Только успели скосить,
Бабы кричат – топить!
За руки, за ноги – брык!
Брызги, вода, крик!
Купай молодуху
что есть духу!
Тащи, молодой,
будешь с женой!
Так уж у нас повелось —
Купать молодых в покос.
Кинулся, вытащил. Отплевалась.
Совсем не умела плавать.
Хоть в неглубоком месте топили,
Встать на ноги не догадалась.
Мокрой стоять – не плакать.
Сухим вокруг разом смеяться.
Подол отожмёт, скажет:
«Все они мне блазнятся.
Сами ещё прибежите,
Что у кого случится.
Не плюй, говорят, в колодец,
Вперёд ещё пригодится».
Как знала
– а верно и знала.
Все к ней потом приходили.
Всех их не раз лечила,
Шептала, в баню водила.
Словом или травою,
Что-то всем говорила.
Пришло с водою – уйди с водою.
(Скалина плывёт, не тонет.)
А в девках ещё ходила,
Все про неё говорили:
Знает она такое,
Счастья не будет с знаткою.
Но будто бы присушила
Словом или травою.
Пусть, – говорю, – не будет,
Лишь бы с тобою.
Только с тобою.
(Качает скалину волною.)
С покоса ушли.
В лесу мокрое скинула.
Сохнет рубаха на солнце.
К зиме понесу – рожу тебе сына,
А не дотерпишь – дочку.
Не дотерпели. С рук пахло травою.
Не раз, и не два, и не девять.
Пришла с водой – уходи с водою.
С ветром, огнём, росою.
Остановилась река.
Крутит скалину вода.
Сколько к тебе приходило,
Не сосчитать никогда.
Детей умывала со скобы,
Тестом снимала щетинку.
А главное – находила:
Вещь, человека, скотинку.
Ни с кем не встречаясь
Идти на кресты,
На левую руку
Кидать бересты,
Шептать и не глядя
Вернуться домой.
Кого потеряли,
И к лешему слали,
И кто заурочен,
Тот будет живой.
Найдётся живой.
Крутится скалина —
Тёмная вода.
Где кипят курганы,
Не достать до дна.
Размыло волною
Чёрные слова.
Канула скалина.
Больше не всплыла.
Ни к соле
Ни к воде
Не пристанет
Беда
Что водой
Унесло
То уже
Навсегда
Вслед глядел
И не видел
В реке
Ни следа
Воротился назад.
А на пороге уже его мама встрецает.
«Всё, – говорит, – умерла».
Дед остановился.
Хлопат рукою по карманам, а руки-ти в угле.
Весь пинжак заморал, искал сигареты.
Не отстирали. Так-от бывает.
Так что меня не пытай. Я много ли знаю?
С ветром пришло – уходи на ветер.
С водою пришло – уходи на воду.
Порча, уроки, запуги, болезни,
Иди на росстань, никого не встретив.
Лесом идёшь – сорви вицу.
Рекою идёшь – черпни воду.
Но что бы ни делал,
Всему есть слово.
Точное, тяжкое и слепое.
[Соб.:] А чтобы корова не уходила, надо было что-то делать?
[Д. Е. А.:] Так что… кормить. Кормить лучше, да и всё.
[Соб.:] А к дедушке-соседушке не надо было обращаться?
[Д. Е. А.:] К кому?
[Соб.:] К дедушке-соседушке?
[Д. Е. А.:] А. Да я не знаю, можот, кто и обрашалси. Я лично дак не бывала никуда.
[Соб.:] А вот говорят: в хлеве корова стоит мокрая – это почему так бывает?
[Д. Е. А.:] Мокрая? Не знаю… Не знаю.
[Соб.:] А был зверь такой, ласка, не знаете?
[Д. Е. А.:] Ницего не знаю я, девоцки. Ницего не знаю и врать не буду. Слухала, что: «Ой, ласка, ласка». А чего уж…
[Соб.:] А с телёнком что делали, только родившимся?
[Д. Е. А.:] Телёнок пока побудет под коровой. Попьёт молочка, пососёт.
[Соб.:] А не надо было поднять его к матице?
[Д. Е. А.:] Нет. Зачем? Сам встанет. Петатся, петатся – и… встанет.
[Соб.:] Как-как?
[Д. Е. А.:] [Смеётся.] Петатся. Петатся, петатся – и встанет. Маленькой телёноцок дак.
Божница – полка, на которую ставят икону, образа.
Блазниться – чудиться, мерещиться, представляться.
Вица – гибкий удобосвиваемый прут, ветка.
Запуг – народные приметы, суеверия, предрассудки.
Заурочить – сглазить.
Кресты – то же, что росстань.
Курган – яма на дне реки, глубокое место, омут.
Петаться – стараться, трудиться, усиленно занимаясь чем-либо.
Порча – по суеверным представлениям, болезнь, вызванная колдовством, наговором.
Росстань – перекрёсток дорог или разветвление.
