Антон Секисов родился в 1987 году в Москве. Учился в Московском государственном университете печати по специальности «редактор». С 2012 года работал редактором и журналистом в изданиях «Российская газета», «Свободная пресса», «Русская планета», русскоязычном LiveJournal. Автор двух книг прозы, рассказы опубликованы в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь». В 2012 и 2015 гг. входил в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «Крупная проза». Живет в Санкт-Петербурге.
На Елагином острове
Уселся на детской площадке
И стал умирать.
Жаль, ведь почти
Дошел до дома.
В сердце что-то случилось,
И вот я буду тихо сидеть
Может быть, что-нибудь
Бормотать
И стонать,
Пока не
Придет маленький мальчик
С маской черта.
Всё замедляется и становится
Ясным как на ладони,
Но в голову лезет,
Как и всегда,
Ерунда.
Неожиданно вспоминаю
Сомнительный факт
О первом говне младенца.
Якобы оно обладает
Уникальными свойствами
Но не только целебными,
Это что-то вроде
Философского камня,
Хищные богатые старики
С искусственными мембранами
Вместо гортаней
Готовы на массовые убийства
Ради хоть грамма
Говна младенца
Прямиком из роддома.
Знакомый молодой отец
Говорил недавно,
Что зрелище первого говна
Необыкновенно.
Это как будто шоколад
Из инобытия,
Пища богов или демонов,
Подлинная амброзия.
Вот о таком думаю
Напоследок,
Юродством и чепухой
Пропитан я
До последней капли.
Вдруг пропадает дыхание,
Начинаю выть,
Пытаюсь зарыться в землю.
Я был рожден человеком,
Но умираю кротом,
Ослепленным ужасом
Перед смертью.
И тут ты издаешь кашель,
Такой вежливый, кхе-кхе,
Все это время ты стоишь рядом,
Наблюдая эту
Омерзительную трагикомедию.
Видно, что едва сдерживаешься,
Чтобы не убежать,
Не такого досуга ты ожидала,
Наверно, сходясь
С магистром
Изящных искусств
В шортах выше колена.
В детстве мне читали не книги,
А заклинания.
Болезни определяли
При помощи маятника,
А лечили
Наложением рук.
Русалки и домовые были
Куда реальнее,
Чем учительница химии
Татьяна Викторовна,
Черноволосая стерва,
Похожая на засохшее
Мертвое дерево,
Которое обрело
Подвижность и речь.
Вообще, девяностые –
Это такое время,
Когда особенно
Выбора не было,
Все становились
Банкирами или вампирами,
А я в экономике
Не был слишком хорош.
Но сейчас жизнь другая,
Молодежь выбирает
Научпоп, трансгуманизм,
Покорение Марса
И антидепрессанты.
Бог и дьявол у вас –
Это детские сказочки,
Вот только
Выглядите вы так,
Как будто
Бешеные обезьянки
Дергают за извилины
У вас в голове.
Это вообще разговор долгий, милая,
Просто ты представительница
Этого нового поколения,
И я к тому, что иногда просто
Легче сказать: ты хреново готовишь,
Чем рассказать тебе всё как есть.
Цирк карликов
Я отдыхал в Крыму
С мамой и бабушкой.
Однажды мама сказала:
«Как интересно, к нам приехал
Цирк карликов,
Давайте посмотрим,
Что нам покажет этот
Маленький смешной народец».
Мы сели в первый ряд,
И как только началось
Представление,
Карлики вызвали меня
На сцену,
Они заставляли меня прыгать
С завязанными глазами.
Они шептали мне:
«Прыгай, прыгай! –
Своими нечеловеческими голосами.
– Прыгай, малыш, прыгай в черноту» –
И вообще издевались по-всякому
На глазах у сотен людей.
Я разглядел их достаточно близко
И пришел в ужас.
У них была нечеловеческая кожа,
Не женские и не мужские голоса,
И сами они,
Полустарики-полудети.
Полудети-полустарики.
