине, но без возможности наступать на мозоли начальству. И всего через какой-то десяток лет его, к тому времени уже подполковника, сумела отыскать там и подобрать недавно созданная и никому пока не особо интересная СОР.
Редакционная планёрка (она же редакторская летучка) в тот день оказалась быстрой и весьма летучей: шефа внезапно вызвали в Штаб флота, – и пришлось всё скомкать, завершить по-быстрому. Игорёша был даже рад: не любил он эти бесконечные топтания вокруг да около, все эти долгие рассусоливания постоянно меняющихся моментов в свете очередного виляния всё более отрастающим в сторону демократии партийно-политическим хвостом.
Быстро собравшись, он надавал заданий всем трём своим подчинённым и со словами «я тоже в штаб, по плану» покинул давно опостылевшую общую комнату своего отдела, где по углам ютились четыре стола, за каждым из которых сидел отдельный «корреспондент-организатор», включая его самого, начальника. «Давно пора бы уже для начальников отделов сделать отдельные кабинеты», – в очередной раз подумалось ему на бегу. На дальнейшую свою судьбу у Игоря Красько были далеко идущие планы: он уже почти видел себя в кресле ответственного редактора, с которого в дальнейшем рассчитывал перелететь сразу в Москву, в какой-нибудь из центральных органов… Ну и что, что это будет не так скоро, главное ведь – запланировать, а потом и осуществить.
А на улице была настоящая весна! Солнце светило вовсю, девчонки ходили разодетыми почти по-летнему, и жизнь вокруг била сверкающей и яркой струёй. Игорёша спешил на встречу с японским коллегой из местного корпункта и совсем не хотел даже вспоминать про обязанности службы.
– Если вы думаете, что представляете хоть какой-то интерес для иностранных разведок, – лучше не думайте. Не надо так, это неправильно… Лично вы, если, конечно, не обладаете хоть какими-то властными полномочиями или там государственными секретами вместе с военными тайнами, никому из них совершенно не интересны. Не хотелось бы никого обидеть, но любая отдельная частичка общей человеческой массы не стоит тех усилий, которые следует направлять на саму массу в целом. – Японского коллегу явно потянуло на философствование. – Игорь-сан, дорогой, вся ваша страна не представляет для нас теперь никакого стратегического и даже тактического интереса… Разве что ресурсный: железо, нефть и всё такое. А стратегически вы ещё долго не сможете опомниться от содеянного, продолжая играть в эту вашу Перестройку и новое мышление. Из ресурсов, а не этих вот вчерашних секретов, вот лично вы можете сейчас хоть что-нибудь предложить? Думаю, вряд ли. Так за что же я должен тратить на вас наши иены? За неисполнимые и мечтательные планы ваших военных штабов? Даже вам наверняка это не может казаться серьёзным…
– Наши штабы ещё очень на многое могут быть способны!
– Не смешите меня. Семьдесят лет негативной селекции генералитета ни для кого даром не проходят… Да все эти ваши штабы и шага не сделают без команды сверху! А наверху теперь вполне вменяемые коммерсанты, и их интересуют только распродажи с выгодой. Вы, военные, просто не нужны теперь и доживаете последние сроки только потому, что вами пока некому заняться… А вот когда поделят все ресурсы, тогда-то верхи займутся и вами, потому что любые запасы – это резервный ресурс. Запасы железа ведь на флоте, включая ваши корабли, весьма значительны? Так что первыми продадут авианосцы, потом – крейсера и эсминцы с подводными лодками, а потом – и всё остальное… Торговать так торговать! Это всего лишь вопрос времени, Игорь-сан. – Японец лукаво улыбнулся, по привычке склонившись в поклоне.
5. Японский городовой
…Пришли и к Магомету горы, соткали нить судьбы майоры, нововведения в судьбе они наткали и тебе.
– Да, японский майор, пожалуй, самый малопонятный из них, тёмный какой-то, тут начальство, безусловно, право, как говорится. – Вернувшийся после доклада в свой рабочий кабинет Шварц снова занял любимую позицию у окна, выходящего на задний двор (почему-то ему там лучше думалось), и продолжил размышления, переключившись теперь по указанию начальства на восточное направление. – Может надолго пропадать, неожиданно появляться и исчезать по всей Азии, с переменным успехом его удаётся иногда идентифицировать по произошедшим событиям, правда, косвенно. Вот взять хотя бы эти два документа, уж очень описываемая в них ситуация смахивает на самую первую «разминку» начинающего мойра. Похоже, в то время у японцев как раз и появился новый мойр, который начал пробовать силы, почти незаметно довлея:
«Цуда Сандзо родился в 1855 году в самурайской семье, предки служили князьям Ига в качестве врачей. В 1872 году призван в Императорскую армию, участвовал в подавлении мятежа Сайго Такамори. С 1882 года служит в полиции.
Показал следующее. Он стоял на своём посту на холме Миюкияма возле памятника воинам, погибшим во время восстания 1877 года. И тут подумал, что тогда он был героем, а теперь – самый обыкновенный полицейский. Кроме того, он боялся, что русский наследник Николай действительно привёз с собой Сайго Такамори, который, несомненно, лишит Цуда Сандзо его боевых наград. Ещё он полагал, что цесаревичу следовало начать свой визит с посещения императора в Токио, а не с Нагасаки. Ему показалось также, что эти иностранные путешественники не оказывают почтения памятнику жертвам гражданской войны, а внимательно изучают окрестности. Поэтому он посчитал их за несомненных шпионов – многие газеты опасались, что задачей цесаревича является обнаружение уязвимых мест в обороне Великой Японской империи.
Ему хотелось убить цесаревича прямо сейчас, но он не знал, кто из них Николай. Потом его поставили охранять улицу, по которой высокие гости должны были возвращаться в Киото. Тогда он понял, что рискует потерять свой последний шанс, и бросился на цесаревича».
(Из протокола допроса омавари[4], даты приведены к нашему календарю).
«29 апреля. Проснулся чудесным днём, конца которому мне не видать, если бы не спасло меня от смерти великое милосердие Господа Бога.
Из Киото отправились в джен-рикшах в небольшой город Отсу… В Отсу поехали в дом маленького кругленького губернатора. У него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из нас разорился на какую-нибудь мелочь. Тут Джорджи и купил свою бамбуковую палку, сослужившую через час мне такую великую службу. После завтрака собрались в обратный путь. Джорджи и я радовались, что удастся отдохнуть в Киото до вечера.
Выехали в джен-рикшах и повернули налево, в узкую улицу с толпами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы, над ухом. Повернулся и увидел мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблей в обеих руках. Я только крикнул: “Что, что тебе?..” – и выпрыгнул через джен-рикшу на мостовую. Увидев, что урод направляется ко мне и никто не останавливает его, я бросился бежать по улице, придерживая рукой кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны… Обернувшись на ходу ещё раз, я заметил Джорджи бежавшим за преследовавшим меня полицейским… Наконец, пробежав всего шагов шестьдесят, я остановился за углом переулка и оглянулся назад. Тогда, слава богу, всё было окончено. Джорджи – мой спаситель – одним ударом своей палки повалил мерзавца, и, когда я подходил к нему, наши джен-рикши и несколько полицейских тащили того за ноги. Один из них хватил его же саблей по шее.
Чего я не мог понять – каким путём Джорджи, я и тот фанатик остались одни посреди улицы, как никто из толпы не бросился помогать мне… Из свиты, очевидно, никто не мог помочь, так как они ехали длинной вереницей, даже принц Ари Сугава, ехавший третьим, ничего не видел. Мне пришлось всех успокаивать и подольше оставаться на ногах… Народ на улицах меня тронул: большинство становилось на колени и поднимало руки в знак сожаления…»
(Дневник Николая II за 1891 год).
