«Мужской поступок» – теперь, сидя в кафе «Перевал», Митька усмехнулся, вспомнив эту фразу. Ну какой из него «настоящий мужчина»? Так… обычный парень, не обладающий ни особой силой, ни особыми талантами. И снова накатила тошнота, и снова пришлось взять в руки чашку с капучино, чтобы вдохнуть отвлекающий от дурноты запах кофе. «Весь этот мир – чушь. Вот отец был настоящим мужчиной, не то что я. И Познанский, талантливый был бизнесмен, вот он тоже был настоящим мужчиной, но они умерли, а я зачем-то живу. Жизнь полна бессмысленных сюжетов, как сны под утро, и на фиг мне всё это сдалось? Зачем я иду к этому профессору?» – Митька отхлебнул глоток кофе и заставил себя встать.
Всё-таки в доме напротив «Перевала» его уже ждал Марк Наумович.
В ожидании гостя Марк Наумович вышел на балкон. Глотнуть бы в такую жару хоть немного свежего ветерка. Но прохладного воздуха в душном летнем городе не было и в помине. Профессор чуть поправил пепельницу на краю небольшого балконного столика. Она стояла здесь для друзей: в доме Марка Наумовича часто собирались шумные компании лучших не то что в городе, а в стране музыкантов, актёров, писателей, учёных… А вот сам он никогда не курил. Подростком в послевоенные переболев туберкулёзом и в юности познав страх смерти, профессор вместо никотина будто саму жизнь жадно вдыхал взатяг. Вырос высоким красавцем, играл в баскетбол, много путешествовал, увлечённо учился всему подряд – химии, физике, математике, литературе, истории… Коллекционировал марки, открытки, книги. Писал стихи и прозу, научные и журналистские статьи. Счастливо женился, вырастил сыновей. Завёл друзей по всему миру, влюблял в себя учениц и учеников. Встретил старость красиво, как не сбросивший листья, охваченный инеем клён встречает суровую зиму. Он был по-прежнему несгибаемо прям и крепок и носил не то кленовую крону, не то львиную гриву пушистых седых кудрей, делавших его похожим на умудрённого летами царя. Его не сломали ни раннее вдовство, ни утрата молодого ещё сына.
В силу возраста теперь Марк Наумович редко выходил из дома, но летом любил смотреть на прохожих с балкона, на посетителей «Перевала» и банка напротив. Похожий на капитана на мостике корабля, он взирал на бурлящую под его ногами, подобную океанским волнам городскую жизнь. «Как этот мир велик, – иногда думалось ему. – Жаль, что я не видел и тысячной его части!» Вот и сейчас Марк Наумович всматривался в людей, спешащих кто куда, и пытался угадать, кто из них окажется его гостем, журналистом Дмитрием Волковым. Вот этот толстяк в джинсовой куртке? Или тот атлет с кожаной папкой? А может быть, невзрачный лысоватый мужчинка, словно боящийся поднять взгляд от асфальта? Марк Наумович не сомневался, что узнает журналиста с первого взгляда, как только увидит его. Прожив длинную и полную событий жизнь, он сделал вывод, что нет в ней ничего случайного. Встречи и расставания предопределены заранее Кем-то, если ты веришь в Бога, или чем-то, если ты доверяешь законам причинно-следственных связей.
И тут из кафе «Перевал», что напротив, через дорогу, вышел невысокий худощавый паренёк, с высоты второго этажа мощной «сталинки» он казался ещё меньше, чем был на самом деле. Марк Наумович наблюдал, как он нервно переминается с ноги на ногу, ожидая зелёного сигнала светофора, а потом не переходит, а перебегает проезжую часть. Профессор не стал ждать, когда Митя свернёт во двор дома, он больше не сомневался, что этот молодой мужчина, сохранивший в движениях ловкость боксёра в лёгком весе, и есть Дмитрий Волков. Марк Наумович направился в прихожую, чтобы без промедления ответить на звонок домофона.
Они сидели друг напротив друга в кабинете Познанского – великан-профессор и парнишка-журналист. Они уже обменялись ничего не значащими, но обязательными светскими любезностями, и теперь между ними образовалась завеса молчания. Марк Наумович по праву старшего решительно отдёрнул её.
– «Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь», – продекламировал он с улыбкой.
– Шекспир, – устало усмехнулся в ответ Митя. – «Буря». Эта фраза прозвучала как пароль, открывающий невидимые двери.
– Я расскажу вам о своей потере, Дима, а вы мне – о своей. Что с вами случилось, что вы, совсем молодой ещё человек, выглядите таким уставшим уже с утра и почему вам вдруг снятся такие сны?
– Не знаю, – Митька опустил голову и внимательно посмотрел на свои руки, на длинные тонкие пальцы человека, который никогда не знал тяжёлого физического труда, которого, казалось бы, обошли стороной все жизненные испытания. – Впрочем, я вру. Мой отец умер после тяжёлой болезни, от онкологии, как и ваш сын. Он был тренером по боксу. Видимо, я слишком часто думал о смерти в последнее время. И слишком много о ней читал: что чувствует человек после смерти, что с ним происходит, как представляют себе загробный мир разные народы и разные писатели, включая Шекспира, и всю эту прочую чушь.
Митька усмехнулся:
– Не знаю, Марк Наумович, зачем я рассказываю вам это. Это глупо, я знаю.
Профессор кивнул, и следующая его фраза потрясла своей простотой:
– Я очень вам сочувствую.
