Триста пятидесятая жизнь
Прозаик, сценарист. Лауреат XX Международного Волошинского конкурса. Победитель литературного конкурса им. Сергеева-Ценского. Автор повести «Козлиха» и сборника рассказов «Смотри, как я ухожу». Соавтор (автор текста) серии детских книг в жанре нон-фикшн «Приключения Тима». Рассказы опубликованы во многих литературных журналах.
Мы познакомились в ночном клубе «Беллз», куда я нанялась официанткой. В свою первую рабочую смену я постеснялась спросить на кухне обед и к утру, плохо соображая от усталости, решила раздобыть хотя бы чашку кофе. Ты казался самым дружелюбным из барменов: улыбался мне пару раз. Когда все мои столики рассчитались, я подошла к стойке и спросила: «Можешь сделать мне кофе?» Ты, оценивая, осмотрел меня, облизнул тонкие губы и кивнул. А через минуту поставил передо мной капучино с корицей.
С непривычки у меня ныли пальцы ног, и я, стоя у бара, поочерёдно снимала туфли. Клуб почти опустел. Две пьяные женщины в шершавых от блёсток платьях посреди танцпола тяжело крутили бёдрами под популярную русскую песню, которую диджей поставил специально для них. Компания молодых, похожих на стервятников мужчин улюлюкала им и выкрикивала оскорбления. Грязные слова тонули в грохоте техно-дэнс и сентиментального припева:
Ты ко мне прикоснёшься во сне,
Как дыхание звёзд в тишине,
Я почувствую нежный твой свет
Даже через две тысячи лет[27].
Красные и зелёные лучи устало метались по залу. Тяжёлый прокуренный воздух вздрагивал и болезненно бил по перепонкам. Я пила кофе у стойки и смотрела то на тебя, то на женщин. Ты перегнулся ко мне и что-то сказал. Я услышала только одно слово, «проститутки», и с удивлением посмотрела на женщин. Я впервые видела проституток.
После ты каждую смену делал мне капучино, себе – двойной эспрессо с лимоном, и мы шли в подсобку курить. Когда становилось скучно разговаривать про работу, обсуждали книги. Я читала модного тогда «Волхва». Сейчас я уже совершенно не помню, о чём роман, но тогда была воодушевлена до колик и, пытаясь произвести впечатление, постоянно его цитировала. Ты даже взял книгу почитать, и она долго лежала у тебя в общаге. Кажется, ты её так и не открыл.
Наши перекуры были самым приятным, что происходило с нами за двенадцать рабочих часов в душном, набитом пьяными людьми клубе. После ночи с гудящей от громкой музыки головой, плохо соображая и с трудом склеивая в разговор слова, мы шли к только открывшемуся метро, стыдливо щурясь от яркого света и собственных странных ощущений. Помнишь, как мы хвастались размером чаевых. У тебя почти всегда было больше. Мы зарабатывали неплохие деньги, правда, они не задерживались: тут же утром мы просаживали всё в баре и в игровых автоматах. Работая два через два, вскоре мы стали встречаться и в выходные. Накуривались и шлялись по городу. Гуляли до закрытия метро, едва успевая на последние электрички, идущие в противоположные стороны: мне на Пражскую, тебе на Планерную. Обе на «П». Нам почему-то казалось, что это важно.
Потом я читала «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» и убедила себя, что ты – моя родственная душа. Ведь были всякие совпадения, общие на двоих мысли, знаки и сказанные одновременно слова. Казалось, ты понимал меня как никто другой. Рядом с тобой я чувствовала себя вдохновенно, много и раскрепощённо болтала, а ты слушал и кивал: «Да, да, понимаю».
Наша связь долгое время оставалась целомудренной: мы стеснялись друг друга, как подростки. Но в то же время она была преступной. Обманывая себя, я называла её духовной и делилась с тобой той чепухой, которая забивала тогда мои мысли: цитаты писателей, стихи Омара Хайяма, практики Кастанеды и философия буддизма. Я даже показывала тебе свои рисунки: волнистые звёзды, прожорливые цветы, мистические глаза и огромных рыб, – нарисованные тушью или акварелью в скетчбуке от «Молескин». Ты рассматривал их будто серьёзные работы, делал неожиданные замечания, находил смысл. Всё это вдохновляло меня, и я, боясь потерять дружбу, предпочитала не замечать, что ты влюблён.
Моя жизнь тогда походила на запутанную развязку МКАД: я куда-то ехала, но куда, не знала. Мой брак не заладился с самого начала. Мы с мужем не сходились во всём: он любил мясо, я стремилась быть вегетарианкой; он считал, что главное в жизни – деньги, я уверяла его, что духовность важней; он хотел, чтобы я носила платья и туфли, я предпочитала кеды и рваную джинсу, по-хулигански висящую на бёдрах. У моего мужа был бизнес, небольшая строительная фирма. Я же оканчивала институт по специальности, по которой не собиралась работать, и ещё не знала, кем хочу быть. Зато мой муж знал, что я должна стать хозяйкой и хорошей женой: убирать в квартире, готовить еду, ждать его с работы и, главное, как можно скорее родить ребёнка. Наверное, справедливые требования от того, кто содержал семью, но подобное мещанство мне претило. «Ты хочешь сделать из меня свою мать!» – упрекала я его и, вместо того чтобы лепить пельмени, читала вслух Достоевского, выражая этим протест.
Муж вскоре нашёл другую женщину, к которой ездил обедать, ужинать и прочее. Я узнала не от него, от другого неравнодушного человека, но не стала устраивать скандал: в случае разрыва мне пришлось бы съехать. На жильё нужны были деньги, и я устроилась официанткой в ночной клуб. Аренда, залог и агентские – скопить такую сумму не получалось. Да и с мужем как будто не всё кончилось, бывало, мы ссорились из-за какого-нибудь пустяка, он называл меня ленивой жопой, я собирала вещи, грозила уйти «прямо сейчас», он говорил: «Вали давай, сдохнешь от голода в подворотне. Или тебя изнасилуют на вокзале бомжи». Я кидала в него тарелки, он пытался меня унять, я сопротивлялась. В конце концов мы тр…хались среди осколков посуды, пролитых соусов и порванных книг. А после какое-то время мне казалось, что я его люблю. Я даже варила бледный борщ и готовила липкий плов, который муж называл кашей. И вдруг он на несколько дней уезжал в «командировку».
Про другую женщину мне рассказала его мать, которая считала меня меркантильной тварью и мечтала, чтобы я оставила сына в покое. По её мнению, я приехала в Москву специально, чтобы выйти на него замуж. Однажды она позвонила и сообщила, что Дашенька (другая женщина) печёт вкуснейшие пироги, а мне стоило бы у неё поучиться.
Я фантазировала, как убиваю себя. Муж приходит домой, а тело уже остыло. Ему больно и горько, но меня не вернуть. Остаток дней он жалеет, что потерял прекрасную, умную и независимо мыслящую женщину. Было, правда, одно «но»: я хотела умереть красивой. Но чем больше я интересовалась темой, тем ясней понимала, как это сложно осуществить. От отравления будет рвота, от повешения вылезут глаза и вывалится посиневший язык, от падения с высоты деформируется тело, а лицо превратится в кашу. Можно было вскрыть вены, но я наверняка испугаюсь и вызову скорую – стоит ли начинать. Однако мысли о самоубийстве таили в себе сладострастие, они будто пожирали меня. Если бы не ты, я наверняка не удержалась бы и однажды кокнула себя. Чтобы не фантазировать о суициде, звонила тебе. Мы час или два трепались, потом договаривались о встрече. Ты ждал меня в метро, субтильный, в коротких брюках, вязаной кофте на молнии, с холщовой сумкой через плечо. Милый и жалкий – было в тебе что-то беззащитное и наивное, не от мира сего. Но вот ты поворачивался, смотрел на меня, тонкие губы расходились в улыбке, и весь ты распахивался мне навстречу. Мы будто спаивались ощущениями и куда-то безостановочно шли.
Каждый раз это было приключение. Мы искали укромный дворик, сидели в кафешках, болтали с какими-то чудиками на улицах, шли в кино. Помнишь «Осень в Нью-Йорке»: «Что нам делать с тем, что с нами происходит?..» – спрашивала я после фильма. Мы каждую встречу решали этот вопрос. Вернее, решала я, а ты ждал моего решения. Несмотря на презрение к мещанству, я всё же была прагматичной до кончиков обгрызенных ногтей. Ты учился на юрфаке и жил в общежитии. За твоё образование платила мать, которая жила, кажется, в Ростове и много работала, чтобы тебе помогать. В Москве обитала твоя сестра, которая удачно вышла замуж (прям как я).
Однажды мы ездили в гости на день рождения твоего племянника, крикливого и вредного карапуза. Вы с сестрой не были похожи. Зато я определённо походила на неё: тонкие черты лица, серые глаза, русые волосы. Гоша, её муж – смуглый толстяк с сонным лицом, вывернутыми губами и тёмными кучерявыми волосами – походил на турка. Он хвастал своим бизнесом (сеть аптек) и тем, что купил такую замечательную новую квартиру: четыре комнаты, свежий ремонт и восхитительный вид на Москву с пятнадцатого этажа.
– Почему ты не живёшь с ними? – спросила я, когда мы курили на балконе. – Здесь же полно места.
– Гоша не любит меня. Я приезжаю из-за племянника и сестры.
– За что можно тебя не любить?
– За то, что я неблагодарная скотина, – сказал ты, взял меня за руку и притянул к себе.
Мы покурили, и твоя сестра разозлилась. В голосе проступили жёсткие ноты, которые раньше скрывались под настилом сентиментальности и приличий. Она хвалила Гошу и унижала тебя. Из её слов выходило, что евроремонт, арки из гипсокартона, пластиковые стеклопакеты и мебель утверждали Гошу как человека. Тебе же не принадлежало в этом городе ни-че-го. И если уж ты находишься в такой прекрасной, не принадлежащей тебе квартире, должен проявлять уважение и благодарить. Она покраснела, размашисто двигалась и даже сбила с холодильника керамическую тарелку на магнитах, которую Гоша привёз из Турции в прошлом году. Твоя сестра хвасталась ею буквально за полчаса до того. Мы не удержались от смеха. У тебя изо рта вылетел торт и попал в Гошу. Он так надулся, что стал ещё смешней. Твоя сестра попросила нас уйти. Я сказала, что никуда не пойду без куска торта, потому что он вкусный и я хочу его доесть. Твоя сестра сложила мой торт в пакет. Мы ели бисквит руками в подъезде, хохоча и изображая, как трясётся двойной подбородок Гоши.
– Поехали ко мне, – предложил ты.
Общага, высокая и узкая, висела над промзоной, как тёмная башня. На подступах к ней выл ветер. Мы добирались долго, и последняя часть пути совершенно лишила меня сил и возбуждения, из-за которого я согласилась ехать. Маленькая комната без штор была лишена уюта: две кровати, тумбочки, стол, унылые обои. Я сидела на кровати, поджав замёрзшие ноги, и жалела, что приехала. Было слышно, как в коридоре ты уговариваешь соседа: «Серёг, будь другом». – «Это она?» – «Да». – «Ну, фиг знает. Куда я пойду?» – «Сёрег, ну пожалуйста! Буду должен». – «Ладно». Голос твоего приятеля был гнусаво-томным, будто намекал на что-то похабное. У меня горели уши от стыда.
