Егор Летов: время и люди вокруг Портала
Актуализация мертвых поэтов в наш причудливый век чаще всего происходит по принципу «затяни тег из облака». Егор Летов был и будет уже навсегда, но именно попытка назвать его именем омский аэропорт и заявление министра культуры Мединского на сей счет (вот помрет, мол, тогда и подумаем) вдруг совершенно четко прописали его в национальных святцах.
Десятилетний отстой пены (Егор ушел в 2008 году) принял вдруг такие неожиданные параметры.
Возникший по довольно случайному PR-поводу разговор о Егоре Летове объединил таких разных людей культуры и медиасферы, как Маргарита Симоньян, Кристина Потупчик, Игорь Молотов, Максим Кононенко, Игорь Мальцев (которому от Летова в свое время доставалось). Подтянулись и либеральные витии, правда, в довольно своеобразном контексте, о котором ниже. Понятно, что здесь лишь видимая и небольшая верхушка социального айсберга, а значение Летова для нашего общества совершенно не ограничивается возможным названием омского аэропорта.
Жизненный опыт учит меня: пророческий дух дышит, где хочет. Сегодня, быть может, в этом смысле чиновники гораздо эффективнее поэтов, и причин тому несколько. И главная, похоже, в том, что принадлежность к повсеместно презираемому сословию, просвечиваемому насквозь рентгеном медиа и социальных сетей, добровольное попадание в априорную группу риска неизбежно склоняют к проявлениям юродства, со всеми отсюда вытекающими, включая прямоговорение и пророчества.
Я, кстати, к анахроническим словесным ляпам Владимира Ростиславовича отношусь с интересом. Помню, как набросились, кипя сарказмом, когда он определил Сергея Довлатова в XIX век. Однако Довлатов и впрямь неплохо смотрелся бы в конце того глубоко литературного столетия. Он сам себя именовал разночинцем, сравнивал с Куприным, хотел быть похожим на Чехова и начинал, подобно молодому Горькому, с шокирующего реализма – лагерных рассказов. Был – в эстетическом смысле – прямым наследником пушкинской манеры, даже в анекдотах.
Оговорки Мединского – нечто вроде культурологических парадоксов, и неважно, понимает это сам автор или нет. Для подвига юродства характерна традиционно неадекватная на него реакция. Мединский утверждает, будто Егор Летов жив, и возмущенная публика, как свидетельством о смерти, трясет стихом-афоризмом Егора, тоже вполне пророческим и провокационным: «Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг». Ага, мстительно шумит публика, нашелся один такой – Мединский!
Летов оценил бы ситуацию: очень уважал абсурд.
Еще забавнее наблюдать, как прогрессивная наша общественность, для которой в этом летовском сюжете ключевым оказался мотив «затроллить министра», колотя себя пятками в грудь, прописывается в маргиналах, забыв, как еще вчера столь же запальчиво полагала себя лучшей мастью социума, солью и болью Системы и, полемизируя с другой юродивой от госслужбы, Ольгой Глацких, утверждала: государство – это мы.
Егор Летов при жизни был под запретом на «Нашем радио». Михаил Козырев подводил под эдакую формат-цензуру идеологическую базу. А теперь Игорь Федорович, с подачи того же Мединского, прописался аж на «Эхе Москвы», где всяк либеральный сверчок рассуждает о его феномене в суконной манере армейских пропагандистов, старательно, впрочем, обходя наиболее принципиальные свойства этого феномена, что выглядит подлогом в сто раз более худшим, чем анахронизмы министра.
Мединский, разумеется, прав: Летов жив. Как любой великий национальный художник, достойный пушкинской формулы: «Нет, весь я не умру…»
Сначала было понимание, что этот глубоко русский творческий феномен, архетипом из бунтарей и ересиархов, родом из интернациональных 60-х, наша единственная по гамбургскому счету мировая рок-звезда. Затем стал определяться масштаб явления не в субкультурном, а в общекультурном контексте, и вокруг этого процесса уже разрастается свой сад расходящихся тропок и закладывается отдельная индустрия.
Как всегда в подобных случаях, спустя время обнаруживаются наследники не по прямой (прямых, кстати, как не было, так и нет) – и любопытно, что по линии не punk'a, a рэпа – единственная наша на сегодня супергруппа «25/17» (их проект «Лёд 9» непосредственно продолжает концептуальные эксперименты Летова). Равно как и беззаконной кометой ворвавшийся на вполне уже отформатированную отечественную рэп-сцену Хаски, с его камланием и юродством.
Однако куда важнее сегодня социальное и символическое наследие Егора Летова и группы людей, на него столь же символически претендующие. Речь о представителях нескольких поколений, от тридцати плюс до пятидесяти – а это самая активная и деятельная часть общества, разнообразная в профессиональном и географическом смысле, но спаянная общим историческим опытом, эстетическими воззрениями и… Летовым. Это ни в коей мере не его фан-клуб, бывший или настоящий (хотя бы потому, что понимание противоположно поклонению). Игорь Федорович для них не ностальгический образ Первого учителя; «росли на его песнях» – в данном случае нелепость, «Гражданская оборона» у них, естественно, всегда в подкорке, однако сам невероятно наслышанный и начитанный Егор указал путь безостановочного интеллектуального движения и поиска.