В промежутках между словами этой банальной фразы осталось: «Я знаю, как вам больно», «Я понимаю, что вы мучаетесь вопросом, достойны ли вы своего отца», «Я догадываюсь, что мир кажется вам бессмыслицей, хаосом».
– А я – сочувствую вам. – Митька внезапно испытал такое чувство, какое испытывают люди, наконец-то вышедшие на свежий воздух из душных больничных покоев. Он понял, что в беседе с профессором не понадобится лишних слов и все самое важное будет сказано без них.
И точно: Марк Наумович без всяких ненужных предисловий начал свой рассказ.
– Когда Михаил заболел, потребовались деньги на его лечение. Много денег. Он продал часть бизнеса, но наотрез отказался продавать остальное. Сын считал, что всё равно не выздоровеет, и хотел сохранить для моих внуков свои магазин и дом. Но я не мог просто смотреть на то, как Михаил угасает. Что нужно человеку, чтобы прожить счастливую жизнь, Дима? Ему нужна семья. Достойные предки и достойные наследники, всего лишь любовь – чудо, высшее и непонятное. Дед мой был краснодеревщиком. Вот этот шкаф он сделал своими руками. Подойдите к нему. Погладьте его по боку. Смелее! Не удивляйтесь моей просьбе.
Митя всё равно удивился: наследники, любовь, дед-краснодеревщик и вдруг зачем-то какой-то шкаф! Никакой логики. Профессор перепрыгивал с одной мысли на другую. Но всё же Митька подошёл к огромному, как сам Марк Наумович, шкафу и погладил стенку: шершавое, как кожа, дерево, казалось, хранило тепло.
– Сколько я живу на земле, столько я помню этот шкаф. Я залезал в него, когда был совсем маленьким мальчиком, и играл в прятки с моими братьями и сестрами. А в войну наши дальние родственники жили в США. И вот оттуда через знакомых, через целую сеть дружеских связей, они прислали нам дефицитную, редчайшую вещь – земляничное мыло, целую посылку земляничного мыла! Это было чудо, как манна небесная! Это была драгоценность это был клад! На мыло можно было выменять все что угодно, даже хлеб. Ящик хранился в шкафу, и запах вокруг стоял такой, что я надышался им до одури. Я до сих пор ненавижу земляничное мыло: оно напоминает мне о войне. И хотя шкаф давно им не пахнет, я всё ещё чувствую эту земляничную напасть. Знаете ли вы, Дима, что такое provenance?
Журналист покачал головой, он не знал никаких языков, кроме русского, даже пары слов на ломаном английском ему было не произнести, не говоря уж о французском. Кроме того, он почему-то поёживался всякий раз, когда профессор называл его Димой. В устах Марка Наумовича это обыденное обращение звучало как-то неправильно, как-то не так, как хотелось бы самому Митьке. Он уже давно мог бы вернуться на своё место и сесть, но почему-то всё ещё продолжал гладить шкаф по боку, словно старого доброго слона.
– Provenance – это история какой-нибудь вещи: кем она была создана, кто ею владел вначале, кому она перешла по наследству или была подарена. Но, по сути, это история человеческих судеб, искусства или даже целого города или страны. Вот это – шкаф, а ведь он полон сюжетов. Набит ими под завязку. Знай, доставай по одному, отряхни от пыли – глядишь, кому-то ещё и сгодятся!
Предки мои переехали сюда из Могилёвской губернии в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Знаете, до революции семнадцатого евреи должны были иметь разрешения на жительство в той или иной части империи. У моего деда-краснодеревщика разрешения такого не было, и, пока оно оформлялось неспешно, степенно, раз в месяц надзиратель являлся к хозяину дома и спрашивал: «А не живёт ли у вас недозволенный еврей?» Визит назначался всегда на один и тот же день, всегда на один и тот же час, и деда заранее прятали в этот сделанный им самим платяной шкаф. Надзирателю подносили на тарелочке стопку с закуской, давали три рубля, и он твёрдо обещал, обращаясь к шкафу, «все проверить по закону снова через месяц». Хотите открыть дверцы? Послушайте, как они скрипят, ворчат что-то там себе под нос по-стариковски. Сделайте милость, мой дорогой, откройте-закройте несколько раз: их звук – услада для моего слуха, потому что это песнь о прожитой жизни.
И профессор рассмеялся. И вместе с ним рассмеялся Митя. Он открыл дверцы и заглянул внутрь: в шкафу хранились какая-то одежда, книги, трости – разнообразные вещи, и каждая с provenance. «Интересно, сколько потребовалось бы вечеров, чтобы рассказать о них?» – подумалось Мите. Он закрыл и открыл шкаф несколько раз, как просил профессор, и действительно раздался не то скрип, не то песня, не то жалобное ворчанье.
– Спасибо, Дима! – поблагодарил Марк Наумович, и только теперь журналист вернулся на своё место напротив профессора, а тот продолжил свой рассказ.
– Когда-то в этом шкафу хранилась маленькая-маленькая шкатулочка, изящная вещица. По семейному преданию, моему деду заказал её один важный сановник из Санкт-Петербурга, приезжавший иногда погостить на лето в наш город, он был родом отсюда. Фамилию его я вам называть не буду, да и неважно уже это. Шкатулочку нужно было изготовить по меркам портсигара с клеймом Ивана Хлебникова, чтобы и подарочная коробочка соответствовала по красоте презенту. Сановник хотел подарить портсигар кому-то из великих князей. Знаете ли вы, кто такой Иван Хлебников?