В комнате был сухой колкий воздух, в носу щипало. Кажется, я заболевала. Ты достал из пакета вино, вымыл фрукты, разломал прямо в фольге шоколад. Я тревожно курила, стряхивая пепел в бронзовую пепельницу в форме льва, и решала, что делать. С одной стороны, мы уже здесь и что-то произойдёт. С другой – это значило изменить мужу, и если я всё же собираюсь это совершить, то прежде нужно принять решение. Беззаботность общения испарилась. Стало сложно даже дышать: до того тяжёлой и вяжущей казалась атмосфера. Ты нервничал, суетился, что-то постоянно поправлял и как-то болезненно вздрагивал, будто внутри тебя проскакивали электрические разряды.
– Давай напьёмся, а то я сейчас сдохну от неловкости, – предложил ты, разливая вино.
– Почему? – Я взяла кружку, старую и нелепую, с какими-то рыжими курочками и петушками.
– Ты видела своё лицо? У тебя такое выражение… будто тебя сейчас будут убивать.
– Что? Нет! Я просто думаю…
– О чём?
– О том, что… Мы же приехали сюда за этим.
Ты с шипением выдохнул, а потом едва слышно где-то в глубине себя простонал.
– Я не уверена, что хочу. Нет, я хочу, конечно… Но я не понимаю, что будет дальше.
Ты раздражённо кусал губы и молчал.
– Мне важно понять, кто мы друг другу. И… у меня скоро сессия, мне придётся уволиться из клуба.
– Мы можем жить вместе.
– Здесь? – Я обвела комнату дымящейся сигаретой.
– Я сниму квартиру.
– Ты цены видел? – Я затушила сигарету о морду льва и тут же вытащила из пачки следующую. – У тебя тоже скоро сессия?
– Ты много куришь. – Ты поднёс зажигалку, которая три раза чиркнула вхолостую, потом зажглась.
– Зачем ты каждый раз это делаешь? – спросила я. – С зажигалкой.
– Загадываю. Если получится зажечь на четвёртый, значит, всё будет так, как хочу.
– Что ты загадал?
– Тебя.
Мы долго смотрели друг на друга. Твоё лицо двигалось. Из-за дёргающегося пламени свечи оно казалось текучим. Ты то просил, даже умолял, как ребёнок, то капризно требовал или вдруг пугался и отталкивал меня, убегал или начинал злиться. Ты боялся не меня, а какого-то своего чувства. Захотелось погладить тебя по голове.
– Иди ко мне, – позвала я и обняла.
Сигарета дотлела в пепельнице. Я это заметила, когда ты лежал на мне. Лёгкий, даже тщедушный. Теперь, когда я впервые дотрагивалась до тебя голого, твои узкие плечи и холодное подростковое тело пугали меня, я даже чувствовала брезгливость. Хотелось плакать. Я вспомнила мужа, как он буквально вбивал в меня свою правду, и я соглашалась с ней, принимала, по крайней мере, до тех пор, пока он был во мне. Ты не побеждал меня, ты был слаб. И я, сама того не желая, тебя презирала.
Та ночь была очень длинной. Мы ещё несколько раз пытались, напиваясь всё сильней. От сигарет и вина саднило желудок, глаза горели, болела голова, а тело, истёртое о грубые простыни, зудело и казалось чужой, навязанной мне обузой. Я уже не хотела ничего, только попасть домой и больше никогда не приезжать к тебе, в эту холодную, неуютную общагу.
Помню серое утро, запах слякоти и смога, пронизывающий сквозняк. Мы шли к метро. Я чуть впереди. Ты сзади. Мы несли одно ощущение непоправимости на двоих. Ты шутил, стараясь ободрить меня, виновато заглядывал в лицо, будто пытаясь понять, есть ли в моих мыслях место для «нас». Его не было. Едва закрылись двери электрички, – ты остался на перроне, а я уехала, – пришло облегчение.
Мы ещё несколько раз приезжали в твою общагу. И каждый раз всё происходило как в клейком бреду. Я уже придумывала, как «остаться друзьями», когда произошло то, чего я боялась больше всего.
Увидев тест, услышав дрожащее «я беременна», муж поднял меня на руки и кружил, пока меня не стошнило. От этой новости он изменился так, будто наконец сделал для себя последний и главный выбор. Он впал в хозяйственный раж: планировал перестроить из кабинета детскую, выбирал обои, кроватку и пеленальный стол, подбирал врача и роддом, потому что хотел, чтобы я наблюдалась у лучших. Ночи он теперь проводил дома и настоял, чтобы я уволилась, потому что беременной женщине вредно бегать по ночам с подносом. Я созерцала его суету с улыбкой Моны Лизы, за которой может скрываться как тихое счастье, так и молчаливое отвращение, – я прятала ужас. Меня сковало оцепенение – будто всё происходило с кем-то другим. Я понимала, что должна рассказать правду, потому что жить с ложью я не смогу. «Дорогой, возможно, это не твой ребёнок». Я представляла, что будет дальше: муж в ярости разбивает о стену телевизор, выгоняет меня или разрешает жить до выяснения истины об отцовстве, он почти не разговаривает со мной, воздух квартиры наполняется ядовитым отчаянием, ни о какой любви и заботе речи нет, только презрение и холодная отстранённость, в которых трудно дышать, не говоря уже о том, чтобы растить живот или нянчить новорождённого. Нет, мужу говорить нельзя. Но кому-то надо было сказать, иначе сойду с ума.
Оставшись одна, я позвонила тебе. Я говорила, и на меня наваливалось понимание, что делаю это зря. Ты молчал. Не успокаивал, не давал советов. Молчал. А потом обезумел. Ты просил, умолял, уговаривал, обещал, что займёшь денег и снимешь квартиру, если только я скажу «да», уверял, что готов принять ребёнка, даже если он не твой, грозил, что приедешь и сам расскажешь мужу. Я плакала, бросала трубку, а ты снова звонил и писал сообщения. Эта игра продолжалась несколько дней. Муж даже спросил, кто мне названивает. Я соврала, что в клубе обнаружилась недостача, которую повесили на меня, и перестала брать трубку.
Второе УЗИ показало, что беременность замерла и надо «чистить». Я испытала одновременно облегчение и ужас. Были клиника, наркоз и леденящая боль внизу живота. Потом пришли физическое отупение и усталость. Во мне будто не осталось меня, и требовалось время, чтобы хоть что-нибудь вновь скопилось. Я перестала ездить в институт и вообще выходить из дома. Лежала на кровати и читала детективы Марининой. Муж снова стал пропадать ночами. Я опять боролась с желанием покончить с собой.
От Наташи, официантки из нашей смены, я узнала, что ты подрался с менеджером и уволился из клуба. В последнюю перед увольнением смену ты, сильно пьяный, рассказал ей, что кинул в соседа по общежитию пепельницу и попал в голову, но чудом не убил. На тебя завели уголовное дело и отчислили из института. Потом ты исчез. Я пыталась связаться с тобой, но ты сменил номер и запретил кому-либо из знакомых давать мне твой телефон. Так завершилась наша история. Первая её часть.
Я окончила институт, устроилась на нормальную работу и ушла от мужа. Некоторое время я снимала квартиру с Наташкой. От неё и узнала, что вы созваниваетесь. Через год после нашего разрыва ты восстановился в институте и благополучно его окончил. Женился. Твою жену звали Оля, у вас родился сын. Через пару лет ты встретил Юлю, которая увела тебя из семьи и привела в другую. Ты работал в крупной юридической фирме, позже открыл свою, сначала в Москве, потом в Питере, куда переехал с Юлей. Там у вас родилась дочь. Наташа так прилежно рассказывала о тебе, будто ты сам её просил.
Самое лучшее в занятиях йогой – лежать в шавасане – позе трупа. Первое время название пугает, потом привыкаешь: труп и труп. Лежишь в темноте на циновке, укутанная в плед. Где-то слева и справа такие же сорокалетние женщины-трупы, но я не думаю о них. Я одна. Представляю себя гладью воды, на которой расходятся круги звуков. Музыка чаш удивительно вымывает мысли. Что-то внутри успокаивается: настраивается и гудит.
Ту-у-ун-н-нг…
Та-а-ан-н-нг…
И-и-ин-н-нг…
Интересно, чувствует ли что-то подобное труп? Я не верю в загробную жизнь, но всё равно не могу представить, что значит «умереть». Может, душа умершего превращается в расширяющийся звук и постепенно сливается со вселенной? Мне нравится, как объясняет смерть буддизм: «Я» умирает, но поток восприятия перерождается. Мы одновременно и исчезаем, и нет. Поэтому у каждого своя карма: разные родители, тела, уровень достатка. И все «за что?», «почему?», «зачем?» имеют ответы в прошлых жизнях.
В мерный гул влился новый тревожный звук. Нервная мелодия ксилофона. Было в ней что-то знакомое. Мой телефон! Я вскочила и прокралась к сумке. Женщины недовольно заёрзали на ковриках для йоги.
– Потихоньку двигаемся, оживляем тело, – сладкозвучно запела тренерша. – Можно растереть ручки, ножки… Медленно встаём.
На экране был незнакомый номер.
– Да! – Подхватив сумку, я выбежала из зала. – Алло?
– Анастасия?
– Да. Это кто?
– Анастасия, у меня к вам деловое предложение. – Мужской голос вдруг сорвался на хихиканье.
– Ваня?
Было в этом звонке что-то созвучное гудящим во мне чашам.
– Да, это Иван. Анастасия? Компания «Дрим Тревл»? Вы сдаёте в аренду апартаменты?
Я действительно работала менеджером в риелторской компании и занималась арендой квартир.
– Да, – сказала я.
– А девочки к апартаментам идут в комплекте? – спросил ты, и я снова услышала сдавленный смех.
– Ты пьян?
– Пол-литра виски. «Чивас Регал Салют». Десять косарей за бутылку. Баксов, между прочим, не рублей.
– Рада за тебя. – Я посмотрела на часы: десять вечера, пока переоденусь, доеду домой, там наверняка что-то понадобится детям: заполнить заявление на прививку, положить денег на телефон, написать записку учителю физкультуры.
– Этому вискарю знаешь сколько лет? Двадцать. Его заперли в бочку примерно тогда же, когда ты бросила меня. Ха! Это смешно, согласись. Заперли в бочку.
– Ты до сих пор злишься?
– Злюсь? Нет, что ты! Я тогда человека чуть не убил. Но… – ты выдержал паузу, – благодаря тебе я кое-чего добился. Если бы ты не смешала меня с дерьмом, так и работал бы барменом в кабаке. Поэтому… я тебе должен сказать «спасибо».
– Говори.
– Спасибо! Поклон до земли. Жаль, что не видишь. Тебе бы понравилось. Ты же любишь унижать мужчин.
– Вань, зачем ты позвонил? Хочешь, чтобы я попросила у тебя прощения? Хорошо. Пожалуйста, прости.
