И вот я тогда сразу узнавать начала: а что, а как лечить. ДЦП, нам сказали. Там никто гарантии не дает, говорят, бывают совсем здоровые, гении этой, силиконовой, долины бывают, а бывают совсем овощи, это как лечить будешь. Ну, я тогда на работе-то сказала, что так вот. А они что, они должны, что ли? Но мне там, представляете, вот тогда-то, одна с работы женщина адрес дала и рекомендацию… Она же не должна была, а дала. Людей одних богатых. Ну и вот, прибираться я стала. У богатых-то этих людей. Раньше-то у нас богатых не было. Ну, или не видели мы их, в деревне-то мамка мне говорила, когда я работать маленькая не хотела: «Света, у нищих слуг нет!» А тут – и откуда их столько тогда взялось? Да неужели ж земля русская столько барей в себе раньше хранила, а нам не показывала?
Стали мы, значит, с Кирюшкой-то нашим жить-подрастать. Ванночки, растирания, игло… как их, эти… иглоукалывания. А что вы думали? А все делали! К знахаркам возили, к неврологам, нас лучший, Соломон Моисеевич, невролог, смотрел, но… С мячиками с этими, на всяких препаратах лежали… Мне тогда хорошо платили, я не жалуюсь, господа иногда и помимо давали, я и брала. А что, я – слуга, обслуга, я свое место хорошо знаю. Убираюсь хорошо, этому я сызмальства приучена. Не ворую, лишнего ничего не требую. Я хорошей репутацией тогда обросла. Я и у мэров работала – это вам, вот те крест, как на духу говорю! У мэров у двух! У любовниц мэров трех! У бывших жен! А мне какое дело, кто они там друг другу? Мне ребенка надо было поднимать! Верке-то моей нужно было техникум заканчивать.
Мне тогда двадцать три было, ну а Верке – двадцать один соответственно? Да! Ну и Верка уже на последнем курсе училась, как влюбилась. Да, вот натурально влюбилась. Я это первая поняла. Говорю: «Вер, а чего ж ты такая грустная?» Она ни в какую. Ну, нет, так нет. Ну, прямо буду я особо лезть… Но потом не выдержала, конечно: «Вер, ну кто?» Она и призналась: «Знаешь, – говорит, – ты, главное, не пужайся, он офигенный мужик, но выйдет только через полтора года. Я, – говорит, – боялась тебе сказать, он за грабеж сидит, но он не виноват, вот те крест! Я его еще до посадки знала. А тут он мне как писать из тюрьмы начал – я поняла, это оно!» Ну, я сначала, как сейчас говорится, прифигела, конечно. Потом вижу: ну Верка-то прям страдает! Говорю: «Ну фотку покажи, что ли!» Ну и она показала. Ну такой мужик! Ну закачаешься! Красивый, на фотке, ну вообще! Ну Брэд Пит! Вот вылитый наш, сибирский, Брэд Пит! Но, правда, за грабеж сидит. Верка мне так рассказала про него: хороший мужик, работящий, жену свою, изменщицу, любил, ребенка обожал, бизнес, правда, с мудаками какими-то делал, сел вообще ни за что – за грабеж с небольшими отягчающими! Я и поверила. И стали мы нашего Кольку вместе с Веркой с зоны ждать. Верка даже фотки наши вдвоем отправила. Он вот тогда и написал: «А это что рядом с тобой за тумбочка?» Тогда и приросло. Ну, он не хотел обидеть, он же не знал, что я сестра… Я сначала обиделась. Ну, я уже тогда полненькой была, но это с сейчас несравнимо, конечно…
Я Верку на свиданки на зону к нему отпускала. И письма она мне егоные читала. Ну, ничего не скажу, там, по-моему, любовь настоящая была… Он ей такие слова писал! Любимая, солнышко мое, лучик мой, котенок мой сладкий! Иногда я на нее злилась – это правда. Вот что есть, то есть. Обижала ее. Ей на свиданку ехать, там уж все собрано. И Кирюшка-то на мне. И работа на мне. Я ей кричу: «А как мне с Кирюшей-то быть?» «Ну сделай что-нибудь!» – она мне кричит. Я теперь в журналах читаю, что это я от нерелезованности… Там написано. Ну, наверное… Так я ж, конечно, от этой нерелезованности и кричала на нее, и нотации читала. Иногда с работы приду: «Мать ты, перемать, – говорю, – почему массажные рукавички там и лежат, где я их оставила?» Нерелезованность – это…