В карликах есть что-то
Потустороннее,
И я до сих пор слышу
Их голоса: «Прыгай, прыгай!»
Сладкие голоса сирен.
Встреча двух писателей
Они встретились в блинной
На Курской,
Чтобы обсудить
Творческие задумки.
Сверить часы, так сказать.
Писатель № 1 выразил
Негативное отношение
К социальной группе «рэперы».
Им все легко достается,
Написали тяп-ляп что-то,
Минусок наложили
Какой-нибудь –
И вот уже бабы в гримерке
Дерутся за твой член.
А ты сидишь целый год, мучаешься,
А в итоге…
Хуже только художники.
Тяп-ляп что-то там нахреначили
И подожгли,
И теперь дают интервью
На «Эхе Москвы».
И на «Дожде» иногда бывают.
А ты сидишь, два года мучаешься…
А эти суки неблагодарные…
А ты что, над чем-то работаешь?
Да вот, ну как сказать. Пописываю.
Про что? Ну сам понимаешь, вопрос
Довольно-таки тупой,
Прямо скажем.
Ну, там про парня,
Который переживает кризис.
Работает в сфере журналистики,
И с бабами у него
Как-то не очень клеится.
В общем, так сразу и не объяснишь.
А ты пишешь что-нибудь?
Да вот, скорее обдумываю.
Ты только не смейся, но я
Изучаю вопрос
Туалетной бумаги.
Он не так прост, как, может,
Тебе покажется.
Вот у нас в коммуналке питерской
Она все время куда-то девается.
Только куплю новую,
Успею пару раз
Воспользоваться –
А ее уже нет.
В общем, обдумываю,
Как это переосмыслить
Художественно. Вот, я же просил –
Не смейся.
А я смеюсь не над туалетной
Бумагой,
А над тем, что наша жизнь
Кончена,
Нашу жизнь мы,
Как вино дешевое, выссали
В дырку в ржавой раковине.
Нам обоим конец.
Женщина с двумя детьми
Мы жили вместе, ты и я,
И два твоих сына.
Ты боялась выйти на лестницу,
Потому что соседка
Недавно повесилась,
Ты не хотела встречать ее призрак,
И я гулял с ними один.
Твой старший сын был мечтателем
И хотел знать все о монстрах
На дне морском.
Младший был религиозным фанатиком
И спрашивал,
В какой церкви меня крестили,
Каждые полчаса.
Мы гуляли, и мне это,
В общем, нравилось.
Но я думал о том, к каким
Интересным последствиям
Иногда приводит
Просьба женщины
Помочь ей вычитать титры
В комнате видеомонтажа.
На Елагином острове
Встретил дуб,
Которому тысяча лет на вид.
Черный, пузатый, страшный
Корни уходят так глубоко,
Что щекочут пятки
Дохристианским праведникам.
Еще при Пушкине этот дуб
Был глубоким старцем,
Он скрипел жалобно:
«Последний год живу,
Вот увидишь, Саша».
Пушкин глядел на него
Из брички, несшей его
На дуэль.
Он вообще много где колесил
Перед дуэлью,
Как-то не рвался особо
На Черную речку,
В какой-то момент
Даже вышел
В районе
Проспекта Медиков,
Смотрел на снежную степь,
На которой когда-то появится
ЖК «Европа-Сити»
С автоматами
Для собачьего говна и мной.
Он смотрел и смотрел
Своим голубым ледяным глазом
Как у арийского старика,
Зачем-то вживленным
В его вертлявую
Пуделью голову.
Хочется прочитать большой роман
О том, как Пушкин едет
На место дуэли,
О чем думает,
Что видит, что делает,
И чтобы была надежда
Хотя бы до середины –
Нет, сейчас что-то произойдет,
Его похитят марсиане,
Заставят выступать
В марсианском стриптиз-клубе,
Типа как в фильме «Мэджик Майк».
Пушкин влюбится в марсианку
С рыбьим хвостом
И щупальцем,
Растущим из подбородка,
Будет стрелять
Из бластера в потолок
И никогда не вспомнит,
Что писал
Рифмованные предложения.