С тех пор как я стала матерью, научилась просить прощения с такой же лёгкостью, с которой делаю «собаку мордой вниз» – всего лишь упражнение, приём, который успокаивает и расслабляет человека.
– Ха! Думаешь, это так просто?
– Что я могу сделать?
Ты замолчал.
– Как твоя жизнь? – спросил после паузы.
– Нормально. Обычная размеренная жизнь.
– Фу!
– Что «фу»?
– Ты стала пошлой мещанкой, которой боялась стать.
Я вспомнила твоё блестящее смеющееся лицо и как однажды плеснула в него «Мартини». И не стала ничего отвечать.
– Муж есть?
– Да.
– Тот же?
– Другой.
– Эх! Ладно. А знаешь, я сижу в ох…енном баре, пью ох…ен-но дорогой вискарь, и вокруг меня до х…я красивых тёлок.
– А люди есть?
– Молодец, держишь удар.
– Неоправданное использование ненормативной лексики говорит о том, что человек чувствует себя уязвимым. Тебе плохо?
– Да, – неожиданно согласился ты. – Мне очень х…ёво. Приезжай ко мне. Прямо сейчас.
– Ты в Москве? – Что-то внутри меня дёрнулось и подскочило, к горлу поднялась лёгкая тошнота.
– Я в Питере.
– Как же я приеду? – Я хохотнула от облегчения.
– Идёшь ножками, топ-топ, на вокзал, покупаешь билет на «Сапсан». И через три часа падаешь в мои объятья. Билеты, гостиницу – всё оплачу.
– А муж, дети?
– Муж, дети, – передразнил ты. – Ну вы и зануда, Анастасия!
– Давай встретимся в Москве, – предложила я. – Бываешь тут?
– Да, раз в месяц приезжаю к сыну.
– Отлично. Посидим, выпьем кофейку.
– Окей!
Холл йога-студии, барная стойка с вывеской «Экобар», гул кофемашины. Девушка за стойкой смотрит в телефон. Я вдруг ощутила ступнями холодный кафель пола, остро захотелось в туалет. Я вошла в раздевалку. Женщины из моей группы ушли, и теперь переодевались юные и прыщавые девчонки.
Медленно стягивая с себя лосины (уже и забыла, что собиралась спешить), я думала про внезапный звонок и запланированную встречу. «Зачем я предложила её? Неужели, как говорят в плохих сериалах, остались чувства? Да, очевидно, что-то есть, иначе я бы не стояла там, на холодном полу, не чувствуя тела.
Конечно, не любовь и даже не желание – обычное любопытство. Хотелось посмотреть, каким ты стал. Я слышала, что деньги людей меняют. А ещё говорят, что мужчина по-настоящему влюбляется только раз и потом во всех женщинах ищет отзвук первой любви. Природа так экономит силы. Как ни банально звучит, все эти двадцать лет я была уверена, что ты позвонишь. Что ж, увидишь, как я постарела».
Последнее я произнесла вслух, и несколько девушек оглянулись. «Стоп! Сорокалетняя самовлюблённая идиотка! Никаких встреч. Ты замужем. У тебя плотный график. Вспомни свой ежедневник: косметолог, английский, фитнес, маникюр. Расписан каждый час. Какой кофе? Нет! Если позвонит, скажешь: извини, занята. И всё!» Я толкнула дверь йога-студии, за спиной зашумела кофемашина.
Через несколько дней я забыла о Ване: работа и ежедневная суета лучше медитации вытесняют из головы глупые мысли. Прошла неделя, вторая. Кончался февраль, но воздух уже пах весной. Я шла с работы. Вечер был нетипично тёплым, я стянула с головы шапку, хотелось ощутить ветер в волосах. Тверская гудела машинами, переливалась огнями, сияла витринами. Пахло булочками, корицей и выхлопными газами дорогих авто. На тротуаре рядом с забегаловкой «Кофе Тайм» уже выставили столики, лавочки и стилизованные под старину фонари. Под одним из них сидела женщина, одетая во множество юбок и обмотанная десятком шарфов. Восторженно задирая нарисованные брови, она приторно улыбалась мне. Я улыбнулась в ответ и подумала, что, если она попросит денег, дам.
– Девушка, милая! Купите мне капучино! – распевно, будто читая стихотворение, попросила она.
Я хмыкнула, зашла в кофейню и купила два капучино в бумажных стаканчиках: себе и старушке. Может, и я однажды буду сумасшедшей женщиной, которая сидит за столиком под искусственным фонарём и мечтает, чтобы кто-то купил ей капучино. Отдавая бумажный стакан в мятые старушечьи руки, я вдруг ощутила быстротечность времени. Зябкое, похожее на дрожь чувство, пронизывающее, как сквозняк. Оно продувало насквозь, медленно, неуклонно унося частицы: события, лица, дни. Хотелось схватить воспоминания, затормозить время, оставить прожитые моменты себе. Я вспомнила тебя и поняла, что встречусь.
Мы договорились на пятницу. В офисе все были взвинчены предстоящими выходными. Коллега за перегородкой весь день обменивалась с подругами голосовыми сообщениями, решая, в какой пойти клуб: «Газгольдер», «Культура» или «Пробка». Я не была ни в одном и вообще уже сошла с дистанции. Никаких сожалений, наоборот. Неужели кому-то хочется не спать всю ночь, глохнуть от дебильной музыки, дёргаться на танцполе, стараясь выглядеть сексуально, пить, смешивая всё подряд, – а на следующий день мечтать о смерти. О эта порочная русская традиция – восставать из пепла. Как хорошо, что я избавилась от неё. Но сегодня я чувствовала странное волнение, будто готовилась прыгнуть в колодец, на дне которого ожидает чудо.
В обед я ковыряла в столовой запечённую треску, слушая рассказ коллеги про новую татуировку. Оказывается, она мечтала о ней всю жизнь, а в прошлый уик-энд – она говорила чуть в нос: «вы-кэ-э-энд» – «бухали с подружкой винчик и сокрушались, что давно не творили хрени». А после вы пошли и сделали на лодыжках одинаковые татуировки: «Авадакедавра, бичез».
– Оригинально, – сказала я, рассматривая высунутую из-под стола ногу коллеги. Я зачем-то подлащивалась к ней, в то же время внутренне издеваясь. – «Гарри Поттер» – гениальное произведение, согласись.
– Когда нечего смотреть, всегда пересматриваю «Поттера». Обожаю.
Я проглотила кусок, чувствуя, как треска царапает горло.
Перед выходом из офиса я долго смотрела на себя в зеркало в туалете. Я оделась в чёрное: брюки-палаццо, шёлковая блуза с вырезом, подвеска на открытой и потому особенно длинной шее, замшевые сапоги на каблуках, уже потёртые, но других у меня нет. Напудрилась, подвела тенями впавшие и болезненно сверкающие глаза. Внутренне истончённая, я показалась себе бледной и добавила на щёки румян. «Интересно, каким окажешься ты? Толстым? С двойным подбородком? Впрочем, какая разница? Это же дружеская встреча», – убеждала я себя.
На выставку я пришла одной из первых. Любительская экспозиция начинающих художников-графиков в Боголюбовской библиотеке и презентация книги по искусству. Одно из тех мероприятий, на которые приглашают навязчивые энтузиасты в соцсетях. Для нашей встречи мне требовалось оправдание перед собой: меня же интересует изобразительное искусство. Посмотрим работы, благо их немного, зайдём в «Шоколадницу», выпьем по кофейку, разбежимся. План был такой.
Сдавая в гардероб пуховик, я увидела своё отражение. Полумрак льстиво скрыл увядание, я казалась такой же, как двадцать лет назад, даже улыбка, слабая и испуганная, была как у подростка.
Гости бродили по залу и рассматривали висящие на стенах графитовые наброски, литографии, похожие на детские коллажи, провокационные по содержанию гравюры. У входа на обычной парте стояли бокалы с вином. Невысокий плотный мужчина в щеголеватом, но потрёпанном пиджаке услужливо предлагал угощаться. Наверное, это и был художник и автор книги.
В зале оказалось несколько знакомых, в том числе женщина, с которой мы ходили на рисовальные курсы. Я взяла бокал и направилась к ней, пытаясь вспомнить имя. Она энергично кинулась навстречу, и я отшатнулась, боясь пролить вино.
– Настя! Привет! Я уж думала, буду одна куковать.
– Сейчас набежит куча народу, – хмыкнула я, – на халявное-то вино.
– Престарелые алкоголики и художники-нищеброды. – Она скривила губы. – В прошлый раз ко мне прилип старикашка в рыжем парике и с бородой, крашенной в какой-то безбожно чёрный цвет. Типа византийская чернь или шунгит. Взял меня за руку и говорит: мой род идёт от самого Рюрика. Типа я должна возжелать его тут же. Бэ!
Я засмеялась, представляя её плотную жизнеутверждающую фигуру рядом с сухоньким стариком с крашеной бородой. Она была моложе меня: белокожая, со сдобным лицом, наивным взглядом и дородным телом, укрытым в лёгкое шифоновое платье, слишком лёгкое для заморозков, которые наступили вчера в Москве. Она мечтала стать известной художницей и зарабатывать, продавая картины. Не обладая особым талантом, она подмазывалась к мэтрам, надеясь, что они смогут её продвинуть и научить. Теперь, как следовало из рассказа, она училась поп-арту в студии известного мастера, гения и большого умницы Мальвидова. Учёба стоила кучу денег, но зато каждую свою работу она могла теперь оценить «глазами мастера» – «что бы сказал Мальвидов».
– И что он обычно говорит?
– Он говорит: «Покажи это своей бабушке», – засмеялась она.
– Мои работы лучше вообще никому не показывать, – сказала я, зная, что ей это будет приятно. Мы обе понимали, что никаких достижений в живописи нам не светит, и всё же она продолжала пытаться, а я давно смирилась с бессмысленностью творческих амбиций и потому втайне презирала её. Или завидовала её здоровой смелости и женскому прагматизму. Ведь ясно же, что невозможно разбогатеть, рисуя картины, сочиняя стихи и публикуя книги. Все эти игры в искусство – наивная и трогательная возня, на девяносто процентов состоящая из энтузиазма. Так размышляла я, рассматривая рисунки, на которых мужчина-дикарь гнался за голой женщиной-ланью. «Господи, как же её зовут? Оля? Лена?»
В зал вошёл ты, и я забыла про картины, искусство и женщину, чьё имя не могла вспомнить. Вакуум гудел вокруг тебя – люди стали невидимы и неважны. И сразу возникло то самое напряжение, притягивая и отталкивая нас друг от друга, будто и не было двадцати лет.
Ты изменился мало. Чуть осунулся, затвердел, стал лысым и имел модную короткую бородку. Гламурный Ленин. Синий костюм в полоску идеально на тебе сидел. Расстёгнутый ворот рубашки, запонки, стрелки, сияющие ботинки. Ты был хорош: уверенный в себе, стройный. И ты так улыбался, будто поимел мир. В замшелом мире библиотеки это выглядело чужеродно. Тонкие ноздри вздрагивали, ты щурился и напряжённо вытягивал губы, будто пробовал воздух на вкус. Увидев меня, ты удивлённо и даже испуганно отшатнулся. Может, я была не так хороша, как ты думал? Или, наоборот, ты надеялся, что я изменилась сильней. Но в следующую секунду ты уже спрятал свои первые невольные чувства и двинулся ко мне так, будто что-то понял про меня. Вертлявый художник всунул тебе в руку бокал вина, ты взял, даже не заметив.