Хоть это и не так очевидно, но мы ведь до сих пор живём в сильно исковерканной кем-то реальности. В том числе и потому, например, что более века назад одному старому и опытному российскому мойру – по причине внезапно свалившей его тифозной горячки – не удалось попасть на вторую Тихоокеанскую эскадру, отправлявшуюся из Петербурга в Порт-Артур… А ещё потому, что тогда же другой, совсем уж неопытный и очень молодой японский мойр, имевший воинское звание дзюнъи[5], не просчитывая никаких возможных результатов и последствий, сорвался вдруг с катушек и в патриотическом угаре принялся неистово довлеть в пользу своего отечества. А первой ласточкой этой его истерии наверняка оказалось двенадцатилетней к тому времени давности ничем не мотивированное нападение в префектуре Сига на гостившего там цесаревича, но именно это не сразу стало понятным.
До сих пор тяжким камнем на груди обеих наших стран лежит тот Цусимский погром – полностью бредовая, с точки зрения сюжета и драматургии, реализация событий, особенно нереалистичное какое-то фэнтези, как будто из параллельной реальности вывалившееся к нам, прямо на театр военных действий… Дикая и непонятная роковая смесь: командир российской объединённой эскадры вице-адмирал З. П. Рожественский зачем-то лишний день топчется у входа в пролив, воспрещая своим кораблям атаковать японские крейсера-разведчики, отказывается подавлять (имея такую возможность) вражеский радиообмен, и лишь когда японцы наконец закончат своё построение к атаке и вокруг опустится, укрывая их, густой туман, Зиновий Петрович даёт команду начать движение российской эскадры в гибель.
Нелепые перемещения его боевых корабельных колонн; рождественскими ёлками подсвечивающие их всеми своими огнями госпитальные суда «Орёл» и «Кострома»; неожиданные смерти и ранения большей части русских флотоводцев (включая самого Рожественского); беспримерное мужество наших моряков и ничем (кроме коварной воли японской верховной богини Аматэрасу) не объяснимое везение этого японского «морского Чапая», адмирала Того…
Увольте, но такое просто невозможно никак считать естественным и закономерным течением событий. Как, впрочем, и подвергнутый позже офицерскому суду чести знаменитый «подвиг» командира крейсера «Варяг» – вместо того чтобы перевезти на свой борт немногочисленный экипаж более медлительного и старого «Корейца» и спасти для страны свой боевой корабль, он устроил форменное самопобоище, сразу же воспетое либеральными французами и прочими немцами…
Тот мойр-дзюнъи (никто и не вспомнит теперь его имени), конечно, после был списан, но сразу исправить то, что он успел наворотить, отменить результаты его экстатических давлений окончательно так и не удалось, и вся дальнейшая история соседней страны, включая даже зверства Нанкинской резни, гекатомбы Хиросимы и Нагасаки и позднейшую аварию на Фукусиме, стала закономерным следствием именно этой невероятной победы японцев в Цусимском проливе.
Их молодого мойра, наверное, можно понять, но ведь и нас, теперешних, понять надо – даже столь нелепая, вообще нелогичная реальность всё равно является для нас родной и потому требует своей защиты и охраны. Вопрос тут только один: чего нам хочется больше – сохранить её в неприкосновенной нелепости или всё-таки попытаться выправить до логической целостности?
Часть III1992-й
6. Парень с окраины
И мы стоим тут, в чистом преисподнем, в безумно длинной очереди в рай…
Диверсионная группа из пяти человек успела уничтожить уже два наблюдательных поста противника и подбиралась к третьему – враги всё ещё оставались такими же безалаберно-беспечными и предсказуемыми, как раньше, – когда командир её услышал вдруг прошелестевшее ему на ухо:
– Не надо так, это неправильно…
– Тимурчик, ну мы же всегда с тобой были на одной стороне, зачем ты теперь так?
– Извини, капитан, но тут совсем другое, – сразу узнав мой голос, пробормотал удивлённо их командир, когда к нему, в отличие от всей остальной группы, вернулось сознание… И наверняка тут же подумал: дёрнул же чёрт напроситься в этот рейд! Молодость хотелось вспомнить – вот и вспомнил, да не только вспомнил, но и встретился с ней лицом к лицу. И откуда он вообще тут взялся, этот чёртов Петров? Во всяком случае, на слегка одутловатой физиономии его было написано именно это.
Теймураз Джория, в прошлом только начинавший тогда свою карьеру советский сержант, а теперь аж целый вицеполковник державной гвардии Сакартвело[6], конечно, ещё не забыл, как я вытаскивал его из совершенной безнадёги в далёком афганском ущелье и как он потом горячо клялся мне в вечной дружбе и называл братом. Но теперь это было, да, совершенно другое.
Теперешняя дурацкая, но обоюдотрупоносная война продолжалась уже второй месяц, и конца-края ей не было видно. Державная гвардия резко и стремительно вошла в Апсны[7] по приказу нового лидера, ещё недавно бывшего членом Политбюро всего СССР, именно для того, чтобы добить сторонников предыдущего национального вождя и под предлогом «охраны коммуникаций (в первую очередь железной дороги) и других важных объектов» освободить эту благодатную территорию от «нежелательных элементов».
По секретному плану «Меч Сакартвело» предельно жёсткие зачистки местного населения должны были завершиться ещё в первые две недели, и теперь давно пора бы уже наполнять свободные от местных нацменов города и посёлки переселенцами с востока – работящими мингрелами и безземельными картвелами. Да они вообще должны уже вовсю собирать урожай вместо местных апсуа[8]. Однако продолжали сидеть в приграничных палаточных городках в ожидании окончания зачистки: аборигены и не подумали смиряться, ведь «отдаваться водовороту – не мужество» и «покорность – первый признак обречённости», – учит их опыт предков. Вместо капитуляции перед превосходящими силами противника все, кого не успели сразу добить, принялись организовывать партизанские отряды и базы в горах.
Как и в прошлый раз, я отволок его в горы, хотя Тимур с тех пор изрядно погрузнел и прибавил в весе, а теперь, сидя напротив него в подвале заброшенной лачуги, ставшей временным пристанищем нашей партизанской группы, пытался развести на разговор:
– Кстати, я уже не капитан, а целый майор, правда, в отставке, но это не так важно. Расскажи лучше, что тут у вас с ними вообще происходит. Я просто понять не могу!
– А что тут особо понимать? Идёт война против сепаратистов. Не успели сванов в конуру загнать, как за ними мингрелы стали головы поднимать, а теперь вот и апсуасы эти туда же – независимости им захотелось… И ведь вся эта дрянь от паршивой интеллигенции ползёт, вот все эти болтливые доктора разных наук – филологии и истории, мингрел – президент бывший и местный главный апсуас… А, ещё же третий доктор у нас есть, почти забыл про свана-театроведа нашего, породителя славных ополченцев «Мхедриони»[9] – правда, этот пока за нас ещё, но всё равно за такими, как он, приглядывать нужно… Получается, у каждого народа свой такой шибко умный доктор наук есть. Короче, воюем на два фронта, а это, сам понимаешь, дело сложное, приходится без лишних соплей просто зачищать территорию от чёртовых нацменов… Наверное, тут надо уяснить самое главное: все эти здешние апсуасы – не люди, а полузвери, которые пытаются развалить мою страну и отнять жизненное пространство. Да и вы-то, русские, чем лучше? Вы теперь для нас – вообще оккупанты! Хоть и помогает нам ваша новая власть пока…
– А мингрелы?
– А они, наоборот, – полулюди, они к нам ближе, потому и используем. В идеале придётся потом и от них избавляться, но это попозже, когда исчерпают свой рабский потенциал или бунтовать продолжат… А там постепенно и до сванов очередь дойдёт, и даже до сомехов[10] с азерами… И вот тогда на нашей благодатной земле останутся только один народ и один язык – наш, картули эна[11]. Потому что Сакартвело – Держава картвелов, и никого больше!
– Тимур, ты сам-то себя сейчас слышишь? Там, в Афгане, мы не делились на господ и рабов, мы все были русскими и помогали друг другу без оглядки на национальности. Что изменилось с тех пор?
– Ты просто не понимаешь.
– Да, ничего уже не понимаю… Знаю только, что всё это неправильно и так делать не надо. И что ты теперь совсем другой, не наш.