Но нет, в конце
Ему прострелят кишечник
И лопнет его голубой глаз,
Казавшийся инородным,
Нормальный финал
Для неспешного
Тысячестраничного романа.
Эх, старый дуб,
На Елагином острове
В парке,
Вход в который
Стоит сто рублей,
А на кладбище погулять – четыреста.
В Петербурге вообще
Смерть и зверский капитализм, объединившись,
Давно победили.
Стефания Данилова
Стефания Данилова родилась в 1994 году в Сыктывкаре. Аспирант СПБГУ по направлению «Реклама и связи с общественностью», пишет диссертацию о современной поэзии. Создатель первого онлайн-марафона по продвижению современных поэтов «Ты SMMожешь!». Автор десяти книг стихов и прозы. Лауреат премии «Северная звезда» журнала «Север» (2019), лонг-лист премии «Лицей» (2018). Участник XVIII Международного форума молодых писателей в Ульяновске. Эксперт Всероссийского литературного фестиваля «КУБ» в Красноярске. Обладатель приза зрительских симпатий «Филатов-фест» (2016).
Публиковалась в журналах «Зинзивер», «Дети Ра», проекте «Живые поэты», «Суперстихи» на ТНТ Music, антологии «Отражение настоящего времени», проектах издательства «Перископ-Волга». Создатель международного фестиваля «Всемирный День Поэзии». Живет в Санкт-Петербурге.
Разбуженные маршем одиночек…
Мама была права
К двадцати пяти понимаешь: Мама была права.
Не сиди до утра, не вырастет сон-трава
через несколько лет в овраге сухих извилин.
Мы бунтовали, не верили и язвили.
И теперь я, проснувшись, пью залпом морковный фреш,
И семь раз поморщишься, да тыквенный супчик съешь.
И зачитываешься здоровой поваренной книгой.
Не хочу знать, как вкусен бургер из «Бургер Кинга».
Я смотрю на армянок, грузинок с буйными волосами,
Высокогорными, огненными глазами.
Они никогда не курили, не пили крепче святой воды –
лёгкостью воздаётся им за труды.
За какую из прежних вписок платить разломом?
Не хочу знать, хочу не выходить из дома.
Мне двадцать четыре. Я выгляжу очень даже.
И не то чтобы я какой наркоман со стажем –
Даже до алкоголика, в общем-то, далеко.
Очень важно пить только тёплое молоко.
Блеск в глазах, говорят, появляется от любви.
И она очень даже есть, но когда в крови
Дефицит витаминов и недостаток сна,
от кругов под глазами не спасает даже весна.
Если так наступает старость через усталость –
Не хочу знать, сколько ещё осталось.
По ночам немеют конечности. Падает зрение.
Из вредных привычек осталось одно курение.
Не хочу знать, чем кончится это стихотворение.
У меня нет
У меня нет врагов, недугов, сверхсрочных дел
и того, на что я бы наплевать хотел.
У меня нет больших деньжищ и больших долгов,
понедельников сонных, вымокших четвергов,
у меня нет чернеющей зависти ни к кому.
Я вообще иногда и сам себя не пойму.
У меня нет того, о чем бы пришлось жалеть.
Солнце в волосы – каска, и воздух – бронежилет.
У меня нет холодных и огнестрельных слов
даже для самых душевнобольных голов.
У меня нет отмазок и оправданий нет,
и вопросов, в которых не заключен ответ.
У меня нет оружия или вторых ключей,
никому я не вождь, не идол, не казначей.
У меня нет пристанищ, убежищ – один лишь дом.
У меня нет привычки откладывать на потом.
У меня нет талантов, что в землю бы мог зарыть.
Нет того, что в народе зовут – бизнес-хватка, прыть,
у меня нет меня: во мне нет свободных мест.
У меня есть ты, читающий этот текст.
Остальное приложится.
Даже если его
вновь придется создать – за семь дней да из ничего.