– Привет. Какой ты… элегантный. – Я поцеловала тебя в щёку, ты ненадолго замер, как бы прислушиваясь к поцелую.
– Привет, – ответил ты и нервно хохотнул. – Что за дыра? Можно же было встретиться в нормальном месте. – Ты глотнул вина, сморщился, поднял бокал к свету. На стеклянном крае засохли белёсые пятна.
– Бокалы не натирают, – пошутила я. – Предлагаю оштрафовать бармена.
Когда мы работали в ночном клубе, одной из твоих обязанностей было натирать стекло. Если кто-то из посетителей показывал менеджеру бокал со следами засохшей воды или, ещё ужасней, помадой, тебя штрафовали.
Ты скупо улыбнулся. Кажется, воспоминания были неприятны тебе.
– Прости, я подумала, что для встречи нужен повод. Например, посмотреть рисунки неизвестных художников.
– Твои тут есть?
– Я больше не рисую.
– Почему?
– Как-то не до того.
Ты хмыкнул, то ли с пониманием, то ли с упрёком.
– А помнишь, как ты сначала хвалил мои рисунки, а потом, когда мы расстались, написал, что они полное дерьмо.
– Честно говоря, нет.
– Мне было обидно.
– Да ладно! – Ты усмехнулся. – Я тогда чуть не выпрыгнул из окна общаги, а тебе обидно?!
Ты снова посмотрел на грязный край бокала и брезгливо отставил руку. Я вздохнула.
– Я хотела тогда всё объяснить… Но теперь это уже неважно. Можешь ты меня просто простить?
– Пф-ф-ф! Я давно забыл. Пошли посмотрим, что тут у вас за выставка.
Мы медленно шли вдоль стен, на которых висели рисунки. Всю серию объединяла гендерно-зооморфная тема. Женщины превращались в коз, дельфинов, тигриц. Мужчины либо бежали за женщинами с оружием, как за добычей, либо грустно взирали из укрытий на полуженские звериные тела. Быстро и с равнодушием пробежавшись взглядом, ты обернулся в зал. Люди уже рассаживались на стулья. Я вдруг увидела посетителей твоими глазами: неопрятные, заторможенные люди, полусонные девицы и старики, и много старух, которые всегда посещают мероприятия в библиотеках. Почему я не позвала тебя в модный музей? На какую-нибудь выставку в ГЭС или в галерею «Арт энд Брют»? Сияющие бокалы, бородатые бариста, рислинг и сливочный маккиато в кофе-пойнт; такое современное искусство больше соответствовало тебе. Правда, сама я по-прежнему стеснялась подобных мест. Ты брезгливо морщился и искал, куда деть бокал, и наконец оставил его на стуле.
– Пойдём отсюда? – предложил ты.
– Куда?
– Ко мне. Я остановился в «Метрополе».
Я провалилась в какой-то внутренний колодец, рухнула в него, потерялась. Кажется, ты заметил, потому что смотрел мне в глаза непреклонно и с иронией.
– Э-э-э… – замялась я, – не планировала ехать к тебе. И потом будет же презентация книги. Художник, автор всех этих женщин-кошек, – Валентин Губарев, по-моему. Мне это интересно. Правда. Разве ты не хочешь послушать, о чём он написал?
– В детстве я боялся, что в темноте прячется тигр. – Кивком головы ты указал на рисунок женщины-тигра. – Когда я перед сном выключал свет, то бежал до кровати, представляя, что тигр гонится за мной. Конечно, я не раз с разбегу разбивал о стену лицо.
– Ты рассказал об этом своему психотерапевту? – пошутила я.
– Как ты догадалась? – Ты так странно вытянул губы, будто хотел поцеловать.
– Настя, я заняла места. – Из первого ряда махала та женщина. Я вдруг вспомнила её имя – Марина.
– Пойдём.
Ты послушно пошёл за мной.
Художник делал последние приготовления на условной сцене: настраивал микрофон, ставил стулья, пюпитр, попутно кивал знакомым, важничал и жеманился. Мы сидели правее рояля: Марина, я и ты. Марина что-то рассказывала, но я не могла ничего понять и просто кивала. Я смотрела вперёд, якобы на приготовления музыканта, косматого прыщавого юноши с гитарой, но всё моё внимание было сконцентрировано на тебе. Неужели это ты? Сидишь рядом, нога на ногу, руки сложены так, что кончики пальцев касаются друг друга – такой театральный, вычурный жест. Ты как будто зажат в рамки образа, но кажется, что стоит мне захотеть, и ты перестанешь строить из себя нахального и лощёного бизнесмена.
Начались нудные, обязательные в таких случаях дифирамбы от председателей каких-то союзов, издателей и коллег: пустые и полные пафоса слова, которые на всех навевали скуку.
– Тебе нравится моя рубашка? – спросил ты, горячо дохнув мне в шею.
– Нормальная, – как бы равнодушно сказала я.
– «Бриони».
– Ни о чём не говорит. Что-то дорогое?
Художник, рассказывая про сложные, полные мистических откровений детские годы, бросил на нас сердитый взгляд.
– Пятьдесят штук.
– Круто. Долларов?
– Рублей.
– Пф! Дешёвка.
– А запонки?
Я посмотрела на серебристые квадраты с голубой каймой, пожала плечами и приложила палец к губам. Ты улыбнулся как человек, которому безразлично, что думают окружающие.
– У меня в номере для тебя подарок. Трусики от «Виктории Сикрет». Любишь кружевное бельё?
– Терпеть не могу.
– Надеюсь, я угадал размер твоей ж-ж-ж… м-м-мх. – Ты заглянул мне за спину, как бы оценивая зад. Художник снова посмотрел на нас и выразительно замолчал, давая понять, что мы мешаем.
– Тихо, – прошептала я, придвигаясь так близко, чтобы мой шёпот услышал только ты. – Веди себя прилично.
От тебя удивительно пахло: сквозь парфюм проступал такой же, как двадцать лет назад, запах, детский, чистый, умоляющий. Я невольно замерла, принюхиваясь, и, чтобы это не выглядело так интимно, добавила:
– Я хочу послушать лекцию.
– Зачем?
Я сделала вид, что слушаю. Художник говорил что-то про тернистый путь и служение.
– А помнишь, – мечтательно сказал ты, – мы стояли на балконе в общаге на Планерной, на последнем этаже. Была ночь. Внизу светился город. И ты сказала: «Тр…хни меня». Это было… М-м-м… красиво.
Я не помнила, но меня до ушей залила краска, а в голове зашумело.
– Я был бы не против повторить, – сказал ты. – В номере, правда, нет балкона. Но вид ох…ительный. Ты оценишь.
Я сидела в оцепенении, будто провалилась в гудящий пар, и не видела, что происходит. В зале почему-то замолчали. Мимо прошаркали мужские ноги в стоптанных мокасинах, началась возня. Я увидела, что художник тащит тебя за ворот к выходу. Ты озираешься, пытаясь отцепить его руки, но невольно идёшь следом, растерянно улыбаясь мне.
Вы скрылись в коридоре. Какие-то люди вскочили с мест и поспешили за вами. Послышался звук пощёчины, женский визг, ругательства. Толпа закрывала обзор. В зале заговорили: «Какое-то недоразумение…», «Вести себя подобающе…», «Бескультурье…», «Подонки…» Я сидела недвижно и ждала.
– Видела? Он вытолкал его из зала? Обалдеть! – радовалась Марина. – Слушай, а кто этот мужчина? Твой друг? Ничего такой.
Я молчала. Вернулся художник. Половина его лица алела, вторая была бледна и перекошена судорогой. На шее вздулись вены. Рука, державшая книгу, дрожала.
В моих руках мигнул телефон: «Жду в машине».
Художник снова стал рассказывать о себе и зачитывать из книги что-то сентиментально-лирическое, но голос, глухой и напряжённый, так диссонировал со смыслом слов, что казалось, он издевается над нами. Я не могла просто встать и уйти мимо этого пожилого, оскорблённого человека, через весь ряд. Наверное, я предавала тебя. Но с какого момента я стала обязана проявлять верность? И что значит «верность» в данном контексте? Я даже не знаю, кто ты. Кто мы друг другу? Друзья? Бывшие? Будущие… Я думала, думала, думала и ждала, чувствуя, как подкрадывается к горлу обида – ты наверняка уже не ждёшь меня. Впрочем, такой исход был самым простым, самым адекватным. И совесть больше не мучила меня.
Когда я вышла из библиотеки, с тёмного неба падал крупный мокрый снег. В свете фонаря он походил на кружащиеся в воздухе опилки. Лужи подморозило. Асфальт покрылся скользкой, узорчатой, как кружево, коркой. Я огляделась. Ни тебя, ни такси, в котором ты мог бы ждать. Стягивая на груди пуховик, я ощутила тоскливую скуку. Переход в унылую обыденность походил на падение с качелей. «Вот и всё», – подумала я.
Большой чёрный «мерседес» неторопливо выползал на заснеженную улицу из-за дома. Наконец он полностью выехал и мигнул фарами. Тёмное стекло опустилось, вынырнуло хитрое улыбающееся лицо.
– Садись!
Распахнулась дверь, и передо мной открылась кожаная берлога, нежно подсвеченная скрытыми лампочками. Персональные столики, бутылочки «Перье», телевизор. Но самым замечательным во всём этом великолепии был ты, сияющий так, будто машина повезёт нас в Эдем.
– Сорок минут жду, – сказал ты и похлопал по подлокотнику, показывая моё место. – Два штукаря.
Я села:
– Можно же было обычное такси.
– В обычном пахнет блевотиной. Поехали. – Ты ткнул коленом в сиденье водителя. – И музыку нормальную включи.
– «Релакс эф-эм»? «Шоколад»? «Лав Радио»?
Я видела сбоку надутое плечо и большую руку на руле, водитель был в два раза шире тебя, но разговаривал тихим и нежным голосом.
– Можно «Радио Джаз»? – попросила я.
– «Радио Джаз», – приказал ты. – Негромко.
Заиграла музыка.
Салон машины пах кожей, апельсином и деревом – не синтетической «ёлочкой», а дорогим сложным ароматом. Ты сидел расставив колени, откинувшись, развернувшись ко мне, и смотрел с таким торжеством, будто думал: видишь, каким я стал и как низко ты пала. Хотя с чего бы тебе такое думать? Да, я села в машину. И что? Это ещё ничего не значит. Я экстраполирую на тебя свои страхи. А ты просто рад мне, и всё. В твоём лице, как в зеркале, отражались мои мысли.
Снаружи густо падал снег, и казалось, мы плывём по ночному городу на подводной лодке. «Мерседес» неторопливо выруливал с Новослободской на Палиху. В салоне было уютно, и от этого становилось спокойно и хорошо.
– Так что? – спросила я. – Получается, ты теперь богатый?