Честно говоря, два месяца назад, когда я приехал сюда со своей дальневосточной окраины, чтобы просто набухаться вусмерть и вовсе не думать больше ни о том, что было, ни тем более о том, что ещё только может случиться, мне очень хотелось вообще забыть про всё, включая себя. Недорогих коньяков, чачи и разнообразных вин для этого в щедрой Бухазии всегда было больше, чем где-либо, то есть вполне достаточно для поставленной мной конкретной задачи.
Меня тогда только что вышвырнули из армии, словно нашкодившего кутёнка, – как и тысячи остальных таких же «псов войны»: новому государству, бледной поганкой взраставшему на ещё дымящихся развалинах старого Союза, были ни к чему настоящие офицеры с их советскими привычками, опытом и закалкой. Тем более такие сравнительно молодые полуинвалиды, как я.
Да по большому счёту этому чудесному новому государству и армия-то теперь не была нужна вовсе, оно ведь ни с кем не планировало воевать, собираясь только покупать и распродавать, даже госфлаг сразу поменяло с боевого на торговый. Как верно заметил один большой поэт (правда, чуть раньше и совсем по другому поводу), «жизнь кончилась, и началась распродажа»[12]. Прежняя жизнь действительно закончилась, начиналось судорожное выживание (или нахрапистое наживание) всех и вся.
В тот год в конце июля, сразу после госпиталя, мне выделили горящую путёвку в военный санаторий, доживавший последние дни на другом конце некогда необъятной страны. Это был такой прощальный привет от ставшего вдруг неродным Министерства обороны: отдохни, товарищ офицер, подправь напоследок здоровье, ничего другого мы тебе предложить не можем, а дальше уж как-нибудь сам выкарабкивайся, потому что и без тебя хлопот хватает. Сопротивляться неизбежному сил не было, вот я и поехал.
Первым, что меня там удивило и зацепило сразу, был запах – эвкалиптово-олеандровый, лаврово-кипарисовый и вообще какой-то прежде незнакомый, почти райский. Поначалу я просто бродил как чумной по здешним аллеям и паркам, тавернам и пляжам и надышаться не мог этим чудным запахом. Нигде раньше: ни в каких джунглях и тайгах, ни в каких лесах или степях – не приходилось вдыхать ничего подобного. А когда немного попривык, начал и по сторонам смотреть, оглядываться. Да всё никак не мог понять, что же у них здесь, в этом их вечном раю, вообще творится. Какие-то люди вдруг принимались нервно метаться туда-сюда, что-то лопоча по-своему, и потом торопливо исчезали, какие-то автомашины стремительно проносились мимо и тоже пропадали вдали, что-то происходило в этом внешнем, отделённом от чудесного запаха мире, которому сам я был чужд и от которого достаточно далёк со всеми своими санаторными заботами и лечебными назначениями – статус отдыхающего ведь предполагает отрешённость от внешних обстоятельств и особо неторопливую негу.
Чтение журналов и газет не помогало, там занудно сообщалось о всяких международных событиях и мелких происшествиях, но ничего не говорилось о назревающем главном. А оно, назревание, уже подступало, это тревожно чувствовалось… Как будто я какую-то жизненную волну впереди видел.
Познакомился тем временем с одним славным стариком, державшим фруктовый ларёк неподалёку от санатория, прямо у шоссе. Старик был настолько стар, что даже просто называть его стариком являлось бы опрометчивым обвинением в затянувшейся молодости: щуплый, седой, горбоносый, с похожим на печёное яблоко морщинистым и не слишком подвижным лицом. Просторные белые одежды болтались на нём как на вешалке.
– А как тебя зовут, дед? – нетрезво покачиваясь, пробормотал я сразу, как только впервые увидел его. Что-то будто торкнуло в бок, заставив остановиться и спросить.
– Да называй как хошь… Можешь так дедом и звать, а можешь – братом. Раньше и в другой стране, когда тоже молодым был, вот почти как ты, Егудой звали, Иегудиилом – это если полностью. А ещё называли «парнем с окраины», хотя какой из меня теперь парень? Давно ничего от того парня не осталось, одна только память…
И вот этот самый старик за ту неполную пару недель, что нам удалось пообщаться, поведал под дегустации своих изумительно вкусных самодельных коньяков (по секретным семейным рецептам!) кое-что сокровенное об их чудной стране, а главное – успел объяснить самое основное и научить кое-чему, уже на второй день знакомства рассказав о тех, кого здесь называют ангелами – предрешателями судьбы, ашацва.
– Я вижу, ты точно такой, как я, только гораздо моложе, неопытней, потому и говорю без предисловий. И ещё одно вижу: именно ты можешь теперь спасти мой народ. Я слишком стар, мне осталось немного, ничтожно мало, а скоро и вообще ничего не останется, никак не успею сам сделать. А ты – сможешь. Если не будешь столько пить, конечно… Спаси апсуа – и обретёшь полную силу, не век же тебе только предчувствовать и осторожничать, надо когда-то начинать самому предрешать!
После мы ещё не раз вот так же сидели за низким столиком в глубине его лавки, вокруг плавал запах разных фруктов, и лёгкий бриз с моря дополнял его тем самым эвкалипто-лаврово-олеандровым чудесным ароматом, в который я влюбился сразу. В августе здесь всегда жарко, и если бы не этот бриз да не тенистый навес перед лавкой, дегустацию коньячных сокровищ Апсны пришлось бы перенести на более прохладное время суток, а это ж, получается, целый день терять!
Обычно я прибредал сюда сразу после санаторных процедур и обеда, когда на море из-за жары делать нечего, если не хочешь изжариться или обгореть. Да и море-то здесь против нашего, Японского, не в пример жиже и пресней – так, как у нас, в нём не накупаешься, не стоит даже стараться… Старик доставал откуда-то из своих запасников очередную бутылочку ещё не опробованного напитка домашнего приготовления и с лёгкой усмешкой ставил её на столик, каждый раз приговаривая:
– И вот такое тоже отведай, друг, больше нигде ничего подобного не найдёшь.
Но уже после второй стопки он решительно и последовательно принимался учить меня уму-разуму, делиться секретами подвернувшегося нам обоим дара:
– Да, мы с тобой, как у вас говорят, одного поля ягоды, оба – ашацва, чувствуем назревающее и, если поручит Всевышний, можем выправлять жизненный путь людей, менять их судьбы… В каждом народе есть свои ашацва, хоть и называются они везде по-разному, но здесь, среди апсуа, я – последний. И никого больше вокруг не могу найти, хотя давно ищу. Потому и говорю об этом с тобой, аурыс[13], помочь хочу, поделиться советом и памятью. Просто мне некому это передать, а народ спасать надо – прямо сейчас, совсем скоро уже… Я, конечно, начну. Но продолжать придётся тебе. Больше некому.
Иногда по вечерам к нам прибредал парнишка лет двенадцати, тоже смуглый и худой, но немногословный. Кем он приходился старику – понять было трудно: то ли внук, а может, и правнук или даже прапраправнук, или вообще был посторонним пацаном – кто их, этих горцев, толком разберёт? Время от времени он появлялся в лавчонке и тихо усаживался в углу около выхода, внимательно слушая наши взрослые разговоры и как будто что-то понимая. Обращался он к старику «абду» – дедушка, а тот звал его «асса» – мелкий. Правда, когда он возникал на пороге, дед сразу обрывал свои ашацвашные откровения и принимался пересказывать какие-нибудь местные легенды и сказки, вроде такой, к примеру:
– Говорят, апсуа жили здесь всегда. Об этом есть даже особое предание, его тут каждый знает: «Когда Всевышний, сотворив землю, раздавал её во владение разным народам, то первый из апсуа опоздал к делёжке и пришёл, когда вся земля была уже роздана. На вопрос Творца, почему он опоздал, тот ответил, что принимал гостя и не мог оставить его, нарушив тем самым законы гостеприимства. Тогда Всевышний решил, что столь достойному человеку не жаль отдать тот клочок земли, что приберёг для самого себя, и отдал её ему». Да, это земля, дарованная нам от самого Анцва, Единого Бога-Творца, невидимого и вездесущего, именно за то, что твёрдо чтим Асасра, законы гостеприимства.