Ну и мы жили так: Верка к своему Кольке ездила, мы с Кирюшей работали, квартиру снимали, лечились…
И вдруг мне Сеня написал, аж через год, уже в апреле. Ну что, ну как ты, милая моя Светочка, мой цветочек аленький? Я млею, конечно, а про себя думаю: видел бы ты этот цветочек, то не цветочек, то баобаб… Но в душе надежду, конечно, лелею. Ну и Сеня мне пишет, что он в другой город работать перевелся, но согласен приехать повидаться. Я написала: приезжай, конечно… Сама про себя решила не готовиться, вдруг еще что случится, вон у Верки тени какие-нибудь возьму, подмалююсь в последний момент… Сговорились, назначили дату, через пару месяцев, когда в отпуск он пойдет.
А потом Колька-то и вышел. Так оно вышло-то нехорошо, но не то что вышел, а то, что, как это сказать… Нехорошая, в общем, компания получилась… Валька-то к нам приехал жить с деревни, тогда в деревне-то совсем плохо стало, но… На заработки приехал, учиться не хотел. На стройке вкалывал. И его понять можно. И Кольку понять можно. А только стали мы все вместе в квартире-то съемной жить. Я-то что? Я Кирюшей занята, а они по вечерам стали, Верка с Колькой, ну и Валька наш под водочку сидеть… Я ж вижу, что им весело там всем. Семья же! Я тоже иногда сидела! Кирюшу уложу – и тоже к ним! А Колька тогда, помню, говорил еще: «Ну что, тумбочка, заживем? Заживем?! Вот увидишь, тумбочка!» Один раз от радости меня на колени даже посадил. Вот тогда я впервые мужские колени почувствовала. Жесткие такие. А сидеть удобно. Правда удобно. Ну, это ладно…
В общем, звонит мне как-то Верка на работу утром, голосит. Они, мол, Колька с Валиком, по пьяни машину угнали. Я: «Что? Ничего понять не могу! Подожди, щас приеду!» Отпросилась в тот день. Там хорошие хозяева были. Приехала в СИЗО. Верка там сидела. И к нам сразу подходят три или пять даже адвокатов. Все свои услуги предлагают, видимо, тогда в обществе сильная эта самая нерелезованность была… И один мне так понравился, лицо такое хорошее. Я говорю: «Ты его вытащишь?» Он говорит: «Не вопрос. Одного – вытащу, другому до двух скошу, условки там не будет никак, поскольку рецидив». Я говорю: «Сколько?» Он мне сказал. Верка рыдает: «Где ж мы такие деньги возьмем?» Я говорю: «Вер, не ссы, пожалуйста, мы же семья, просто я буду маленько больше работать». И Верунчик успокоилась. Сначала рыдала так, а потом смотрю: у меня на груди ну чисто ребенок, затихла и трясется только. Совсем дите. Исхудала… Под глазенками тенеты залегли… Еще бы – столько страдать. И тут мысль вдруг пронзает: «А Кирюшка-то с кем?» Я вскочила, и Верка у меня на руках никак успокоиться не может, и Кирюшка там… Бегу, молюсь, чтоб ничего страшного. И еще вспоминаю: сегодня с Сеней же я встречаюсь. Прибежала домой, схватила Кирюшку и на вокзал рванула. Ну, думаю, была – не была, судьба ведь решается! На маршрутке, потом на автобусе – лечу к нему! На два часа я тогда всего лишь опоздала. А он не дождался, гад… А может, и не судьба была. А может, и к лучшему. Ну что я тогда: некрасивая, с тушью размазанной, в старых кроссовках, с маленьким на руках… Может, и к лучшему…
