– Слушай, – сказал я, – здесь очень красиво. Я местный, я тут вырос. Я по берегу могу гулять хоть целый месяц.
– Ты, наверное, всё тут знаешь?
– Абсолютно, – сказал я. – От Находки до китайской границы. От Гамова до Поворотного. От Тернея до Хасана. Могу дать телефон, обращайся в любое время. Туристическое агентство «Старцев и партнёры». А ты завтра, как проснёшься, тоже иди на берег. Морская вода от всего лечит. Бухты здесь – чудо. Камни, прибой, запах. Сядь на берегу и наслаждайся. Купаться не лезь, вода холодная. Подожди до июля. В июле уже хорошо. Или в сопки сходи, тоже хорошо. Тепло оденься, сапоги резиновые – и двигай. Тайга у нас настоящая. Реликтовая. Амурский бархат, виноград, лианы, лимонник. Нигде такой нет.
Я взял у неё телефон и ещё на всякий случай записал телефон деда, Василия Филипповича, этого самого капитана то ли второго ранга, то ли третьего.
Перед тем как расстаться, она снова предложила зайти в дом, но я повторно отказался.
И правильно сделал, как потом выяснилось.
Есть у меня такое качество – в решающие моменты жизни я всегда поступаю правильно, разумно.
Вот и теперь – разумно отвалил.
Попрощался с Варей, кивнул и исчез во мраке.
Она пыталась сунуть мне пятьсот рублей за бензин и за прочие хлопоты, даже вынула из пухлого кожаного бумажника, – помимо воли, безо всякой задней мысли, я кинул взгляд в тот разверстый бумажник, успел в полумраке узреть плотную стопку пятисотенных и тысячных; серьёзные капиталы, по моим представлениям.
За такие деньги я у себя в контейнерах вламываю примерно год.
Но зрелище чудесного богатства никак меня не задело, не тронуло. Деньги – и деньги. Не мои – её.
Я думал о другом. О Варе.
Хотел посоветовать, чтоб не носила при себе такие суммы, но промолчал. Ей виднее.
На дворе капитализм, у одних денег больше, у других – меньше, ничего особенного.
Я решил провести ночь, блуждая по скалам, вдоль берега острова; не все знают, но в мае по ночам на берегу теплее, чем в стороне от него. Только надо выбирать подветренные места. Начиная уже с апреля море понемногу нагревается солнцем – отсюда и наши знаменитые туманы. Вода с поверхности испаряется и восходит в атмосферу.
И шелест, когда волна накатывает и откатывает, – его нельзя игнорировать, его нельзя ни с чем спутать.
Это шум вечности.
Отец с детства таскал меня на охоту. Сейчас дробовик лежит у него без дела – говорит, жалко стрелять в живое. А раньше ничего, не было жалко. Куда мы только с ним не ходили. Так что в тайге я себя неплохо чувствую, всегда сориентируюсь. Выкиньте меня пустого и голого, но с ножом и спичками, на берег или в сопки – через сутки я буду сытый, согретый и весёлый.
Выбрал удобное место, защищенное от ветра. Решил искупаться, но передумал, в мае вода холодная даже для меня. Была бы рядом маленькая девушка Варя, пришелица с другой стороны мира, – я бы, разумеется, изобразил перед ней героя, показал приморскую закалку и поплавал, и понырял, а потом соорудил таёжный костёр, называемый «нодья», из двух толстых брёвен, положенных одно на другое: горит медленно, даёт ровный жар, на всю ночь хватает.
Но Вари нет. Я, может, её вообще больше не увижу.
Кто она для меня? Кто я для неё? Местный парнишка, подвёз, до дома проводил, разговорами развлёк. Она красивая, интересная, умная, таких парнишек вокруг неё вьётся достаточно.
«Забудь о ней, Витя», – сказал я себе и пошёл вдоль берега, искать топляк для костра. Под ногами хрустели гребешковые раковины. В тон им шелестела длинная волна.
Некоторые утверждают, что шум ветра и морского прибоя помогает думать, но на самом деле – наоборот, голова освобождается, мыслей нет.
Да и не нужны они.
Набрал белых сухих, выброшенных морем дровин, запалил костёр. Повеселел сразу и спать захотел.
Сидел на песке у оранжевого огня, на берегу Японского моря, в первозданной тьме. Рад был этому маленькому приключению, наслаждался. Шмотки к утру провоняют дымом – но этот запах у нас в Приморье считается законным, уважаемым. Как и бензиновый… Утром встану, выбью песок из одежды, из волос. Умою физиономию прямо в море, солёной водой, и пойду к причалу. Бодрый, дерзкий, уверенный, как Дерсу Узала.
Дрова быстро выгорали, за ночь я дважды ходил далеко по берегу, собирая всё, что могло гореть. Сильно продрог и ещё хотел есть. Весной в лесу пусто: ни орехов, ни ягод. За мидиями понырять – тоже не выход, ночью у нас разве что на кальмара ходят, прожектором приманивая.
Чтоб унять голод, вспоминал всё, что прочитал об острове.
А читал я в своё время много: почти три года учился в университете по специальности «История Дальнего Востока».