Поэтому, когда к нам пришли гости (мы их зовём «асассы») – сначала мингрелы и потом картвелы, – мы приняли их как положено, даже выделили часть своей земли – в этом было и наше достоинство. Потом, полтораста лет назад, русским с турками сильно захотелось превратить нас в махаджиров, изгнанников… И вот теперь, нынче, уже картвелам, совсем как в вашей притче про лису и зайца с их ледяной и лубяной избушками, очень хочется освободить под себя и занять уже всю нашу землю, а многие мингрелы помогают им в этом, на что-то рассчитывая и надеясь, глупые. Будто забыли, как те с ними проделывали то же самое совсем недавно… Ты всё это скоро сам сможешь понять, просто я гораздо опытнее и вижу дальше.
Обычно к этому времени бутылочка на столе у нас заканчивалась, однако вторую дед, несмотря на любые мои намёки, так и не доставал. Приходилось начинать собираться к себе в санаторий, обиженно напоминая ему, что я, может, и ашацва тоже, но чужой для его народа:
– Не гони волну, старик, я ни в чём таком вашем не участвую, я здесь просто отдыхающий, и всё.
– Увидишь и поймёшь… Сам тогда примешь решение.
Странный ты всё-таки старик, дед. Ну какое мне вообще дело до всех ваших местных народов с их заморочками? Веки мои при этом почему-то сами собой начинали смыкаться, и я почти сразу отрубался, привалившись боком к стене лавчонки.
– Ты поспи, поспи, аиашьа[14], – успевал только услышать ответное бормотанье старого ашацвы, подносившего иссушенные временем ладони к моим вискам и так замиравшего, – я как раз и подправлю тебя малость, на будущее.
А уже через пару дней, утром, всё и началось. Не зря, выходит, старик так торопился.
Сам я ничего этого не видел, отлёживаясь в своём санатории «после вчерашнего и позавчерашнего», но легко смог себе представить, как, высадившись с нескольких судов, державные гвардейцы в чёрной униформе стремительно уносятся на своих «бэтээрах» по шоссе к зданиям администрации и почты, а одетые кто во что горазд мхедриони, почти сплошь в чёрных солнцезащитных очках и с круглыми медальонами на груди, широким охватом идут по аллее вдоль берега, отстреливая по пути всё, что движется. Делать им это легко: боезапаса хватает, а у встречных прохожих и отдыхающих никакого оружия с собой, естественно, нет.
В это же время точно такие же гвардейцы принимаются обстреливать из танков и «градов» с «ураганами» другие здешние города. Довольно лёгким было для них начало… Так, всего через две недели после принятия Страны картвелов в ООН в качестве самостоятельного и суверенного государства началась реализация военного плана с кодовым названием «Меч Сакартвело», своеобразной вариации приснопамятной немецкой «Барбароссы». Однако блицкриг и тут не задался, несмотря даже на российскую помощь в нём.
Как раз накануне ввода войск державная гвардия Сакартвело получила от правительства новой России со складов бывшего Закавказского военного округа множество танков и бронетранспортёров, автоматов и пулемётов, десятки орудий и ракетно-артиллерийских систем. Страна Души же могла противопоставить этому оружейному валу лишь свой милицейский полк в неполном составе, сформированный два месяца назад, с его табельными пистолетами.
Блицкриг, тщательно разработанный и просчитанный буквально до мелочей, стал срываться и буксовать почти сразу. Началось с того, что войска и бронетехнику с артиллерией, загруженные в морском порту на железнодорожные платформы, чтобы ласточкой долететь до столицы Апсны и начать наводить там порядок, пришлось сгружать уже на ближайшей к границе станции. Оказалось, что накануне ночью кто-то взорвал расположенный чуть западнее железнодорожный мост. Подрыв был произведён явно для того, чтобы помешать переброске войск по железной дороге. Откуда-то противникам всё-таки удалось узнать про картвельские планы.
Так что только после восьми утра, с многочасовым опозданием, армия вторжения пересекла границу по автомобильному мосту вместо железнодорожного. Бронетехнику пришлось завозить на автомобильных трейлерах. Пехотные подразделения грузили в автобусы и армейские автомобили повышенной проходимости, к которым цеплялись артиллерийские орудия. Системы залпового огня гнали своим ходом, на штатных шасси. В главной колонне наступающих было более двух тысяч пехотинцев и до шестидесяти единиц бронетехники, треть из которых – танки. Колонну сопровождали артиллерийские подразделения, включая батареи реактивных установок «Град» и «Ураган». С воздуха прикрывали боевые вертолёты.
План «Меч Сакартвело» включал в себя три охватывающих направления ударов и столько же последовательных стадий исполнения. Стадии были просты и легко понятны: захват – зачистка – заселение, – однако нарушение сроков уже самой первой из них поставило под вопрос исполнение остальных. Поэтому пришлось совмещать захват и зачистку: пока гвардия занимала органы управления и промышленные предприятиях, «рыцари»-мхедриони, не дожидаясь финала, сразу принимались за грабёж и зачистку городских кварталов и сельских жилищ.
Кстати, гвардейский вице-полковник Джория был назначен присматривать за входящими в состав пехоты добровольческими формированиями «Мхедриони», большей частью состоявшими из недавно выпущенных из тюрем уголовников, готовых на всё. Им-то и поручалось исполнение второй части секретного плана – максимальная зачистка сначала прибрежных, а потом и горных поселений апсуа. Всего лишь восемь небольших городов, четыре посёлка да пять сотен мелких сёл – что тут особо и захватывать-то?
Но за следующие шесть недель удалось только, оккупировав прилегающую к морскому побережью юго-восточную часть страны, захватить столицу, блокировать горный север и морским десантом подмять под себя самый западный район – вплоть до российской границы. Но вот уже завтра-послезавтра здесь, на западе, картвельские войска должны будут одним ударом с правого и левого флангов вытеснить противника полностью, отбросить его ещё дальше, за реку…
Всё это Теймураз пересказывал мне теперь с каким-то даже облегчением, как будто торопился выговориться напоследок, перед неминуемым.
Старика я тогда увидел прямо на улице и поначалу даже не узнал: он лежал с перерезанным горлом на пороге своей лавчонки, и подсохшая уже, покрытая дорожной пылью кровь казалась лужей пролитого в спешке густого вина. Кисти рук его были отрублены и покоились рядом. Такое впечатление, что кто-то из картвелов точно знал, кого и как здесь надо устранять в первую очередь.
Неподалёку, у торгового центра на площади Гагарина, стоял, поводя стволом и чихая сизым выхлопом, серый танк, а сама прежде беспорядочно-суетливая площадь с фонтаном в центре казалась одичалой и пустой. Откуда-то с гор в конце ущелья скатывались вниз редкая стрельба и артиллерийские громыханья, а здесь, похоже, всё давно закончилось.
«Если крови суждено пролиться, она не останется в жилах», – вспомнилась сразу одна из бесчисленных поговорок этого деда… И «за безгрешного сам Бог отомстит», – сама собой всплыла в памяти ещё одна его мудрость.
На всех домах уже развевались бело-красные многокрестовые флаги Сакартвело, а по Приморской аллее, время от времени останавливаясь, неторопливо и бодро похрюкивал синий тракторок с внушительного размера прицепом, в который дюжина работяг-мингрелов под присмотром пары гвардейцев с закатанными рукавами и автоматами на загорелых шеях монотонно загружала разбросанные между пальмами и эвкалиптами трупы бывших сограждан. Поднимали-относили-забрасывали, поднимал и-относили-забрасывали… И запах стоял уже совсем не тот, что раньше, хотя и немного райский по-прежнему.
Обитателям санаториев, профилакториев и прочих курортных учреждений было рекомендовано в ближайшие дни не выходить наружу; нам следовало по предписанию властей дожидаться скорой проверки и эвакуации домой, пока же гвардейцы и мхедриони продолжали активно шерстить частный сектор и гонять «диких» курортников.
Однако эвакуировать отсюда своих отдыхающих Россия так и не успела, а располагавшийся поблизости её десантноштурмовой батальон, который мог бы это обеспечить, был уничтожен бомбардировкой авиации без опознавательных знаков почти сразу, на третий день. Только поэтому новая старая власть, перестреляв всех попавшихся под руку неосторожных апсуа, вскоре решила построить отдыхавших в раю россиян в колонны посанаторно и погнала их пешим ходом к пролегавшей по реке западной границе, благо это было не так уж далеко. Сравнительно недалеко.