А потом я еще работала, ну, в общем, ничего серьезного на самом деле, и сумму-то собрала и тому адвокату с хорошим лицом отдала… И тогда он сказал, что дело плохо, нужно еще четыреста тысяч, потому что они там человека порезали… Двести – следователю, двести – потерпевшему. Я чуть с ума не сошла! Наш Иисусик маленький, симпапулечка! Он-то здесь при чем? Он не виноват же, у него ж просто воспитания не было! Это ж его все Колька на кривую дорожку свел! У него же кудри золотые! Адвокат сказал: если деньги соберу, то все будет нормально. Я к тем хозяевам побежала, у которых работала. Они, конечно, денег не дали, но Игнатьевич-то, хозяин, позвонил своему другу, директору банка, они там в какой-то спортивный кружок-качалку вместе ходили, как я поняла… Ну вот, позвонил, и мне без бумажек, без ничего кредит сразу оформили. Я ж официально-то безработная была, а они там нарисовали что-то… Ну вот, дали мне четыреста тысяч, я адвокату и отнесла. Потом со следователем еще мы говорили. Следователь сказал, поможет. Этот парень-то, которого они порезали, он заявление за деньги-то забрал. Мне потом Валька и рассказал, как дело было: парень-то тот первый их материть начал. А они уже потом его порезали маленько и машину забрали, в отместку вроде… Ну, мальчишки же, но…
Ну, следствие прошло, а дальше суд. И прокурор для них на суде пять и двенадцать запросил. Пять лет для Вальки нашего! Вот тогда, на суде, у меня первый сердечный приступ и случился. Я так думала, что сердечный приступ. Меня тогда на скорой увезли, и я потом уже узнала от адвоката с хорошим этим лицом, что три и семь дали… А на скорой меня спросили: «Вы знаете, что такое преднизолон?» Я говорю им: «Нет». Они говорят: «Ну вот, теперь будете знать. У вас астма». Так и стала я с астмой ходить и потом узнала, что на преднизолоне толстеют. А мне что толстей, что не толстей, все равно худой не станешь. Правильно? Ну, подумаешь, астма, вон по телевизору у людей рак показывают…
А Кирюшка-то вот в этот момент, он как чувствовал, понимаете? Он же первое слово тогда у нас сказал! Знаете, какое? Лошадка! Лошадка! Это он на мультик показывал и так сказал! А потом вообще фразами говорить начал, говорит: «Лошадке надо бегать!» Ну, это он, говорю, на мультик показывал и сказал. Что, мол, вот лошадка бежит, и ей надо бегать… Я тогда не могла вообще: брат в тюрьме, Веркин почти муж в тюрьме, а он – «лошадка!» Ну золотой мальчик! Золотой! Абсолютно, в силиконовой долине работать станет!
Я тогда много читать начала – я же ничего не знала – в газетах: ну, как сидят, как там что. Прочитала тогда про пытки, про много чего, мне так плохо было. Ой! Но мне-то что, я ж на преднизолоне, а вот он-то. Письма писал, говорит: «Светка, ты мне как мама, вышли денег! А то совсем блатные замучили!» Ну я и старалась. У господ, бывает, деньги получишь, много денег, ну по нашим-то меркам, а там уж по конвертикам рассуешь: это нам с Веркой на жизнь, это Кирюше на лечение, это Валику на тюрьму, то есть на нужды, это Кольке… Сейчас хорошо, сейчас карточки, это прямо очень удобно, прямо спасение для меня – все помню: кому, сколько, куда… Ну и на свиданки ездила. Там поездом двое суток. Соберешься бывало, закупишься и везешь ему. Там уж, в общежитии-то тюремном, наготовишь и кормишь, кормишь его, чтоб хотя бы впрок наелся… Говорил, не обижают его. А глаза грустные, тоскливые такие. Ой, как у меня сердце-то кровью обливалось, когда я его в тюремной робе видела! Ой, мамочки, как мужикам тяжело у нас в стране жить! Сначала армия, потом тюрьма…