Тумбочка
Она – большая, грузная, грудастая, в старой мешковатой одежде. Лет ей 45–48, выглядит старше. Но улыбка – детская, хорошая, простая.
ОНА. А я много времени-то у вас не займу. Места вот займу много – это правда, это есть такой грешок. Помните, как в анекдоте: «Людка, говорят, белое полнит?» – «Нет, Клава, тебя не белое полнит, тебя полнит то, что ты жрешь по четырнадцать раз в день!» Это про меня! Ну, я такая… объемная. Меня, знаете, как родные называют? Тумбочка! Правда, смешно? Тумбочка! (Смеется.)
Ну, начать надо с того, что Верка, она у нас сразу такая была… Бедовая, знаете. Она родилась сразу после меня, через два года то есть. Мамка ее не любила. Верка у нас хилая была и с причудами. Писалась вот до двенадцати лет, котят двух замучила. Мать ее била, кричала. Ну, оно тоже понять можно, отец у нас сгинул тогда. Вроде как без вести пропал.
Из милиции ведь к нам приходили даже, показания брали. Поехал в город на заработки – и сгинул, но… тогда ведь ни телефонов этих сотовых, ничего… Мать по тому адресу-то городскому общежития ездила – а там нет его. Мол, уж месяц как не живет. Потом и в газете мы его искали, и в больницы, и в морги звонили. Ничего не нашли. Так и сказали нам потом: сгинул, но… Мать тогда нервная была, а Верке – четыре года. Я сейчас вот читаю литературу всякую: это ж детская у ней травма была. А тогда тоже думала: специально она чудит, нам назло. А вот сейчас в литературе этой психологичной пишут – травма. Так я теперь думаю, у ней испуг же еще был. Ну ее же этот, Вадик, в детстве напугал – этот мамкин сводный сумасшедший брат. Когда маленький был, говорят, совсем дурачком рос. А потом вымахал в такую вот детину. Баб с дедом пили, говорят. Я их почти и не помню, на лодке только катались, помню. У них лодка была. Ну вот и родили такого. Мамка нормальная, а брат дурачок. Вот он Верку нашу в семь лет того… Не со зла, по болезни. А Верка потом и прудила… Дело-то замяли. Матери оно, как потом с этим жить? Ну, она про это не очень… Вадика-то потом в больницу на пожизненное отправили. Если про него заикнешься, она все, помню, говорила: «Вас не спрашивают? Вы и не сплясывайте!» В общем, тяжелое у Верки детство было. Не в пример никому.
А потом Валька родился. Валик-шпалик, чемпион, жопой пашет стадион! Правда, смешно? (Смеется.) А это мы с Веркой про него придумали. Но нет, вы не подумайте, Валик-то не такой был, и он не психованный. Он – наша такая любовь был! Ой, как, помню, мы с Веркой с ним нянчились! Вот здесь голова, вот здесь ножки и кудри, с кудрями прямо и родился! Ну такой, прямо святой! Прямо я не знаю, Иисус Христос с иконы! Я теперь такие часто покупаю… Но только такие, где потолще. Худого Христоса не люблю, никогда не беру, а вот там, где он – кудрявенькая симпапусечка маленькая, такие я всегда покупаю! Мать в графе «отец» поставила, потому что все молдаване – козлы и жизнь у ней несчастная от этого. Молдаване у нас тогда церковь строили, но…
И последняя – Настюха. Настюха родилась – это мне сколько? Так уж шестнадцать лет было. Тоже, правда, мамка сказала: в графе «отец» будет прочерк. А дядя Гена тогда у мамки был, как обещал-то, помню! Я для вас все! На части всех за детей порву! А мы ему какие дети? Я-то с ними и четырех лет не прожила! Ну что ты к чужой семье-то примазываешься? Мы – семья, а ты тут кто? Не знаю, что у них там наперекосяк пошло, какой разлад вышел. Пил он – это правда. Но хоть и пил – деньги-то все в дом нес. Мы с ним-то у мамки и зажили. До этого всякое было… Ну, с другой стороны, что, ну ничего такого тоже не было. Корова своя, свиньи, куры, кролики. Всякое было, но до голода никогда не доходило. Богатой семьей, можно сказать, были. У нас и мясо, и яички, и молочко – все было. Валика с Настюхой самым свежим всегда… Ну вот, значится, они и родились. А я-то уж подросла.