Ты снова соединил пальцы левой и правой рук. Подобным жестам, должно быть, учат на марафонах про денежное мышление. Но ты смеялся, и это выглядело как ирония над самим собой:
– Бывают и побогаче.
– И что же у тебя есть?
– Ну, – ты втянул воздух сквозь зубы, – как говорится, с какой целью интересуетесь?
– Буду тебе завидовать скучными семейными вечерами.
– Если так, то да, я очень богат. Завидуй мне, Настенька! Можешь даже обо мне мечтать.
Тебе хотелось меня уязвить, но стрела пролетела мимо.
– Мечтала обо мне хоть раз за эти двадцать лет? – спросил ты.
– Нет. Но думала. Мысленно даже разговаривала с тобой. Слышал?
– Думаю, да.
– Знаешь, я была уверена, что ты позвонишь.
– О! Моя любимая необоснованная заносчивость.
– Да нет же! Дело не в этом. Я же пыталась тогда связаться с тобой, но ты сам не хотел. Что мне оставалось? Ждать.
– Ладно-ладно, – смягчился ты. – Я теперь другой человек.
Ты отвернулся и, подперев рукой подбородок, смотрел в окно. Тени и блики от фонарей плыли по тебе. В задумчивой отрешённости ты был очень красив. Захотелось дотронуться, погладить тебя по плечу, щеке. Но я удержалась.
– Ты меня, конечно, извини, эта твоя выставка – полное говно.
Ты повернулся, и лицо твоё снова смеялось, как у человека, который после нескольких минут грустных размышлений мысленно послал всё к чертям.
– Я поняла, что тебе не понравилось. Хотя перформанс был что надо. Ты реально засветил этому художнику по лицу?
– Я могу на него иск подать. Об оскорблении личности и порче имущества. Он мне, между прочим, экран на телефоне разбил. И порвал рубашку. Выиграю суд и заставлю платить компенсацию. Миллиона два.
– Из-за чего он к тебе прицепился?
– Я ему фак показал. – Смеялись сначала одни глаза, но потом ты не выдержал и захохотал в голос. – Кто ж знал, что он такой нервный.
– Что? – смеялась я. – Фак? Зачем?
– Надоело там сидеть.
– План сработал.
– Да. И ты едешь ко мне.
– Куда?
– В отель.
Я перестала смеяться. Радио смолкло, оборвав джазовую мелодию на середине. Стало слышно, как громко и прерывисто дышит водитель. Через несколько секунд магнитола снова поймала волну. Ликовало пианино и выли трубы. Это было торжественно и тревожно.
– Эй. – Ты тряхнул меня за плечо. – Боишься?
– Нет. Конечно, нет… – Я растерянно убрала волосы назад и потрогала свою шею, будто проверяя, нет ли на ней удавки.
– Помню этот жест. Ты так делаешь, когда нервничаешь.
– Зачем в отель? Давай посидим в «Шоколаднице».
– Бэ! Рыгаловка. И я устал. Хочу расслабиться, снять ботинки. К тому же у меня рубашка порвана. Заметь, по твоей вине.
– Почему по моей?
– А кто меня пригласил на эту дурацкую выставку?
Я давно перестала быть той бедной провинциалкой, которую пугают дорогие отели. Но мы стояли у сияющих дверей «Метрополя», и я боялась. Сбежать? Прямо от этой вертящейся, как винт, позолоченной мясорубки, двери.
– Пойдём. – Ты подтолкнул меня в спину. – Ничего не будет, не ссы. Если, конечно, сама не захочешь.
Двери провернулись, мы вошли.
Не привыкшая к огромным зеркалам, ковровым дорожкам, сияющим люстрам, швейцарам, метрдотелям и всему этому «богатому» миру, я вдруг ощутила себя бедной дурочкой, которую ведёт к себе богатый ловелас. Приди я сюда по работе, на какую-нибудь деловую встречу, я бы не воспринимала всю эту позолоту как унижение, будто я какая-то потаскушка. Тебе явно нравился мой испуг.
– Помнишь, как ты говорила в общежитии, что я бедно живу? Теперь пятизвёздочный отель. Пойдёт?
– Нормально, – сказала я слишком развязно.
На двери твоего номера сияло бликами число 42.
– Ответ на самый главный вопрос жизни, – пробормотала я.
– Что? – Ты приложил к двери магнитную карточку, замок мягко клацнул. – Слушай, я хочу сделать одну странную вещь. Ты, пожалуйста, ничего не спрашивай, просто сделай. Ладно?
– Ты меня пугаешь.
– Ещё даже не начинал. Просто блажь, не больше.
Ты взял меня за руку и встал за спиной, придерживая второй рукой за плечо.
– Смотри, входим, но делаем только один шаг внутрь. Потом снова выходим. И снова заходим. Поняла?
– Зачем? – Ты толкнул меня вперёд, я непроизвольно шагнула, и ты тут же потянул назад. – Как-то это странно. Новая форма заигрывания? – спросила я.
– Типа того. Теперь входи, располагайся. Если хочешь, сними обувь. В общем, будь как дома.
Узкий, вытянутый номер с одним окном. Пол, застеленный зелёным в ромбик ковролином. На стене картина: безумие линий, всполохов и цветовых пятен, заключённое в прямоугольник золотого багета на сдержанно бежевой, абсолютно нейтральной стене. «Даже красивому безумию должны быть отведены рамки», – говорила картина.
– Как тебе номер?
– Похож на общагу, только дороже обставлен.
– Анастасия, вам не угодишь!
Мы сидели за круглым стеклянным столиком. Я – в углу дивана. Ты – в кресле, чуть развалившись и насмешливо глядя на меня. Бутылка шампанского «Моэт», ваза с фруктами, сырное ассорти – всё это ты заказал заранее и теперь достал из холодильника.
– Откуда ты знал, что я соглашусь? – Я кивнула на бутылку и тарелку с сырами.
– Все соглашаются.
– А как же твоя жена?
– А как твой муж?
– Спасибо, что напомнил. Я пойду.
– Стой! Стой! Я пошутил. Правда… – Ты пересел на диван и взял меня за запястье; я, не справившись с напряжением, задрожала. – Если бы ты не пришла, я бы пил один. Тут и пить-то… Давай! За тебя! – Ты дал мне фужер и как бы случайно погладил по коленке. Прикосновение жгло. Мы повернулись друг к другу. Твоё лицо неожиданно приблизилось, я увидела расширенные зрачки, уловила запах. Но тут же отшатнулась. Хрусталь хрупко звякнул. Я сделала два глотка, ты жадно отпил половину бокала.
– Расскажи про свою семью, – попросила я, надеясь отдалить нас друг от друга разговором.
– Серьёзно? Ты этим хочешь заняться? Говорить о моей семье?
– Да. – Я старалась не смотреть на тебя, от страха и возбуждения у меня сводило губы.
– Что тут рассказывать? Жену я люблю. Она родила мне Алиску. Одного этого достаточно. Но с Юлей сложно. Она тяжёлый человек, с заскоками…
– Все мы с заскоками, – облегчённо вздохнула я, приём сработал, твоё давление ослабло.
– Да, я тоже не подарок. Но я стараюсь принять её такой, как есть. Она же… Не понимаю, что ей надо. Огромная квартира в центре Питера. Она не работает. У Алиски частная школа. Домработница. Даже две. Шмотки, машина с водителем. Отдых в любой точке мира. Но она постоянно недовольна. И ревнует к каждой тени. У неё бзик.
– А ты изменяешь ей?
– Наверное. – Ты пожал плечами, будто говорил про что-то незначительное. – Ты пойми, на деньги красивые девушки липнут как мухи на мёд.
– Мухи липнут на дерьмо.
– Представляешь, у меня однажды была «Мисс Самара». Прямо с конкурса забрал. Причём по дешёвке. Любая покупается. Девушки, особенно красивые, себя не ценят. Обещаешь сделать её содержанкой, говоришь, что хочешь провести тестдрайв, – и пожалуйста, пользуй. К такому нельзя относиться серьёзно. Развлечение. Спорт. Помнишь, у нас в клубе тусовались пикаперы?
– Я ненавидела их.
– Почему?
– Это отвратительно. Они предлагали девушкам заказывать самое дорогое блюдо, а потом ставили перед выбором: платишь сама или делаешь в туалете минет.
– Согласен, неэлегантно. Но женщины сами себя так ведут. Продаются за коктейли, за шмотки, просто за то, что «ролексом» посветил. Это капитализм, детка. Если умеешь сбить цену или получить на халяву – ты хороший бизнесмен.
– Ты правда такой? Противно.
– Профдеформация. Хочешь есть?
– Хочууйти.
– Настя, блин! Расслабься. Выпьем – и поедешь. Вызову тебе такси. Не хочется ужинать в одиночестве. – Последнюю фразу ты произнёс с такой интонацией, что мне захотелось тебе поверить. Я долго и внимательно разглядывала тебя.
– Давай просто закажем еды?
– Ладно, – согласилась я. – Только не надо этих пикаперских разговоров. Позволь думать о тебе хорошо.
– Окей, окей, – сдаваясь, ты поднял руки. – Вот меню.
В дверь постучали. Официант, двигаясь сдержанно и стараясь не смотреть по сторонам, вкатил в номер столик и стал переставлять тарелки с едой. «Цезарь» с курицей, который я заказываю всегда, когда не знаю, что заказать. Стейк «Рибай» с жареной картошкой и спаржей. Официант, парень лет двадцати, отдалённо похожий на тебя в ту пору, когда ты работал барменом, медленно и степенно открыл бутылку вина, разлил в бокалы. Всё это он делал с отчуждённым видом, давая понять, что происходящее его не интересует. Но в углах его вежливой улыбки пряталось осуждение. Я будто оказалась во сне, когда обнаруживаешь себя голой, но почему-то не можешь одеться.
Потом мы молча ели, но ты смотрел на меня цепким взглядом. Несколько раз скрипнув по тарелке ножом, ты отодвинул стейк. Я делала вид, что с аппетитом ем, но возбуждение лишало еду вкуса.
– Можно в туалет? – спросила я.
– Конечно. Там. – Ты показал в дальний угол. – Проводить?
– Нет.
Туалетная комната была нейтрально-белой, как и положено в дорогом отеле. На тумбочке стопкой лежали белые полотенца, на вешалке висело два махровых халата. Пока мыла руки, рассматривала предметы на полке: ультразвуковая зубная щётка, паста, зубная нить, навороченный триммер для бороды, таблетки. «Феварин» – значилось на коробке с радужными лучами. Один блистер торчал, четырёх таблеток не хватало.
От двери туалетной комнаты было хорошо видно тебя. Ты стоял у стола и медленно расстёгивал пуговицы на рубашке; мелкие, серебристые, они ныряли в прорези. Меня снова, как в юности, поразило твоё тело. Бледное, безволосое, тонкое, совсем мальчишеское. Тело ребёнка, а не мужчины. Расстегнув рубашку, ты взял мой бокал, задумчиво в него посмотрел и вдруг плюнул, после чего поставил на место. Я вежливо кашлянула и подошла. Ты вздрогнул, будто что-то стряхивая с себя, вопросительно улыбнулся и погладил себя по груди.