Задолго до певца-барда Юрия Визбора, в тридцатые годы, на острове Путятина побывал знаменитый писатель Пришвин. У него есть история о том, как егеря здесь воевали с браконьерами. Убили одного браконьера, из разбитой шлюпки сделали ему гроб и похоронили по-христиански. Но другие браконьеры той же ночью раскопали могилу, гроб вытащили, разобрали на доски, сколотили лодку – и ушли морем.
Вот уж не знаю: труп товарища они увезли с собой или бросили.
История мрачная, но в общем обыкновенная для прошлого века, до краёв наполненного войнами и жестокостями.
Хорошо, что я – порождение нового века.
Визбор, допустим, знаменит вовсе не песенкой про остров Путятина, а тем, что сыграл фашистского вождя Бормана в знаменитом сериале «Семнадцать мгновений весны».
И писатель Пришвин известен отнюдь не историями о диком Дальнем Востоке, а описаниями русской природы.
А кроме Визбора и Пришвина, никто из деятелей литературы не запечатлел остров Путятина ни в песнях, ни в стихах, ни в романах; никто сюда не добрался, а кто добрался – тот не вдохновился.
Будь я писателем, сочинил бы десять томов. Будь я художником, на манер Айвазовского, – написал бы сто картин.
Но, увы, я в свои почти двадцать шесть – никто. Продавец автомобильной резины. И единственный мой талант – умение выживать.
Заснуть так и не сумел. Костерок, несмотря на все усилия, зачах и погас ещё до рассвета.
Чтоб не замёрзнуть, ходил вдоль берега, руками размахивал и даже орал.
Поорать, прокричаться – очень полезно. Так меня отец учил. В тайге, или на морском берегу, или посреди моря в лодке – хорошо заорать во всю силу лёгких, исторгнуть из себя вместе с криком накопившуюся житейскую дурноту, гадкую осадочную муть.
Отец говорил, что крик – очень древняя практика, шаманская, мистическая. Помогает всем без исключения.
И я орал, надсаживаясь, наслаждаясь, а ветер уносил мои вопли в никуда, поглощал и рассеивал.
Наконец с востока ударил золотой свет – новый день пришёл.
Ещё один длинный день, хлопотный, бешеный, изнурительный – а впереди ещё многие тысячи таких же, длинных, моих собственных; от этой перспективы перехватывало дыхание и сердце билось сильнее.
Там, впереди, в туманной мгле, в шуме волн – целая жизнь, бесконечная и прекрасная, принадлежащая мне вся без остатка.
В восемь утра я был на причале: бодрый и уверенный, как Дерсу Узала, переночевавший на тёплом кане в благоустроенной фанзе у Чжана Бао.
Вместе со мной утреннего рейса ожидали два десятка островитян: кто пришёл пешком, а кого подвезли на мотоциклах. На острове самый популярный транспорт – мотоцикл с притороченной самодельной коляской – не слишком комфортно, зато дёшево. Кстати, от мотоцикла и пыли меньше. Весомый аргумент для территории, где нет асфальта.
Я поздоровался со всеми. Тут так принято, на острове: с любым встречным здороваешься.
Голова шумела – но скорее от впечатлений, чем от холода и сырости.
На телефон пришла записка от Вари:
«Ты как? Вернулся?»
«Да, – ответил. – Всё хорошо. Давай ещё встретимся?»
А сам не вернулся, ещё сидел в ожидании парома, продрогший, но счастливый, обнадёженный.
«Давай, – ответила она. – Я буду рада. Звони».
У причала подобрал молочно-красный, цвета спелой малины, обломок кирпича: на нём уцелела часть клейма – стилизованные буквы «А», «Д» и «С». Это значило «Алексей Дмитриевич Старцев».
Забыл сказать: я ведь тоже Старцев.
Брать с собой кирпич было глупо, я положил его там же, где нашёл.
Евгений Лесин
Евгений Лесин родился в Москве в 1965 году. Учился в Московском институте стали и сплавов, после прохождения армейской службы работал химиком в котельной и инженером-технологом. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького в 1995 году.
Работал в газете «Книжное обозрение», с 2002 года – ответственный редактор литературного приложения к «Независимой газете» «НГ – Ex Libris». Член Союза писателей Москвы, Союза журналистов Москвы, Русского Пен-клуба. Автор нескольких книг, в том числе «Записки из похмелья», «Русские вопли», «В философском автозаке». Живёт в Тушине.
Лирические воспоминания о городе Тушине
Сразу оговорюсь. Нижеследующий текст – антиисторический и антинаучный. Не краеведение, а квазикраеведение. Альтернативное краеведение. Архибред и алкочушь.
Теперь к делу.
Москва нынче большая. Нет, сегодня она не просто большая, а какая-то совсем уж преогромная. А недавно была просто большой. И москвичам в первом поколении казалось так. В Москве есть Центр. Престижный и, как уверяют полумифические «коренные» москвичи, старинный, древний, с какой-то историей, музеями и памятниками. Ну и собственно Москва – спальные районы необъятных московских окраин. Где все и живут. Меж тем окраины – не просто окраины. Некоторые из них – бывшие леса. Некоторые – уничтоженные деревни и села. А некоторые – целые города. Как, например, город Бабушкин. Или Кунцево. Или Люблино и Перово. Большинство нынешних москвичей – они приехали сюда из разных городов. А кто-то жил у себя в родном городе, а его возьми и включи в 1960 году в состав Москвы.
Вот сейчас, например, ни в чем не виноватые жители города Троицка стали вдруг москвичами.