Поступила в техникум народного хозяйства. Но я-то что?! Я ж – не видно вам, нет? Я ж маленько горбатая с детства. Так-то не видно. Вот если одежду-то снять, там видно будет. Я почему всегда вот такое все ношу? Я ж, не думайте, я в интернете Cosmopolitan читаю. Ой, интересный он! Кто с кем, кто как… Там и мода есть. Но мне нельзя по моде, мне горб надо закрывать. Мамка говорила: в детстве меня пьяная бабка уронила. А потом уже, на диспаризации сказали: наследственное оно… Генетическое! Но! По наследству передается! Бабка-то не виновата.
Так я чё? Чё дальше-то было? Поступила, ну училась, но про меня-то неважно… А потом-то, я на втором курсе уж была, ко мне Верка переехала. В тот же техникум поступила! Училась-то она не очень, а вот поступила! Там, на поступлении, вообще говорили: с деревни не пробиться! Техникум-то техникумом, а все же городской. У него там баллы, говорят, были. А она-то пробилась, представляете? С деревни! Из области! Представляете, какая девка? Ой, Верка у нас была красивая! Она и щас красивая, но тогда… Волосы черные, кудрявые, фигура точеная, глаза зеленые! Ну чисто цыганка! Она даже по пьяни врала ухажерам: мол, да, цыганка я! Цыганский барон в родне затесался! Что, выкусили? Цыганка я, Аза, да! Цыганская дочь! Бери меня, неси в кибитку! Но я-то знала: нет у нас цыганских кровей, одни белорусы да татары в роду, ну чисто русские мы, в общем…
Но только Верка училась не очень. Я за нее и домашку делала, и к педагогам ходила. Но, знаете, Верку тоже можно понять: когда тебе семнадцать и у тебя такой успех. Я имею в виду мужской успех. А что же… Я ее за это нисколько не осуждаю. Она красивая – этого ни отнять, ни прибавить. Она рано начала на дискотеки ходить. Тогда уже можно стало, никого не стесняясь. Да и что стыдного? Ну, подумаешь, девушка на дискотеке танцует! Красивая! Цыганка практически! Я ее понимала. Я-то туда почти не ходила… Ну, с Веркой пару раз. Но мне не очень это все: музыка гремит, все пьяные… Я-то понимаю, если ты красивый, у тебя свое удовольствие – познакомиться с кем, может, там это что… Нет, ну мне по молодости тоже хотелось, чего уж скрывать… Нравились там мальчишки тоже. Да только я же горбатая. Горб-то у меня! Но его под одеждой не видно совсем, так и не заметишь…
А к концу первого ейного-то курса Верка стала мрачней тучи ходить. Я даже не по ейному виду, я по нашим, деревенским, приметам поняла. Ну, ходит немножко так, как уточка, поджимаясь, цвет лица не тот… На растущую луну ревет… Я ей говорю: «Вер, что случилось?» Она сначала: ничего, ничего… А потом и выдает: «Я беременная, Свет…» Я говорю: «Вер, так это же хорошо, у нас ребеночек маленький будет». А она, такая, смотрит на меня. «Свет, – говорит, – ну какой мне ребенок, я ж на аборт на завтра записалась». Тут я ее за ручки-то цыганско-русские тоненькие взяла, говорю: «Ну, Вер, ну хуйню-то не неси, ну какой аборт? Там же уж поди ребеночек у тебя сформировался! Ну, вырастим! Ну какой аборт? Ну, поможем, ну какая же мы семья, если ребенка не вырастим?» И Верка так на меня посмотрела: «Да, Свет?» Я говорю: «Да, Вер…» Она потом заплакала еще. И заснула. До трех дня тогда проспала.