– Я видела, как ты плюнул в мой бокал, – сказала я.
– Это примета. Если плюнуть в бокал девушки и она выпьет, значит, у нас будет секс.
– М-м-м, понятно, – я кивнула. – Не буду пить.
– Ты не хочешь?
– Где тот Ваня, который был двадцать лет назад?
– Мямля и слабак?
– Нет, – соврала я.
– А зачем приехала?
– Ваня! Ты же сам обещал, что мы только поговорим. Я действительно хотела пообщаться, не чужие друг другу люди.
– Не ври себе. – Ты приблизился и меня понюхал. – Боже, тот же запах. Настенька.
– Что ты делаешь?
– Ну нельзя же в твоём возрасте оставаться такой наивной.
– У меня ощущение, что ты играешь роль. – Я отошла на шаг. – Где тот Ваня, который был двадцать лет назад?
– Мямля и слабак? – Ты стал снимать запонку с рукава.
– Мне он нравился.
– И ты выкинула его, как дохлый тамагочи.
– Боже, что за образы?
– Ну прости.
– Зачем ты расстегнул рубашку?
– Жарко.
– Если ты хочешь, чтобы я заметила, какой ты стройный, я заметила.
– Ещё бы! Личный тренер, диетолог, психотерапевт. – Ты аккуратно положил запонки на стол, сел на диван и похлопал ладонью рядом. Я села.
– И как? Помогает?
– Мне кажется, у неё какие-то свои цели.
– В смысле?
– Каждый сеанс она пытается соблазнить меня.
– Это женщина? – Я неожиданно ощутила ревность. – Это же непрофессионально. Да и зачем?
– Настя, я – успешный бизнесмен. Молодой. Привлекательный. Многие женщины хотят меня увести.
– Увести? Бред!
– Ты не хочешь?
– Разрушать семьи – плохая карма.
– Так не надо ничего разрушать. – Ты придвинулся и нагнулся ко мне, положив руку мне на колено. – Давай будем любовниками.
Я невольно облизнула губы. Ты заметил и посмотрел на них, потом взгляд соскользнул ниже, на грудь, живот, ноги. Рука поползла по бедру, по внутренней стороне, ближе. Пальцы достигли цели и замерли.
– Как ты себе это представляешь? – хрипло спросила я.
– Номер в хорошем отеле, ужин, вино, секс. Если захочешь, изредка можем ходить на твои дурацкие выставки в библиотеке. Можем даже устроить твою.
– Нет.
– Почему?
– Не могу.
– Принципы?
– Да.
– Заткнись!
Кончиками пальцев ты погладил меня через брюки. Сильно приблизив своё лицо, ты рассматривал, как я реагирую на прикосновения. Я прикрыла глаза, было стыдно, что ты так рассматриваешь меня, я попыталась поймать губами твои губы, но ты отвернулся. Через плотную ткань брюк я остро чувствовала пальцы и поддавалась. Слабее сжимала ноги. Откинула голову. Приоткрыла рот. Я предлагала себя.
– Пахнешь как ребёнок. – Твоя вторая рука легла мне на затылок, погладила волосы, сжала шею, скользнула по плечу и обхватила грудь. В этот момент ты издал звук, похожий на стон боли. Я снова потянулась к тебе, но ты отвернулся. Ты взял мою руку и положил на брюки. Через ткань я чувствовала твой чл…н.
– У тебя тут вибрирует, – попыталась пошутить я. – Может, жена звонит.
Ты нервно, будто из вежливости, хохотнул и стал расстёгивать на мне блузу.
Ты вошёл, и я сразу же поняла, что любовников из нас не выйдет. Дело не в том, что и как ты делал. Истинная причина крылась в другом – ты не был моим мужчиной. Неважно, сколько у тебя денег, фирм, машин с водителями и дорогих часов, – ты всё равно казался мне ребёнком, будто я на сотни лет старше тебя. Впрочем, речь не о возрасте. Я и сама не знаю, о чём именно. Просто такова была наша связь. Мы были связаны – это точно, но не как мужчина и женщина, а, быть может, как брат и сестра или как мать с сыном. Я любила тебя, но какой-то другой любовью.
Ты тоже что-то понял, правда, по-своему. Всё получилось нелепо, скомканно. Вернее, не получилось совсем. Ты был разочарован и потерял к близости интерес. Когда всё закончилось, мы оба испытали облегчение.
– Почему ты не хотел целоваться? – спросила я, когда мы уже сидели на диване и я застёгивала блузу, а ты натягивал штаны.
– Я не целуюсь. – Голос был уставшим и разочарованным.
– Двадцать лет назад целовался.
– Теперь – нет.
– Почему?
– Не могу объяснить.
– С женой тоже не целуешься?
– Давай не будем об этом.
– Ты странный.
– Подожди минуту, мне нужно в ванную.
Зашумела вода. Послышался тонкий вибрирующий звук зубной щётки.
Когда ты вернулся, я уже обулась, намотала на шею шарф и сидела, вцепившись в сумку. На меня вдруг накатило осознание произошедшего. Хотелось сбежать. Ты появился растерянный. На тебе был халат. Весь твой лоск, всё самолюбование ушло. Ты налил себе вина и быстро, захлёбываясь, выпил. Налил и выпил ещё:
– Фуф!
– У тебя проблемы с алкоголем? – спросила я и вдруг поняла, как ты одинок.
– Да у меня вообще много проблем.
– Можно я задам вопрос?
– Валяй.
– Ты говорил про каких-то супертёлок, про королев красоты. Зачем тебе я? Немолодая, не такая уж красивая. Или ты хотел отомстить?
– Настька, ты что! Конечно, нет. Я правда испытываю к тебе чувства. Да, они сложные, я и сам не могу их до конца понять. Может, это и есть любовь. А ещё… – Ты задумался, и я решила, что ты скажешь мне какой-то банальный комплимент про мой жизненный опыт или мудрость.
– Понимаешь, я брезглив. Все эти королевы красоты работают в эскорте. Их услуги стоят дорого, но… Представь, сколько у них было мужчин. Возможно, в тот же день.
– То есть лучше замужнюю женщину, чем эскортницу? Чего ты боишься? Болезней?
– Не могу. Просто не могу. От одной мысли всё падает.
– Сочувствую.
– Говоришь, как моя жена.
– Она тоже тебе сочувствует?
– Она так же выражает сарказм.
Ты задумался, даже отвернулся, будто что-то разглядывая внутри себя.
– Сама же знаешь, что для меня ты не просто замужняя женщина. Мне, может, нужна даже не женщина, а человек. Один-единственный, с которым я могу быть до конца честен.
– И ты решил, что это буду я?
– Мы давно знакомы. Я для тебя тот же бедный студент. Ты не будешь примешивать к отношениям корысть.
– Если ты хочешь честных отношений, скажи, что думаешь обо мне.
– Честно?
– Абсолютно.
– Ты такая же, как моя жена. Дура и неряха. И абсолютно не приспособлена к жизни. Нехозяйственная, плохо готовишь. Из тебя, я уверен, получилась отвратительная жена. Зато у тебя есть чувство собственного достоинства и внутренняя свобода. Ты с каждым умеешь быть на равных. Ты вот мне сейчас дала потому, что хотела. Это было плохо, согласись. Но ты не старалась мне понравиться, не притворялась, не выгибала спину, не высчитывала мысленно, сколько у меня можно за это попросить. И это прекрасно! Это жизнь. В остальное время я как в безвоздушном пространстве из лицемерия, лживых улыбок, расчётливого кокетства.
– Почему твоя жена не может тебе этого дать?
– У неё сносит крышу от ревности. Она мне не верит.
– Так ведь ты обманываешь её.
– Если бы я мог быть с ней честен до конца и знать, что она это примет… Дело же не в том, что я специально изменяю ей, что хочу её предать, сделать ей больно. Нет! Просто обстоятельства. Понимаешь? Мне многое приходится делать, и это не про секс.
– Открытый брак, так, кажется, это называется.
– Давай не будем об этом. Хочешь ещё вина?
– У меня болит голова.
Ты налил себе и снова выпил. Я смотрела на тебя и думала, что вряд ли смогу тебе помочь. Вместе мы только запутаемся сильней.
– Не расстраивайся, Анастасия. В следующий раз секс будет лучше, обещаю тебе.
Я закусила губы, сжала зубы до боли. Хотелось плакать.
– А почему я неряха? – спросила я, чтобы отвлечь себя.
– Посмотри, как ты одета. Шарф какой-то вылинявший. Ботинки… сколько им лет? Я бы приодел тебя. Если разрешишь.
– Нет.
– Дуешься, как моя дочь.
– Я не неряха, я экономлю, – возмутилась я. – Бережное потребление – слышал?
– Бред.
– Вань!
– А?
– Мы не будем любовниками.
– Почему?
– Я не хочу.
Ты помрачнел. Лицо сразу загрубело, залегли и потянули вниз вертикальные морщины у рта.
– Но мы можем общаться. По-человечески. Как ты хотел.
– Зачем?
– Не знаю. Поддерживать друг друга. Будешь жаловаться мне на жену, хвастать успехами дочери. А я обещаю, что буду с тобой честна. Между нами же всё отболело?
– Некоторые вещи не могут отболеть.
Я придвинулась к тебе, взяла за подбородок, повернула и приникла губами к твоим губам. Ты дёрнулся, но не отвернулся. Я чувствовала, что ты терпел. Когда я выпрямилась, ты сидел с закрытыми глазами, по левой щеке ползла слеза.
Я ехала домой обычным «экономом»: велюровый салон, приторный синтетический аромат, под ногами газеты «Метро». Водитель постоянно переключал радиостанции, по которым крутили одинаково тупые современные песни, но меня это не раздражало. Он смотрел в навигатор, курил в окно, звонил кому-то по телефону – и ни разу не обратился ко мне. Я ощущала себя в одиночестве, было время подумать перед тем, как я приеду домой, лягу в постель, а утром расскажу, что выпила лишнего с коллегами в пабе и мы орали в караоке и танцевали до одури. Я буду врать, чувствуя, как дрожит что-то тонкое, неустойчивое внутри, какой-то внутренний компас, который долгие десять лет показывал в одном направлении, а теперь сбился, запутался и дёргается, будто сошёл с ума, а я уговариваю его уняться, пытаюсь внушить бессмысленному, как животный инстинкт, чувству, что главное – здравый смысл. Надо притвориться, что ничего не было, что ты никак не вмешивался в мою жизнь. И тогда можно жить дальше размеренной семейной жизнью, которая так устраивает меня.
А ты? Что будешь делать ты? Ни тогда, двадцать лет назад, ни теперь у этих отношений не было шансов. А что же тогда есть? Тонкая и болезненная струна, вот уже столько лет натянутая между нами.