Примерно на середине пути, уже совсем за городом и ещё в стороне от границы, когда санаторные колонны устало сгрудились на жаре в почти однородную потную и громкоголосую массу, картвелы нанесли и по ним массированный авиаудар. Выжить тогда на узкой дороге повезло единицам. Особо отличился в том неравном «бою» герой вьетнамской и афганской войн, первый ас-вертолётчик Сакартвело Джим-шер Майсурадзе (по прозвищу Джимми Чёрный полковник), с которым мне раньше не приходилось пересекаться, но я о нём много раз слышал. До этого он уже успел проявить себя в боевых действиях и против осетинских сепаратистов, и против мингрелов-звиадистов, а после ещё не раз успеет показать своё высокое «боевое искусство» в расстрелах горных селений и морских судов с беженцами на борту…
Землю Апсны освобождали от титульной нации уже во второй раз, теперь – окончательно и бесповоротно. Полтора века назад сотни тысяч местных жителей просто выбросили из страны морем в недалёкую Турцию, попасть назад тогда смогли немногие. Сейчас же их выбрасывали прямо в родные овраги и ямы: чтобы совсем уж никто не мог вернуться. А с ними заодно и всех остальных – настоящая зачистка должна быть полной и окончательной, свидетели такого рода мероприятий никому не нужны. Как здесь говорят, «судьбу не купить и счастье не подобрать».
Собственно, именно так я и попал тогда в горы, к партизанам. А и, опять же, деваться-то ведь больше было просто некуда. Почти шесть недель бродил потом по горам, от одной повстанческой базы к другой, и всё пытался понять, осознать и вобрать в себя происходящее, как учил меня старый ашацва, чтобы приступить к настоящему давлению… И всё никак не мог этого сделать, не получалось: с одной стороны, государственная потребность Державы картвелов в сохранении своей целостности была естественна и для меня очевидна, но совершенно неестественным и диким был способ решения этой задачи – путём геноцида и грабежей.
В голове вообще не укладывалось: как можно своих же братьев, веками живущих рядом, пусть и говорящих на немного другом языке, уничтожать поголовно, словно диких зверей? Весь мой опыт бывшего воина-интернационалиста протестовал против такого.
С другой стороны, если ничего вообще здесь не делать, не пытаться помешать этим очумевшим от крови и безнаказанности восточным «рыцарям-витязям», то народ Апсны окончательно канет в Лету, без вариантов. Настоящий геноцид жалости не имеет, у него есть только цена…
Видимо, старик всё-таки успел что-то начать: хорошо разработанные блицкриги ведь просто так не срываются. Но довести дело до конца у него явно не получилось, и теперь уже кому-то другому надо всё завершать. Кому-кому? Ну мне, конечно же… А это ой как непросто – в первый раз ведь приходится в качестве полноценного ашацва не по мелочам, а всерьёз выправлять одновременно такое множество судеб и держать ответ за последствия перед самим Анцва (если он действительно есть), олицетворяющим здесь не только природу, но и весь мир вокруг.
Да, исправить эту корявую реальность с наскоку не удалось: я был всё ещё чужим для этих мест, очень многого про них не знал и многое не понимал. А потому пришлось раз за разом, как учил старик («что ты положил в котёл, то твоя ложка и извлечёт»), сначала пробовать всецело «проникнуться волей Всевышнего, наполнить ею всю душу» и только потом «выпустить её из себя». То есть, попросту говоря, продолжал тренировать в себе высокое довление в обоих смыслах этого слова. На такую подготовку мне потребовалось почти полтора месяца, за которые успело произойти слишком многое, включая и последнюю беседу с вице-полковником за день до его вчерашнего расстрела.
Теперь к концу сентября сильно похолодало. Да здесь, в горах, и летом-то редко бывает совсем жарко, не то, что на побережье. Мы сидим у костра после очередной успешной операции. Стихийно сбившаяся вокруг меня разведгруппа оказалась хоть и небольшой, но весьма эффективной, за что особо ценится партизанским командованием.
Живой огонь, постепенно угрызая сухую древесину, странным образом умеет помочь забыть про всё кровавое и дарит тепло особого и тесного общения, почти домашнего. Да эти бесконечные горы и леса теперь и есть наш дом.
– А ты хоть раз пробовал пнуть полупудовую гирю или хотя бы кирпич? То-то и оно! Играть в футбол только что отрезанной головой – занятие для дебилов. Не верю я в эти их пропагандистские слюни… – хмуро изрёк я, уставившись в самое сердце костра.
– Да и какая, в сущности, разница – играли или не играли? Сегодня они – наши союзники и помощники, вот и относиться к ним надо как к своим. А что дальше будет – ещё посмотрим, – сразу откликнулся говорливый Доцент, чистивший рядом свой дедовский дробовик.
Нас тогда сразу активно поддержали несколько кавказских республик, остальные же как минимум не препятствовали отправке своих добровольцев на помощь братьям-апсуа. И вот теперь у огня все горячо обсуждают недавний «вброс» картвельского радио о якобы лютых зверствах этих самых добровольцев.
– Не, ну если они все сплошь такие звери и отморозки, то зачем нам такие союзники? – вспыхивает в ответ Асса, всюду теперь, после того как артиллерия картвелов камня на камне не оставила от его родного села, следующий за мной. Кстати, старику ашацва он, оказывается, даже не родственник. Сидящий напротив кубанский казак с прозвищем Клещ, стихийный мастер ножевого боя, спокойно бурчит:
– Нужны любые союзники, малой. Нужен, очень и очень нужен каждый, кто остаётся на твоей стороне, кто не продаёт и не предаёт, – разве не понятно? Когда у тебя нет ничего, кроме кинжала, отказываться от любой помощи – полная глупость.
А бывший доцент местного вуза криво усмехается:
– Продажные и предатели никому не нужны, но везде почему-то оказываются необходимыми. Предательство – штука вроде бы простая… но и очень сложная тоже. Вот возьмём, к примеру, классический случай: самый главный из всех предателей, Искариот. О нём все помнят, но ничего толком не знают и судят, как их попы научили, а не как в Писании сказано.
Доцент очень любит поговорить, а возможностей для этого здесь мало, в горах чаще приходится молча действовать, для красноречивых излияний тут времени просто нет. Раньше он преподавал в своём сельхозинституте научный коммунизм и потому причастен ко многим сведениям. Даже Библию вон читал, получается. И теперь на досуге в очередной раз с превеликим удовольствием делится своими «наработками»:
– Там ведь как было на самом деле? Учитель ясно же сказал всем, что предателем будет только один из них и предаст он три раза подряд. Получается, это Пётр, больше некому. Но почему-то все дружно стали тыкать в самого любимого и лучшего ученика. Якобы это он предал. Правда, не три раза, а только один… Но зато по-настоящему! Извечная проблема отличников и любимчиков… Выходит, Учитель ошибся, что ли? Тут получается явная и неприкрытая дискредитация самого Учения, либо это банальное и злобное недомыслие. Даже представить боюсь, как же они его все ненавидели – единственного из всей толпы, кто умел не только писать, но и считать (за что и было доверено оному хранение общей кассы). Единственного, кого Учитель считал своим настоящим учеником, а остальных называл всего лишь апостолами, сопровождающими… Выходит, самый оболганный персонаж мировой литературы – этот Искариот («парень с окраины» – так по смыслу переводится его прозвище). Если не помните, там было два Иуды, с разными псевдонимами, но второй, который Иаковлев, или Фаддей (то есть хвалёный, похвальный), почему-то оказался никому из сочинителей Писаний не особо интересен.
А что делали остальные «преданные ученики», когда Учитель пытался донести до них сокровенные знания? Да они просто засыпали под его речи, не в силах их постичь! Зато уж про единственного ученика, в точности исполнявшего волю Учителя, из какой-то совершенно лютой зависти и злобы наворотили потом такого, что вполне достойно войти даже в сборник сказок Шехерезады, в том числе и вором его успели назвать… Сами-то наверняка и не видели, сколько кто кому шекелей якобы заплатил, но точно знают же, как должна поступать и действовать настоящая сволочь!