Вот тогда-то мне, значит, и пришло письмо. Я ж вам этого-то еще не рассказывала, нет? Я ж в газету написала – ищу знакомства. Написала с толком, с расстановкой: только для серьезных отношений, вот этот ваш разврат без штампа не предлагать, а уж потом – посмотрим. Фотографию, написала, только в ответном письме. Что еще? Курящих не люблю, написала, алкоголиков мне не надо, ну а в целом – чтобы человек был хороший, для души. Про горб писать не стала, постеснялась, да и не видно его на первом свидании будет, а потом уж как-нибудь да объясню. Объявление мое в шестом номере, за июнь, напечатали. А в конце июля и пришел ответ. Тон письма мне сразу понравился. Сеня, говорит, зовут. Работает электросварщиком шестого разряда, высший, значит, разряд у него. Женат не был, а хочется. Жизни особенной никогда не знал: мама, бабушка, сестра. А хочется любви какой-то, вот такой вот… Ну и я ему ответила. А потом – он, а потом – снова я…
И так мы до февраля до самого переписывались. Я уж его и Сенечкой называть стала, и сердечки на конверте пририсовывать. И предложил он мне вживую встретиться. Я пишу: давай, а чего ж нет-то? И стала к встрече с Сеней готовиться… А тут Кирюша наш поспел!
Кирюшка-то – мой постреленочек! Я это всем говорю! Мой пострел – везде поспел! Кирюшка у Верки сложно рождался. Да и беременность сложно давалась. Пять раз! Пять раз нас на сохранение клали, но! А потом, тоже идиоты… Уже рожать срок подошел… Причем у Верки таз клинически узкий. Я ведь ходила, узнавала, там и справка была потом: клинически узкий таз. Восемьдесят пять сантиметров! И с чего они взяли, что она сама родит? Да это ж вам и заяц, и кто угодно скажет: да не родит она вам без кесарево-то вашего! Да ну где же сама? Цыганка чистая! Ну, в общем, нас перед самым-то Новым годом домой отправили, с сохранения до дому. А там два дня – первое января, а ей срок рожать подошел. Ну, они думали, там еще две недели запаса-то есть, чтобы ее на кесарево, а она-то сама… Ну и она… Ну как вам сказать, тяжелые роды у ней были. Сама порвалась, ребеночка сжала. Я так понимаю, Кирюшкина травма-то – она от сжимания…
Я к тому времени нам квартиру сняла, уже сама в конторе работала. Но там контора, знаете, не бей лежачего, чеки заполнять! Правда, из-за того, что неполный техникум, на меньшую зарплату взяли. Я ж не доучилась тогда. Ну а что делать? Нам же жить на что-то надо было… Ну и постреленочек-то наш, Кирюшка, он же с травмой родился. А время-то было! Уже ведь ничего государственного! За государственный счет только родить, а дальше – шиш! А Кирюшка с головной травмой родился, с асфиксией по-научному. Там диагнозов – полный реестр. Я когда к Верке в роддом пришла, она так головой мне мотает: «Не ходи, – говорит, – Свет, не смотри, там мне сказали, не жилец он, а если и жилец, то диагнозов туча! Я это… Я отказываться, наверное, буду». Я говорю: «Вер, так что ж мы за семья такая, если своих бросаем?» Ну, Верка и расплакалась от моих слов. А потом я пошла, и мне ребеночка как тетке дали. А я ж посмотрела: ну Светка же наша, ну вылитая же. Ну, был там какой-то, как будто и не было, а все одно, порода наша! И я, значит, над Кирюшкой тогда сидела и плакала – вся в буклях, помадой розовой намазанная. Не пошла я на встречу к Сене тогда, не получилось у меня. В письме так и написала: Кирюшу Верка родила, это главное, а ты, Сеня, не сердись, уж как-нибудь в другой раз…