После той ночи ты несколько раз писал, создавая секретные чаты в «Телеграме», – опасался, что за тобой следят конкуренты и жена. Разговор всегда начинался с замаскированных под работу деловых вопросов. Удостоверившись, что с тобой разговариваю именно я, ты звонил. Шпионские предосторожности меня смешили. Ты говорил, что я ничего не понимаю, у жены чуйка и малейшее доказательство неверности будет стоить тебе половины бизнеса и возможности видеть дочь. Если бы я не знала твоего голоса, решила бы, что звонят разные люди – настолько менялись твои настроения, цели и даже манера говорить. Сперва ты хотел взять меня на работу в свой филиал в Москве: обсуждал должность, график, зарплату. Я не давала согласия, хотя предложение было заманчивым по деньгам, но с таким размытым кругом обязанностей, будто ты нанимаешь не сотрудника, а содержанку. Потом ты вдруг передумал, сказал, что это «палево» и меня ни в коем случае нельзя «светить» перед сотрудниками твоей конторы. У тебя появилась новая идея фикс: я буду писать твой парадный портрет в мантии юриста, в которой ты когда-то получал диплом. Эта идея мне не нравилась ещё больше, чем предыдущая. Но тебя, кажется, не беспокоил мой отказ, ты продолжал строить планы, искал студию и обещал хорошо платить. Потом вдруг испугался и предложил денег просто так, правда, сказал, что надо подписать какую-то «бумагу». Я не могла понять, шутишь ты или всерьёз. Всё это казалось абсурдом, будто мне названиваешь не ты, а какой-то психически нездоровый миллионер. Однажды ты позвонил среди ночи, безо всяких предосторожностей и развязным голосом потребовал приехать, потому что созрел для бескорыстной любви, которая возможна только здесь и сейчас – и никак иначе. Стоя босиком на холодном полу тёмной кухни, я кое-как шёпотом отшучивалась. Я понимала твою жену, ты был слишком сложен: пил, впадал в странные состояния, разговаривал с самим собой – был невыносим.
Потом ты пропал на полгода. Думая о тебе, я пыталась разгадать тебя, как ребус, загадка мне не давалась, и я забывала тебя.
Второй раз мы встретились в конце сентября, в мой день рождения. Не знаю, помнил ли ты о нём или напомнили соцсети. Ты прислал сдержанное деловое поздравление и предложил встретиться, назвав время и ресторан.
Когда я пришла, ты уже ждал. На столе стоял изысканно упакованный букет. Такой стоил тысяч двадцать.
– Зачем? Я же не могу его забрать. – Мне было жаль, что ты зря потратил деньги.
– Скажешь, что подарили на работе.
Мы обнялись и соприкоснулись лицами, обозначая поцелуй. Я заметила, как дёрнулась твоя голова, чтобы избежать случайного прикосновения губами.
– День рождения уже прошёл. Коллеги подарили пять белых хризантем.
– Скажи, что какой-то мужик у метро ждал девушку, она не пришла, и он отдал букет первой встречной.
– Я не сумею так убедительно соврать. Привет! Как ты?
Ты сидел нога на ногу, соединив пальцы рук в жесте уверенности, – элегантный мужчина, сошедший с рекламы «Бизнес-молодости».
Если бы я не знала, сколько у тебя странностей, подумала бы, что передо мной образец рациональности и здравого смысла.
– Выглядишь так, будто у тебя новый психотерапевт, – пошутила я.
– Ха! Угадала.
Нам принесли меню – несколько крафтовых, приятных на ощупь картонок, скреплённых какой-то затейливой скобой. Я огляделась. Ресторан был из дорогих, с труднопроизносимым иностранным названием, вышитым на тканевых, сложенных прямоугольниками салфетках. Я вспомнила, как, работая официанткой, скручивала плотно накрахмаленную ткань в рулон, отгибала ровным треугольником верхний угол и старательно устанавливала неустойчивую конструкцию в строгую вертикаль на сервировочной тарелке. Здесь так не заморачивались, и от этого место казалось более дорогим. Оно эпатировало простотой. Тёмные лакированные поверхности, подсвеченные мягким светом, льющимся из скрытых источников, крупные глубокие кресла на простых, как у табуреток, ножках и тонкие, благородно вытянутые серебряные приборы. Уходя, официантка бросила удивлённый взгляд на мои кроссовки, которые я купила на «Вайлдберриз» за пятьсот рублей. Я спрятала ноги под стул, чувствуя себя всё более неуютно.
– Помнишь, как мы издевались над гостями в «Беллз»? – зачем-то спросила я. – Если кто-то съедал лист салата с тарелки с горячим, говорили «украшения жрёт» или «нищеброд с голодного края».
– Нет.
– А помнишь, как называли тех, кто ждал, пока в бокале подтает лёд, а потом высасывал воду? Ледососы.
– Не помню. – Тебе принесли полный виски «Хайбол».
– Представляешь, я, когда прихожу в ресторан, до сих пор представляю, как меня высмеивают официанты.
– А не пох…р? Прости, я себе уже заказал. – Ты достал из кармана бумажный квадратик и разорвал. Внутри оказалась маленькая спиртовая салфетка. Ты вытер «Хайбол» по краю, изнутри, снаружи и только после этого поднёс к губам. Сделав несколько жадных глотков, ты звонко ударил дном о столешницу, лёд в стакане гулко звякнул.
– Понеслось, – сказал ты.
В твоём тоне было что-то болезненное, будто ты долго сдерживал себя и наконец отпустил.
– Ты как?
– Зашибись. – И ты начал говорить о своей жене. Я сидела и слушала.
Юля хотела развода, и тебя злило, что ты не сможешь, когда захочешь, видеть дочь, которая была для тебя смыслом жизни. Рассказывая, ты вёл себя дёргано: оглядывался, ёрзал в кресле, протирал спиртовыми салфетками приборы, тарелку и даже стол. Около тебя скопилась куча использованных влажных салфеток, и ты нервничал, что официантка не торопится их убрать. Ещё ты много пил, будто решил как можно скорей напиться. Алкоголь затормаживал тебя, из движений пропадала тревожная резкость, ты оседал, становился размашист, игрив. Вскоре я почувствовала, как твоя нога под столом раздвигает мне коленки.
– Опять хочешь плюнуть в мой бокал? – пошутила я. – Хорошо, что в этот раз я не пью.
– Да, кстати, очень жаль. Давай, может, немного? У них есть приличное вино.
– Нет.
– Анастасия, вы такая зануда! Нет ничего хуже трезвой женщины.
– Есть. Пьющий мужчина.
Ты скривил лицо и передразнил мою нравоучительную гримасу.
– В гостиницу ты со мной не поедешь, правильно я понимаю? – спросил ты.
– Правильно. – Я невольно, с неосознанным сожалением вздохнула.
– Не грусти, Настька. У тебя ещё тридцать минут, чтобы передумать. До тех пор пока нам не принесут горячее.
– А потом что?
– А потом я напишу другой девушке, не столь принципиальной.
– Пиши сразу. Я не поеду. И вообще, ты знаешь, я хотела тебе сказать, что никогда не любила тебя как мужчину. Моя привязанность к тебе чем-то похожа на материнскую. Не знаю, веришь ли ты в прошлые жизни или нет, но если, предположим, они были, то в одной из них, мне кажется, я была тебе мамой.
– Ты всегда отличалась изощрённой изобретательностью, когда хотела меня послать.
– Жаль, что ты именно так это видишь.
– М-да… А мне плевать. Знаешь, мой новый, как ты выразилась, психотерапевт посоветовал мне один приём. Он сказал, что можно избавиться от болезненной привязанности к женщине, если что-то ей подарить. Так что у меня для тебя подарок.
– Как в прошлый раз? Воображаемые трусики в номере? Ну уж нет.
– В этот раз настоящий. – Ты достал из портфеля пакет и протянул мне. Я взяла, больше из любопытства, чем действительно собираясь принять. Внутри лежала коробка с последней моделью «айфона». Должно быть, на лице моём выразилась радость. Я тут же справилась с собой, сделала серьёзное лицо и протянула пакет обратно. В руке моей была такая тяжесть, будто она налилась сожалением.
– Я не могу принять. Это слишком дорого. И… обяжет меня.
– Насть, вот ты дура. Почему ты такая несовременная?
– Вань, это называется старая.
– Я не про возраст. Ты должна взять. Я дарю не для того, чтобы поиметь тебя. Хотя я не против. Наоборот, это чтобы избавиться от тебя. Типа отдаю кармические долги.
И я как бы нехотя, но на самом деле едва сдерживая ликование, взяла. Наверное, вела я себя по-идиотски, разрывая ногтями защитную плёнку, открывая коробку и вертя в руках это стеклянно-титановое приятно-тяжёлое экранное чудо. Я не мечтала никогда об «айфоне», я даже могла его себе купить, хватило бы одной моей месячной зарплаты, но такое барство претило мне. А теперь, когда «айфон» свалился как подарок, я обрадовалась больше, чем ожидала. Как же легко меня купить!
– У тебя был такой дерьмовый телефон, уж прости.
– Спасибо! Правда. Я… Мне так неудобно…
– Да брось ты. Рад, что тебе нравится. Я, конечно, не уверен, что сработает с моими чувствами. Но… – довольно говорил ты. – Если я тебя не забуду, то приеду и отберу.
Я замерла и, кажется, нахмурилась. Я уже не хотела отдавать телефон. Ты рассмеялся:
– Ты похожа на мою дочь. Она так же себя вела, когда я подарил «айфон».
Нам принесли еду. Мне – ризотто с грибами и какой-то сложный тёплый салат с морепродуктами. Тебе – стейк. С сожалением отложив телефон, я ела и думала, что же теперь делать.
– Ну что, по-прежнему не поедешь ко мне? – спросил ты.
Я закусила губы и упрямо, по-лошадиному мотнула головой.
– Ладно. Тогда извини, мне надо сделать звонок.
Ты встал и отошёл, устало потёр глаза и стал пролистывать что-то на бледно светящемся экране телефона. Кажется, ты был уже изрядно пьян. На меня тоже вдруг навалилась усталость после рабочего дня, я подумала: «Зачем я здесь? Неужели ради этого телефона? Нет… Мне чем-то дорог этот человек, хотя он не друг, не муж и даже не любовник».
Мы ещё минут тридцать сидели. Я доела грибы и салат. Ты почти не притронулся к стейку, но заказал ещё двести граммов виски. Когда ты в третий раз посмотрел на часы, я поняла.
– Мне пора, – сказала я.
Ты пошёл проводить меня до гардероба.
– Ваня, привет! – кинулась тебя обнимать юная и курносая блондинка. Она была свежей, с наивным выражением лица и напоминала меня двадцать лет назад. От неё, впрочем, ты тоже отвернулся, едва она потянулась губами. Я вопросительно посмотрела на тебя, ты виновато пожал плечами. Сунув руки в рукава своей дурацкой куртки, на которой именно теперь почему-то обнаружились рваные нитки, не застёгивая молнии, я поспешила выйти в предупредительно открытую швейцаром дверь.
Уже стемнело. Минуту я не могла вспомнить, в какую сторону метро. Вдруг захотелось вернуться и забрать тебя, не от этой милой девушки, а от самого себя, от того, как странно и болезненно ты ищешь счастье. Но я пошла, сначала медленно, потом замёрзла и ускорила шаг. Вспомнила про букет – его ты, наверное, подарил юной девушке. Не пропадать же цветам. А у меня в сумке лежал пакет с «айфоном», и нужно было придумать, как его объяснить.