– А ты чего примолк, Студент, есть мнение на этот счёт? – повернулся я к пятому в нашей компании, высокому мужику неопределённого возраста со странным для него, но вполне маскирующим молодёжным прозвищем. До войны он много лет проработал санитаром в местном морге, но, несмотря на столь мрачную профессию, постоянно юморил и каламбурил в рифму. Только сегодня вот почему-то ещё не проронил ни слова, сидел тихо, помешивая варево в общем котле. Наверное, тема футбола с отрезанной головой даже ему казалась дикой.
– Вот разница в судьбе Петра с Иудой вполне понятна даже и ежу, но говорить я ничего не буду, а то опять чего-нибудь скажу…[15] – после небольшой паузы декламирует Студент свой свежий экспромт.
А к этому времени и мамалыга, которая готовилась на костре, как раз вполне подоспела, в свете чего высокомудрая наша беседа обо всём подряд и ни о чём толковом сама собою сошла на нет…
Когда костёр почти догорел, а соратники мои наконец уснули, я в очередной раз (без особой надежды на успех, если честно) пробую, прикрыв глаза, опять осторожно довлеть, снова с натугой выполняя давнюю просьбу старика, и постепенно вдруг что-то начинает получаться. Оказывается, прошедшего времени теперь уже вполне достаточно, чтобы проникнуться силами этой земли и понять, как следует завершать начатое старым ашацва Апсны дело. Мироздание или сам Анцва – кто-то сжалился наконец; и я полностью, без остатка отдаю себя легко подкатившей волне предрешений; что-то неминуемо, бесповоротно сдвигается в этом чудовищно исковерканном мире – и я лечу!
Но только через год, к концу следующего сентября, Абхазские вооружённые силы всё-таки смогли вытеснить со своей земли чужие войска. Да и то благодаря переменам в российской политике и вспыхнувшему с новой силой на прилегающей к абхазской границе территории восстанию мегрелов, называемых теперь «звиядисты» и никак иначе (похоже, чтобы не заострять и без того острый национальный вопрос).
Продолжавшаяся более года война оказалась кровопролитной и разрушительной, но продлись она дольше – кто знает, что сталось бы с не слишком многочисленным народом апсуа… В результате общие людские потери составили около двадцати тысяч душ (на целый порядок меньше, чем в первоначальной версии реальности).
Но всё это случилось уже потом, после того как отставной майор Петров, заканчивая своё первое по-настоящему полноценное давление, вдруг оказался совсем далеко отсюда, в плацкартном вагоне какого-то поезда. Его как будто разом вычеркнули из истории этой страны, словно никогда никого такого здесь даже и не было.
7. Майорат стазиса[16]
И даже если ты сойдёшь с пути… тебе с него до смерти не сойти.
А купе в поездах Петрову и раньше не особо нравились: там постоянно клацают и шаркают двери по всему коридору, заставляя каждый раз вздрагивать и настораживаться, да и просто невозможно вытянуть ноги как хочется. И система вентиляции слишком часто оставляет желать лучшего, душно от этого… Потому ездить предпочитал в плацкарте: хоть и мешают спать время от времени проходящие мимо пассажиры, зато в промежутках между их вторжениями в личное пространство можно с наслаждением вытянуться, не упираясь пятками в хлипкую купейную стенку.
Ехал он в этот раз вроде бы по особому приглашению, самому не до конца понятному, но вполне всё же настойчивому. Надо было или ехать, или снова убегать. Он выбрал встречу: просто надоело постоянно скрываться и таиться. Тогда, три десятка с лишним лет назад, отставной майор Петров ещё не умел толком прятаться да и не видел в том какой-то особой необходимости – молодой потому что был, глупый…
А в соседней с этой памяти он направлялся на юг, чтобы опять жениться. Женат Петров раньше был уже дважды, первый раз – по молодости, второй – по глупости. Оба раза ненадолго. И вот теперь, по прошествии стольких лет, решил попробовать в третий раз, мотивируя это тем, что «бог любит троицу». Познакомились они с Марусей случайно, совсем недавно. Ну как недавно – года три назад или даже четыре… Нет, всё-таки пять, он тогда как раз очередную реабилитацию проходил в одном приморском санатории, а она там же в бухгалтерии работала.
В ещё одной, третьей, памяти, той, где он был совсем уж молод и глуп, пришлось огрызаться и отбиваться от бесконечных тупых нападок и подколок ленивых и злобных «учеников», прилепившихся к великому Учителю за дни его блужданий с проповедями. А почему б и не прилепиться, если тебя хоть и нечасто, но подкармливают, да ещё и угощают красивыми притчами в долгие вечера у костра или какого-нибудь очага? Персидский царь Шахрияр, помнится, почти такими же сказками тысячу и одну ночь наслаждался и никак остановиться не мог.
А он ведь тогда просто хотел помочь Учителю, совсем случайно наткнувшись на этого лучшего, как ему показалось, из всех проповедников, бродивших по бесконечным и пыльным дорогам страны. Ребе был настолько простым и наивным, так ясно и понятно излагал своё видение правильного и лучшего устройства мира, что не помочь ему было бы совсем уж не по-человечески. Однако была одна проблема: Учителю никто по-настоящему не верил, даже сами его косные и невежественные «ученики».
По понятиям местной жизни, ребе обязан был ещё и совершать зачем-то чудеса со знаменьями. А он только проповедовал, «сеятель слово сеял», и ничего чудесного делать просто не мог: ни лечить бесконечное здешнее сонмище убогих и больных, ни устраивать или гасить столь любезные им природные катаклизмы. Он был простым проповедником, а не лекарем и чудодеем. Учитель нёс понимание для всех, а не исцеление для некоторых.
И тогда Егуда стал слегка подыгрывать ему, помогать немного. Впервые, когда смурная и почти готовая всех затоптать толпа потребовала себе исцелений, он, стоя рядом с Учителем, подовлел самую малость, и у того всё получилось. Так дальше и пошло: днём ребе проповедовал и учил, ибо только для этого он и пришёл в мир, а когда наступал вечер и заходило за горизонт горячее солнце, принимался исцелять страдавших болезнями или очищать прокажённых и, по их наивным представлениям, изгонять бесов из бесноватых, одержимых духом нечистым.
Егуда и сам удивлялся тому, что такое стало вдруг получаться. Расслабленному телом и духом Учитель прощал грехи, а тихий ученик, сидя рядом, помогал какую-нибудь иссохшую руку сделать здоровою, как другая, – при этом первый не забывал воззреть с гневом и скорбью об ожесточении сердец на внимавших ему, а то бы у них столь слаженно вряд ли вышло. Постепенно ребе начал что-то подозревать, но долго не осмеливался заговорить о том с любимым учеником…
В Анголе вот, гораздо-гораздо позже, у Петрова тоже был подобный случай: там чернокожий проповедник с непроизносимым, почти как у исландского вулкана, именем принялся вдруг рассказывать всем про лучший мир. Но для его варианта картины будущего требовалось не лечить, а убивать – и чем больше окажется убиенных во имя торжества всего нового, тем лучшим станет то, что всем предстоит. Тогда Петров не стал даже раздумывать и уж тем более помогать неистовому проповеднику в его таком «богоугодном» деле; нет, он, ни капельки не довлея, просто грохнул этого душегуба из табельного оружия и ни о чём потом ни разу не пожалел… Очередное звание ему, правда, после такой эскапады снова задержали да и в должности понизили: не надо, мол, поддерживающие нас местные прогрессивные силы так резко со счетов списывать.
Очнулся он, когда поезд, сбросив скорость, уже подъезжал к городскому вокзалу, и не сразу смог вспомнить, зачем и куда прибыл, на какую из предназначенных встреч. Но это продолжалось недолго.