Летов для этой мощной общественной страты – прежде всего социальный философ, навсегда обозначивший позиции и ценности, оказавшиеся чрезвычайно принципиальными спустя десятилетия. Неприятие Системы унижения и подавления личности, размывания ее в теплом пластмассовом болоте безответственного потребления. «Русское поле экспериментов» – горькое и подчас неуютное, но неизбывное чувство Родины – вопреки официальным патриотизмам самых разных эпох и режимов. Вольное братство экзистенциальных одиночеств, образцы которого – анархическая армия Махно, искренне-безоглядный футбол в исполнении сборной Камеруна на мундиале 1990 года, советская военная и революционная песня… Да немало всего, как выяснилось.
Нынешний «эхомосковский» околотрёп все эти вещи бдительно обходит. Там отлично понимают, что любой серьезный разговор о Егоре неизбежно выведет на глобальные (одно из любимых его слов) социальные вопросы и революционные пути их решения. А подобного допустить ни в коем разе нельзя – это вам не министров троллить. И не защищать Летова от «охранителей», Симоньян и Ко, как это делает Сергей Пархоменко – и партийная ревность оборачивается сектантской глупостью.
Но сообщество, о котором я говорю, пропустило реплику Мединского о «маргиналах» мимо ушей: и в определении ничего обидного, да и сам сюжет с названием омского аэропорта стал не настолько принципиальным. В нем не было никакого заискивания перед властью. Никто не рвался выхлопотать для Егора звание официального поэта в качестве подачки «нашим». Здесь, скорее, было другое – отчасти наивное и прямолинейное желание заявить о себе. Аз (точнее, мы) есть. Однако куда важнее символико-географический посыл, пусть и не продекларированный: и в ценностных иерархиях страны всё давно не так, и на москвоцентризм есть чем ответить, и пространства готовы заговорить при случае летовским рычанием и надрывом.
Омский аэропорт – не первый звоночек в этой истории, просто он оказался услышанным, пусть на поверхностном уровне, и напрямую связанным с именем Летова. И, естественно, далеко не последний. Идеологам власти (и оппозиции) пора прислушаться.
Ливнем косым постучатся в нашу дверь
Гневные вёсны, весёлые войска
Однажды
Только ты поверь
Маятник качнётся в правильную сторону
И времени больше не будет.
Иногда даже кажется, что вся затея с переименованием российских аэровокзалов была придумана ради того, чтобы имя поэта и революционера закрепилось в официально-публичном контексте. Как будто могучее подземное движение оказалось локализовано шумным, но неопасным (возможно, до времени) выбросом вулканической магмы на поверхность в определенной точке. Тем не менее с этой субстанцией теперь предстоит жить.
В подобных акциях весьма непродуктивной мне кажется апелляция к мнению самого мертвого творца. Его отношение пытаются реконструировать («как бы Он воспринял»), и как раз в случае Летова реакция вполне предсказуема. В лучшем случае на инициативу поклонников Егор отозвался бы любимым словечком «гамазня» (означавшим бессмысленную бытовую суету), а вообще-то привычно проклял бы тотальный Попе, снова вышедший его сожрать и переварить. Или в очередной раз, пощечиной общественному вкусу, связал бы собственное имя с чем-то густо ненормативным, как в названии группы «Егор и…»
Всё это нас ни разу не приблизило бы к пониманию его творческого и социального феномена.
Дискуссия вокруг названия омского аэропорта – конечно, эпизод, «потехе час», поскольку Егор продолжает свои труды и войны. Тем не менее это важный сюжет посмертной жизни Летова, позволяющий наконец зафиксировать ту огромную работу над умами, которую он произвел и производит. Национальный опыт художественного сопротивления, который подчас эффективнее политического (споры и расхождения Летова с Лимоновым; эти не раз пересекавшиеся параллельные когда-нибудь снова сойдутся). Невероятный случай диалога с миром, когда поэт практически не выходит из комнаты, а мир под его воздействием неудержимо меняется.
Игорь Федорович Летов, при всем обилии рефлексий и огромном количестве материалов, вообще плохо осмыслен, а последний сюжет, хоть и ключевой для летовской мифологии, воспринимается в качестве курьёза, достойного книги Гиннесса. Сидит безвылазно человек в комнате окраинной омской хрущёвки, пишет свои песни и альбомы сугубо самопальным способом. Если и отлучается, то чаще в лес, чем на гастроли. Диктует мирозданию свои правила и претензии. Мироздание, может, до конца не понимает, но слышит и знает.
Крайне заманчиво представить домашнюю студию «ГрОб-Records» своеобразным образом России (а ведь были в девяностые – нулевые моменты, когда вечная, единая и неделимая Россия только там, быть может, и существовала), однако более продуктивным мне представляется другая аналогия.