Прошёл ещё год. Ты не звонил, я тебя почти не вспоминала. Летом я была проездом в Питере и просто от скуки или, скорее, от любопытства отправила сообщение. Ты тут же ответил, что рад и сможешь выкроить для меня двадцать минут. Мы сидели на лавке напротив Исаакиевского собора. Было начало лета, цвела сирень. Зелень на газоне казалась такой зелёной, сирень – сиреневой, небо – синим, а от яркости куполов резало глаза. Воздух сверкал как хрустальный. Солнечный день высвечивал мои морщинки и недостатки, ты же был особенно молод и красив: в синем костюме и лаковых туфлях, свежий и сияющий. Ты сказал, что бросил пить, купил дом и теперь вы с женой с головой в ремонте. Я была рада за тебя. Ни ревности, ни зависти, ни обид. Твоё счастье снимало с меня ответственность. Твоя радость казалась и моей. Потом ты пошёл по дорожке к Исаакиевскому собору, где в машине тебя ждал водитель. Ты оглянулся и, улыбаясь, помахал на прощанье бумажным стаканчиком из-под кофе – стройный, счастливый, пружинящий… У меня заслезились глаза, в груди завибрировала струна. Я подумала, что больше тебя не увижу. И если это было прощание, оно оказалось прекрасным: ты уходил в синее небо, в котором сиял и переливался Исаакиевский собор.
Осталось совсем немного. Честно признаться, я не хотела об этом писать, но история была бы неполной. Прошло ещё какое-то время, у меня снова был день рождения, который с возрастом всё чаще напоминает повинность: надо радоваться, а на меня находит плаксивость, не хочется никого видеть и никуда выходить. Однако соцсети неумолимы: в комментариях сыпались поздравления, многие – от незнакомых людей. Одно из них было от JuliaGold. Она пожелала «не спать с чужими мужьями». Аккаунт оказался закрытым, на аватарке – женский затылок с тёмными волосами. Я удалила комментарий и написала сообщение: «Кто вы? И что вы имеете в виду?» Ответ не приходил пару дней.
В пустом вагоне уютно перемигивались лампочки, жёлтый электрический свет дарил ощущение дома, будто я ехала после тренировки сразу в мягких тапочках и пижамных штанах. Листая соцсети, я с удовольствием думала о том, как приятно и устало отяжелело тело, что рабочая неделя закончилась и завтра можно спать до десяти часов. В мессенджере пиликнуло сообщение: «Я жена Ивана. Вы переспали с моим мужем».
Сцена, уместная в комедийном сериале «Беспринципные» или в мелодраме на «России 1», но только не в моей жизни. Я огляделась: казалось, JuliaGold наблюдала за мной из дальнего конца вагона. В районе диафрагмы возникло жжение. Звуки вдруг показались яркими и громкими. Захотелось укрыться. Вспомнилось, как ты боялся, что жена следит за тобой. В её короткой фразе ощущалась вся демоническая энергия ваших ссор. Между вами было столько болезненного, что мне стало страшно. Зачем я не проигнорировала комментарий, ведь предполагала же, что это она? Всё из-за своего глупого любопытства. Теперь надо как-то её успокоить. «Я не видела вашего мужа пару лет», – набрала я. Стёрла. Почему она пишет сейчас, когда прошло столько времени? Может, ты опять изменяешь ей, а она думает, что со мной?
«С чего вы взяли?» – написала я в ответ. Но не выдержала и стала оправдываться, надеясь смягчить предыдущее сообщение: «Мы с Ваней работали в ночном клубе. Больше двадцати лет назад. Нас связывает только общее прошлое, не более».
Через минуту пришёл ответ: «Пожалуйста, не утомляйтесь. Я всё знаю. Знаю, где вы встречались и когда. Знаю, что поехали к нему в номер в отеле».
Что было сказать? Да, поехали, но толком не переспали, потому что между нами даже в молодости не получался нормальный секс? Мы просто разговаривали, и он жаловался, что его не понимает жена? Как мне было оправдываться? Да и стоило ли? Глупо. Зачем я вообще заговорила с ней?
«Думаю, – написала я, – вам нужно разбираться с Ваней. И не вмешивать в это посторонних людей».
«А я думаю, вам не надо спать с чужим мужем».
Я решила на этом прекратить. Хотелось позвонить тебе и спросить: «Как она узнала?» Но, как сказал бы твой психотерапевт, мы закрыли гештальт, и не стоило заново открывать этот ящик Пандоры.
Прошло ещё около полугода, заканчивалась казавшаяся бесконечной пандемия. За это время ты так и не связался со мной. Признаться, мне было обидно, мог бы и позвонить по-дружески. Писать тебе первой и просить объяснений было бы мелочно. Объяснение произошло само.
Я сидела в кофейне, пила раф на банановом молоке с сиропом и морщилась от его приторности. Каких-то два года назад я смеялась над любителями соевого молока, а теперь сама не переношу лактозу – забавный жизненный парадокс. Я ждала встречи с художницей, с которой работала над иллюстрациями к детской книге. Она, как свойственно художницам, опаздывала на двадцать минут. Крякнул телефон. Я посмотрела на экран. Сообщение было от тебя: «Переслал договор, который обсуждали».
Раньше ты всегда шифровался в сообщениях, начиная с какого-то делового вопроса.
«Юстас Алексу. Приём», – ответила я.
«Бл… Я ошибся? Анатолию писал… В зюзю…»
«Ваня, ты можешь говорить?»
«Конечно, старушка!», «Помнишь, мы договорились, что я буду называть тебя “старушкой”?», «Только чур не называть меня стариком! Я на три года тебя младше», «Анастасия! Звони».
Судя по голосу, ты действительно был очень пьян. На вопрос «Что случилось?» – ответил: «Всё зашибись».
– Мне зачем-то твоя жена писала несколько месяцев назад, – как бы между прочим сказала я.
– А-а-а! Да ну её. Мы развелись.
– А откуда она… С чего она взяла, что мы с тобой переспали?
– Я ей сказал.
– Зачем?
– Просто так. Чтоб отстала. Мы тогда уже подали на развод, отмечали в ресторане. Она как привязалась, скажи да скажи, с кем изменял.
– И ты сказал про меня?
– Прикинь. Сам не знаю. Хотелось, наверное, сделать ей побольней. Она же знает нашу историю. Ну, типа что я был в тебя влюблён… Бла-бла-бла… Она, кстати, мужу твоему писала.
– Что? – Меня обдало болезненным холодом.
– Он не ответил. Ладно, Настьк, давай, мне надо идти… – Я услышала капризный женский голос: «Вань, пошли купим мне новый вэйп…» – и раздались гудки.
Я долго сидела в оцепенении. Вот так, походя, ты чуть не сломал мне жизнь и, кажется, совершенно об этом не жалеешь. Что ж, теперь действительно квиты. Один-один. Катись ты ко всем чертям! От таких, как ты, надо держаться подальше. Я представила, как перерезаю тонкую, заметную только мне бледно переливающуюся струну нашей связи. Всё! Будь счастлив! Хорошо, что у художниц принято опаздывать больше чем на двадцать минут.
Жизнь – как повесть, всё длится и длится. Прошли ещё год и несколько месяцев. Мне на самом деле не так уж важен этот условный временной ход, но я по привычке его отмеряю.
Я снова была в Питере проездом.
Сойдя утром с поезда и шагая по залитому солнцем перрону, я даже не думала, что напишу тебе. Решение обрушилось на меня внезапно. Я завтракала недалеко от Московского вокзала и вдруг чётко представила нашу встречу. Захотелось увидеть тебя, выпить кофе, улыбнуться и простить. Признаться, мне было стыдно, что я тогда разозлилась на тебя. Да, конечно, ты поступил глупо, но ты же обычный человек, который хочет счастья. Какой-то писатель сказал, что есть женщины, от любви которых спастись невозможно. Наверное, я одна из них.
Стряхивая одной рукой сахарную пудру с пышки, другой я писала: «Привет! Я в Питере. Не хочешь встретиться, попить кофейку?»
«Какая вы неугомонная, Анастасия».
В какой-то буддийской книжке я читала, что самоубийцы сохраняют стремление к суициду следующие пятьсот жизней, а кончая с собой, отбрасывают себя ещё на пятьсот жизней.
«Ты ко мне на “вы”? Если что, я не настаиваю».
«Это не Ваня, а его жена. Ваня умер».
«Ваня умер» я почему-то восприняла как «Ваня умер для вас. Мы снова вместе. Отстаньте от него». Поэтому ответила: «Рада, что у вас всё хорошо».
Я и правда была рада. Что бы там ни было, ты любишь жену и дочь. Семья нужна хотя бы затем, чтобы держать тебя в рамках.
«Вы читать умеете? Он умер! Свидетельство о смерти не буду высылать. Придётся поверить так».
Поверить так…
Чему я должна поверить?
Не знаю, как долго я сидела и смотрела на пудру, на пышку, на блюдечко на столе. Американо покрылся плёнкой. Пышка зачерствела.
«Простите, я не знала. Как это произошло?».
«Он повесился 21 декабря».
Он повесился. Двадцать первого декабря. Ты повесился? Но разве такое возможно? Ты не мог повеситься! Это совершенно непохоже на тебя.
«Примите мои соболезнования…»
Она не ответила.
Я хотела написать ещё много всего, хотела выяснить, как и что, поговорить и с кем-то пережить это… Но я понимала, что мои вопросы были бы неуместны. Я вышла из кафе, села в троллейбус и долго ездила по Питеру. Была весна. Солнечно. Дул ветер. Голые деревья склонялись ветками почти до земли. Люди, закутанные в шарфы и спрятанные в капюшоны, шли по тротуарам, беспомощно отворачиваясь от ветра, прятались в подворотни. А ты повесился. Ещё двадцать первого декабря. Не перережь я мысленно ту струну – вдруг она бы тебя удержала? Нет. Дело, конечно же, не во мне, думать так просто глупо. Но меня тошнотворной изжогой жгла вина.
Прямо сейчас, когда я дописываю этот текст, наша переписка открыта перед моими глазами. Сверху написано: «Ваня был(а) 10 минут назад». Почему она использует твой телефон? Может, ты просто пошутил надо мной? Нет, я чувствую энергию букв в сообщениях – это она, твоя ДжулияГолд.
В какой-то буддийской книжке я читала, что самоубийцы сохраняют стремление к суициду следующие пятьсот жизней, а кончая с собой, отбрасывают себя ещё на пятьсот жизней. И в каждой следующей им снова и снова приходится бороться со всепожирающим желанием убить себя. Наверное, я тоже одна из тех, кто совершил самоубийство в прошлой жизни. Я тоже борюсь, и мне кажется, что справляюсь. Но тогда, в молодости, ты спас меня, хотя сам об этом не знал. Я тебя не спасла. Какая для тебя это была жизнь по счёту? Тридцатая? Пятидесятая? Или триста пятидесятая?
С тех пор прошло две недели. Я всё ещё не хочу верить. Надеюсь, твоя жена соврала. Вы отремонтировали дом. Ты счастлив. У вас всё хорошо. Как в тот день, когда в небе сияли купола Исаакиевского, а ты обернулся и помахал мне пустым стаканчиком из-под кофе.