В столь ранний утренний час на привокзальной площади «города нашенского» ещё малолюдно, и вывалившаяся из вагонов разномастная толпа пассажиров очень похожа была на стремительно ворвавшийся в тихое село суетливый цыганский табор. Тут, как и раньше, пахло морем, водорослями и ещё чем-то малознакомым, хотя вот влажность воздуха, против ожидания, оказалась почти такой же, как в любимом Хабруйске.
Убедившись, что его никто не встречает, а потому, очевидно, приехал он всё-таки для марьяжа, отставной майор сразу направился к трамвайной остановке (да-да, тогда там ещё ходил городской трамвай) напротив памятника великому вождю. На вытянутой вдаль, в сторону Японии, державной руке Ильича, словно солдаты на жёрдочке в полевом лагере, строем сидели голуби и дружно какали.
В немногочисленных тогда гостиницах свободных мест не оказалось, а на взятки администраторшам у него лишних денег не было. Пришлось, хочешь – не хочешь, всё-таки ехать сразу, без «рекогносцировки на местности и опроса местных жителей» (как того устав требует), к будущей невесте – аж на другой конец города.
Маруся открыла дверь стремительно и так же стремительно уткнулась слезами в его плечо.
– Ну что ты, ну перестань, – пробурчал сквозь объятия Петров, – это же я и живой…
– Да я тебя уже два раза похоронила, чертяка ласковый.
– Не угадала – можно и поплакать, конечно, – улыбнулся «чертяка», а сам подумал: нет, надо было всё-таки ещё тогда на ней жениться, другого такого случая уже никогда не будет.
Маруся жила на втором этаже панельной девятиэтажки в районе бухты Тихой, квартира ей досталась от бабушки, весь век проработавшей учётчицей на фарфоровом заводе неподалёку и только к концу своей рабочей «карьеры» получившей эту «однушку» вместо комнаты в заводском общежитии. Три года назад бабушка умерла, и внучка её теперь была совсем независимой и почти обеспеченной. Для полной обеспеченности ведь одной только квартиры мало? На работе как раз шли волнами сплошные сокращения, и совсем неочевидно, что ей и дальше удастся за эту квартиру исправно платить.
Она пока не знала, что Петров приехал именно жениться, для неё было главным, что он вообще приехал, чертяка ласковый и никем не заменимый, и тут же развела всякую суету с приготовлением пирожков и всего такого прочего. А «железный» майор Петров просто плавился в этом домашнем заботливом угаре.
Спустя всего пару часов его вдруг опять словно что-то торкнуло – почти как раньше, при встрече со старым ашацва, но как бы вскользь… Стремительно собравшись и пообещав Марусе скоро вернуться, Петров поторопился вниз. На выходе из дома его встречали чёрный широкий лимузин и довольно щуплый, но жилистый раскосый парень рядом, тоже весь в чёрном. Как этот японец сумел найти его в таких очкурах, даже не хотелось догадываться…
– Я вас совсем иначе себе представлял, – с усмешкой промолвил Петров примерно через час, уже за городом, – чем-то вроде бойца сумо: огромным, как танк, и таким же непробиваемым.
– Вы разочарованы?
– Да нет, просто надо будет слегка попривыкнуть. Согласитесь, это совсем другой образ, прямо противоположный.
Щуплый японец в ответ тоже усмехнулся. Они сидели теперь на веранде одной из шашлычных на берегу моря, куда вежливый визави доставил майора на своём лимузине минут за сорок. Рядом был пляж, почти пустой: самое начало октября, купальный сезон почти закончился, море уже прохладное, и только чуть вдалеке какой-то худощавый и коричневый от загара фанатик всего естественного, стоя с раскинутыми руками, предавал себя лучам нежаркого теперь солнца. Чайки небольшими группками расселись на воде; пахло йодом, ракушками и рыбой, тишина стояла умиротворяющая, а равномерный плеск волн, чередующийся с дуновениями тёплого ветерка, только подчёркивал окружающий их покой.
– Сумоистов вряд ли стоит рассматривать как настоящих бойцов и воинов, – наклонив голову, тихо заметил японец, – кроме топтаний и толканий на своём дохё[17], они больше ни на что толковое (уж извините за каламбур) не способны, в настоящем бою это всего лишь крупные мишени и ничего более. Но они ведь не просто бойцы, а наивысшее выражение нашего боевого духа – самое японское из искусств – и одновременно просто игрушка. Любой мастер других воинских направлений легко завалит эти монструозные туши, если они случайно появятся на настоящем поле боя – точно так, как наши лёгкие и подвижные миноносцы с крейсерами валили когда-то в Цусимском проливе ваши грозные и неповоротливые устаревшие броненосцы… Однако мы уважаем и любим их именно за то, что они воплощают в себе боевое величие и совершенную бесполезность во всём остальном. Вот почти как у нас с вами.
– Надеюсь, вы хотели со мной встретиться не для того, чтобы рассказать про особенности своего восприятия боевых качеств?
– Конечно, нет. Я хочу предложить союз и сотрудничество. Лично вам. То, чего никогда ещё не было между мойрами. То, что может в корне изменить весь наш мир.
– А конкретнее?
– Конкретно вот что: насколько я понимаю, нас теперь осталось только трое на всё здешнее Мироздание: вы, я и ещё американский мойр, других просто нет. Возможно, когда-то и где-то появится кто-то, и тогда обстановка изменится, но пока так. Дело в том, что, по моим сведениям, тот янки теперь сотрудничает со своим правительством, и только благодаря его стараниям происходит то, что вокруг происходит, – вот этот ваш прошлогодний путч, к примеру, больше похожий на глупую и неумелую инсценировку… А мне бы очень хотелось, чтоб моя страна да теперь уже и ваша тоже – обе освободились от навязываемой американцами оккупационной зависимости…
Тут принесли заказанную ими рыбу с овощами на гриле, и разговор на некоторое время прервался. Появилось время обдумать предложенное. Камбала оказалась изумительно вкусной: недавно выловленная, парная, с нежным мясом и золотистой хрустящей корочкой. Да и овощи были совсем не плохи.
– Понимаете, сэнсей (или лучше будет сказать, старший майор?), – продолжил японец, отдав должное еде и вытирая тонкие губы бумажной салфеткой, – сам я, один, ничего этого точно не сумею, нужны союзники, а с нашими или вашими продажными властями даже связываться не хочу. Вместе мы сможем многое. Я ведь стал мойром совсем недавно и могу пока только видеть неотвратимые линии грядущего и слегка влиять на истечение не самых важных из них, а вам-то дано ещё и полностью менять всё. Как дорого я заплатил бы за то, чем вы теперь обладаете! – Японец мечтательно закатил глаза и дружелюбно улыбнулся, пытаясь вызвать симпатию собеседника.
– Да вовсе не так это делается и совсем по-другому действует… – Петров задумался и через минуту продолжил: – Вы ведь слышали, наверное, такое русское слово: «довлеть»? Что оно означает, по-вашему?
– Ну, типа давить, господствовать, властвовать. Тяготить!
– Э-э-э, тоже не совсем так, это вульгарное искажение смысла появилось недавно, по созвучию с давильней. Но изначальный смысл древнего выражения – а оно очень древнее, старославянское – «становиться достаточным для чего-то, наполняться чем-то, не завися ни от чего суетливого». Но как это получается – я не знаю, само приходит. В идеальном варианте перед серьёзным давлением надо бы ещё и какое-то время поговеть – тоже старинное слово, но уже древнегреческое, его попы очень любят, однако у них всё перевёрнуто с ног на голову… У греков это означало «осторожность, робость, благоговение, предусмотрительность», а попы тупо свели всё к своим календарным постам – к жратве и голодовкам. Словом, не так всё просто, как кажется и как принято говорить.
«А неплохая это была у него идея – выехать за город, к морю, – подумалось тут Петрову. – В городе или просто в машине вести задушевные беседы с практически незнакомым человеком, да ещё и иностранцем, вряд ли получилось бы. Он ведь наверняка сам работает на свою разведку, как и тот янки, про которого сейчас говорил. Иначе откуда так быстро и точно меня вычислил да и как мог узнать про американского мойра? И про своё неумение довлеть наверняка тоже врёт, темнила узкоплёночный. Вербует он меня, что ли, – но зачем же так грубо и льстиво? Ладно, послушаем, что скажет дальше… Как там по-японски будет “майор” – “рикуся“ вроде?»