Нас всех учили
Нас всех учили сдавать ЕГЭ и макулатуру,
ча-ща, жи-ши: нож справа, а вилка слева.
И если девушка в мини-юбке, то, значит, дура.
А парень должен быть чуть красивее, чем полено.
И каждый встреченный – это правда. Своя. И в доску.
Семь миллиардов различных правд на воздушный шарик,
застрявший в космосе. За то, что ты думал мозгом,
тебя одернут на первый раз. На второй ударят.
От гарантийной силы к свободе слова
маршрута нет. Поезда разграблены и горящи.
Никто не вздумает починить, если кто-то сломан.
И дело не в недостатке воли среди курящих.
На трассе, вьющейся от Идеи до Идеала,
мотоциклистам меняют миры местами.
И это небо – как треугольное одеяло –
под ним теплее и в зарубежье уже не станет.
У дальних звёзд точность снайперски стопроцентна.
Я детски верю в то, что не выстрелят в астрономов,
поэтов, рыщущих по ночам вдалеке от центра,
и тех, в ком бьются не ультрамодные метрономы.
Нас всех учили. Но мы прогуливали за школой,
где кроме вечных шприцов, бутылок, бычков и грязи,
в цветах, заплеванных и залитых кока-колой,
росла любовь, не состоящая с ними в связи.
Горит звезда
Горит «Звезда» и плещется «Нева».
Стихи переполняют стол и Питер,
И можно сжечь, а можно утопить их.
Или вскричать: «Поэзия мертва!»
Не карлик, но и не акселерат –
литература молодых и пьяных.
Когда стихи слагают грубияны,
обманываться слух девичий рад.
Тогда стихи бросаются с афиш
вниз головой в нечаянные лица,
двадцатилетние самоубийцы,
огромным небом спугнутые с крыш.
А лица продолжают крестный ход
по барам и Петроэлектросбытам,
пропитанные моросью и спиртом,
и ни одно поэзии не ждёт.
Для них звезда погасла, а Нева –
вода, что протекает под мостами.
Когда б они журналы пролистали,
из них бы вмиг исчезли все слова.
Провинциал
Как под солнце пойдешь место искать, поверь:
в мегаполисе нет страшнее провинциала.
Это он тебе в будущем указывает на дверь,
на которой его золотые инициалы.
Им закон никакой не писан. Кишка толста:
хоть стекло проглоти, хоть огонь, хоть себе подобных.
Чистота листа – все равно, что и грязь листа:
все вверх дном развернут и срежут с горшков поддоны.
Мало кто из них выйдет личиком или вон.
Варикоз, крутобедрость, глаза врезаны как бойницы.
Невозможность позволить навороченный телефон
позволяет плевать в лицо и затяжно сниться
миловидным столичным дурам с губами «пю».
Словно умненький текст к классической минусовке,
провинциал быстро выучит волапюк
вакханалий и блата, принятого в тусовке,
коренасто, проворно пойдёт занимать места:
за себя, альтер-эго своё и свою котомку,
за того, кем побыл, за того, кем еще не стал,
и за столичного будущего потомка.
И под солнцем нет мест. И звезды горят во лбах.
И луну размололи в амфетамин барыги.
С провинциальным привкусом на губах
здесь даже то, чего еще нет на рынке.
Фен марш одиночек
Чего б не стать поэтом от сохи,
когда сплошные кляксы в личном деле.
Мне стыдно признаваться, что стихи
взойти из этой почвы не сумели.
А вышли искривленные слова,
и в рифму, словно под руку – им проще.
И я, твердя, как мантру: дважды два
равно пяти – вслепую и наощупь
иду туда, куда они ведут,
и мне неважно, кто из них Сусанин.
Все лучше, чем вино и фенибут
и шар земной под золотом сусальным.
Не кончится маршрут ни точкой Б,
ни публикацией, ни адресатом,
он должен был сломаться, как хребет,
поскольку он никем и не был задан.
Но под хвостами вялых запятых,
колесами невыстреливших точек
рождаются дороги и мосты,
разбуженные маршем одиночек.