– Сэнсей, а можно поподробнее про ваши довления и говения? Вдруг у меня тоже такое получится? – как бы откликнулся на его мысли японец.
– Могу и подробнее рассказать, даже научить чему-то… Вот только не знаю, стоит ли. Мы ведь до сих пор считаемся врагами, ваши-то мирный договор с нами так и не подписали до сих пор… Ладно, кое-чем поделюсь, не самым опасным, – почесав переносицу, хмыкнул Петров. – Если всё проделывать без суеты, достаточно полно и последовательно, весь ГДР-цикл, как я его называю, говение – довление – релакс, то постепенно начнёшь понимать, что настоящий мойр ни с кем дружить не может и не должен, он всегда одиночка. А любые эти ваши заигрывания с властями, все эти их бесконечные интриги и дрязги со склоками, все реформы с войнами истинному мойру скучны и неинтересны. «Бог не нуждается ни в чём», как сказал один старый священник. Правда, мы – не боги, а всего лишь орудия Его… Этот ваш американец наверняка ещё достаточно молод или, наоборот, настолько стар, что даже из ума успел выжить и впасть в детство. Иначе никогда не стал бы ни с кем связываться.
– Возможны ведь и другие варианты. Может, у него совсем другой потенциал или он исполняет неполный цикл – что-то умеет, а что-то нет. Или вот как я, чему-то пока просто не научен, – заметил японец и, лукаво улыбнувшись, добавил: – Или же он и не мойр вовсе.
– Конечно, мы с вами не боги, – задумчиво продолжил Петров, будто не услышав последнюю фразу, – и мы не бессмертны, точнее, наши тела не бессмертны, хотя и способны функционировать довольно долгое время, гораздо дольше остальных. Однако истинное предназначение мойра – не игры в политику, а тонкая и весьма деликатная корректировка объективной реальности в соответствии с волей Всевышнего.
Пока они так неспешно беседовали и с аппетитом поглощали заказанные вкусности (не такие уж и дешёвые в этом кафе, надо заметить), солнце стало постепенно клониться к горизонту, такое же красное, как на японских флагах. Петров предложил прогуляться вдоль берега, и японец легко согласился. Они неторопливо загребали подошвами серый слежавшийся плотно песок и продолжали разговор.
– Да и довления-то наши не все одинаковы, есть мелкие, а есть и полные, иногда даже чрезмерные. То, чем вы с вашим американцем теперь пытаетесь заниматься, – детское баловство, тщеславная накипь. Это начинаешь понимать и чувствовать не сразу… Возможно, и мне когда-нибудь удастся самому управлять ГДР-циклами, запросто вызывать их. Но теперь – во всяком случае, у меня – они приходят спонтанно и не спрашивают на то моего согласия. – Петров грустно улыбнулся и посмотрел в безоблачное небо. – Вы очень заблуждаетесь во многих моментах, коллега, и я всё-таки скажу вам то, о чём не стоило бы сообщать врагам, мне это поведал недавно один старый мудрец из далёкой страны: во-первых, мойров у нас вовсе не трое, а гораздо больше. Это у одного народа их не может быть больше трёх одновременно (если помните, самая устойчивая табуретка – та, что о трёх ногах), однако человечество-то пока – не единый народ, хотя всё к тому и идёт вроде… Во-вторых, я вовсе не старший из всех и не лучший, я просто на другом уровне, который и вам со временем станет доступен… И, в-третьих, зачем вам вся эта политическая возня между странами? Она никуда не приведёт вас дальше, но может сильно притормозить.
– Получается всё-таки, у каждого из нас свой функционал, свои способности и потенциальные возможности? – откликнулся японец.
– Получается, так. Потому нас и достаточно много – для общего равновесия, баланса сил. Но большинство до самого конца жизни может даже не подозревать о своём потенциале, если в мире не появится к тому необходимость. Вполне допускаю, что и мои сегодняшние откровения о циклах ГДР лично вам совсем никогда не пригодятся или окажутся только лишними. Кстати, а как именно действует наш американский друг? Вам ведь это известно?
– Честно сказать, теперь уже и не знаю. Я вообще думал, что мы трое одинаковы и просто обладаем разного срока опытом. А теперь не знаю, что думать и как быть…
– Но вы же ещё продолжаете видеть линии грядущего или это тоже теперь только кажется?
– Пока вижу одно: если нашего янки не притормозить, в России вполне может состояться вторая часть прошлогоднего «мерлезонского балета» уже с другими «путчистами» – будет ещё один рывок к полноте власти вашего харизматичного лидера, на этот раз окончательный. Чем такое грозит стране и миру – даже боюсь представить. Но американцы всё равно останутся довольны… Очень хотелось бы, как говорят они, заранее «минимизировать риски».
– И в финале всё обязательно уравновесится, конечно… Это неизбежно, согласитесь. А потому мой ответ на ваше заманчивое предложение сотрудничать может быть только один: нет.
– Очень жаль, что нам никак не удаётся найти общий язык, однако я всё равно не теряю надежды и предлагаю встретиться ещё раз, дня через два-три. Вы чуть больше подумаете и тогда скажете своё самое последнее и окончательное решение… Просто давайте не будем торопиться, а то ведь так легко и самому пострадать. – Голос японца оставался ровным, речь была плавной и правильно выстроенной, даже акцент почти не чувствовался, но чёрные глаза всё равно выдавали раздражение и едва сдерживаемое нетерпение. Для опытного разведчика это был явно непроизвольный «прокол».
– Ну, вы понимаете, рикуся…
– Санто рикуса[18], если быть точным.
– Ну хорошо, пусть будет и санто, – опять ухмыльнулся Петров, – всё равно ведь майор, по-нашему говоря… Кстати, санто, а знаете, у нас в довоенные времена было даже такое особое генеральское звание в системе госбезопасности – «старший майор», типа «масло масляное», старший-старший. И, понимаете, я всё равно не стану вам помогать. Не вижу за этим будущего. По крайней мере, того будущего, которое нужно моей стране… Вы довлеете своей страной, я – своей. Пусть так всё и остаётся. Пока не вмешается воля призвавшего нас Анцва, невидимого и вездесущего.
– Вы, что ли, и в Бога теперь веруете? А кто только что мне тут попов хаял?
– Вера и Церковь – совсем не одно и то же. Вам это должно быть известно не хуже, чем мне.
Мы с Марусей только успели подать заявление в загс и договориться, что я по-быстрому закончу свои дела в благословенном Хабруйске и не позже чем через месяц вернусь, чтобы расписаться и дальше жить вместе…
Её зарезали через день после моего отъезда, прямо во дворе. Чья это была «работа» – американцев ли, без зазрения совести хозяйничавших в нашей стране, японца ли, таким диким способом отомстившего за отказ сотрудничать, или же просто обычных бандитов, расплодившихся вдруг повсюду, – как знать?.. Знаю только одно, знал это и раньше, всегда: настоящему мойру не следует заводить в миру постоянные и крепкие связи, цепляться за окружающую реальность. А теперь это и подтвердилось полностью – окончательно, неисправимо, бесповоротно.
С тех пор жил бобылём и даже не пытался заглядываться на женщин. Одиночество ведь тоже имеет свои привлекательные стороны.
Иногда мне ещё снятся чужие сны, странные и противоречивые, чаще всего – про то, как приходится спасать Учителя, а то – как спасаю его Учение по личной просьбе… Ребе ведь точно знал, чего хочет, а мне приходится до всего самому додумываться, уж больно туманны его поучения, туманны и противоречивы.
– Учитель, если хочешь, я сделаю так, что всё рассеется, подобно мороку, и будешь продолжать проповедовать дальше, говорить людям всё то, ради чего пришёл в этот мир. Я и такое могу, не только убогих поднимать. Ты ведь теперь знаешь?
– Кажется, да. Но, Егуда, Егуда, единственный, кто действительно может… кто ж мне после этого станет верить? А всё, что мог, я уже им сказал. Осталось лишь подтвердить слова делом.
2023, декабрь – 2024, сентябрь