Скалина – береста.
Урок, уроки – то же, что запуг, порча.
Валерия Пустовая
Валерия Пустовая родилась в 1982 году в Москве. Окончила МГУ имени Ломоносова. Статьи и рецензии публиковались в «Новом мире», «Октябре», «Континенте», «Вопросах литературы», «Знамени» и многих других изданиях. Автор книг «Толстая критика» и «Великая лёгкость». Лауреат Горьковской премии, премии «Дебют», Малой Пушкинской премии. Живёт в Москве.
От редакции. В апреле под Москвой состоялся фестиваль фантастов «РосКон». В этом году в нем приняли участие и писатели-реалисты, литературные критики, в фокусе внимания которых не только жанр фантастики. Своими впечатлениями о фестивале, а также мыслями о реализме, фантастике и их слиянии делится критик Валерия Пустовая.
Ложку гни
Что говорить, баттл не получился, потому что Вадим Панов и Роман Сенчин, приглашенные каждый охранять свой край большой литературной колбасы, столкнулись и примирились на одном тезисе: идей нет.
Потом в комментариях к посту о моем первом опыте выступления на конвенте фантастов критики Анна Жучкова и Екатерина Иванова объяснят, что идея в фантастике – не совсем то же самое, что идея в мейнстриме. Мол, фантасты, оценивая идею текста, говорят о фантастическом допущении, придумке. А от остальных прозаиков ждут идеи в более традиционном смысле: месседжа, послания, вывода о человеке и мире.
Баттл фантаста Панова и реалиста Сенчина был назначен перед презентацией нового и, говорят, первого мейнстримного романа Панова, а дальше как раз и организован был круглый стол, когда я и оказалась лицом к лицу с залом, в ближнем ряду которого сидел писатель в шлеме и с секирой на поясе. Логика образа требовала, чтобы он оказался одним из главных полемистов на круглом столе. Так и вышло, но о чем спорил зал с участниками круглого стола, сказать так же трудно, как определить, в чем именно соревнование, баттл, бой между фантастикой и реализмом сегодня.
Один из участников конвента протестовал против узкого, по его мнению, понимания мейнстримными критиками понятия «фантастика». Фантастика, сказал он, – это о творении миров, а вы цепляетесь за любую условность в тексте.
В самом деле, не каждая условность зачинает новые миры. Но разве это – самоцель фантастики? Когда на презентации своей новой книги Вадим Панов сказал, что в романе о будущем важны не новые гаджеты, а те, кто ими пользуется, я приободрилась. И тут же сникла. «Кто мы? – риторически вопросил Панов и уточнил свой запрос к будущему: Сколько нас? Какая цивилизационная модель победила? Что, наконец, мы будем есть?»
Вот тут неоднозначность понимания «идеи» и цели фантастики во мне искранула, и на круглом столе я заметила, что «кто мы» – для меня вопрос принципиально не о еде.
Фантастика – это приключения человеческого на фоне эпической смены картин. Картинами, эпохами, временами, вселенными ворочает фантастика, чтобы высветить с невиданной в быту ясностью природу того, над чем мы никогда не думаем, потому что воспринимаем как данность: природу жизни, природу души, природу человека.
Недаром даже в невероятно экстенсивной саге о космическом вторжении китайского фантаста Лю Цысиня (по названию первого тома его трилогию называют «Задачей трех тел») познание и крушение галактик служит доказательству важнейшего отличительного свойства человечества, которое одновременно ставит его под удар – и возвышает над другими, более осторожными и рациональными космическими расами.
То есть даже Лю Цысинь, сумевший раздуть свою историю от зернышка китайской культурной революции до переворота вселенной, показал: «кто мы» в фантастике – сюжет углубленный, направленный внутрь, в существо человеческого.
Масштаб фантастического допущения в таком случае не так важен, как глубина погружения в существо вопроса о жизни и человеке.
Пользуясь положением участника круглого стола, глава редакции газеты «НГ – Ex Libris» Евгений Лесин записал Брэдбери в почтенный ряд писателей-деревенщиков (уберите, сказал, Марс – останется русская деревня), а в фантасты – Венедикта Ерофеева.
Тогда и я выдвинула в новые фантасты гиперреалиста Дмитрия Данилова, который в минувшем году в очередной раз сменил направление творчества: когда-то из журналиста стал прозаиком, потом начал писать стихи, теперь отмечен премией «Золотая маска» за драматургию. В пьесах Данилова мало того что явился изгнанный из его прозы субъект восприятия (действия, мысли, чувства), так еще и в реальности, исследованной и воспетой им за то, что она такая, как есть, и другой нам не надо, завелись условность и метафизика.
Три пьесы Данилова построены вокруг сюжетов с мерцающей достоверностью: герой попадает в участок полиции – не полиции, в квартиру вторгаются курьеры – не курьеры, ведется расследование смерти – не смерти. Все три пьесы замечательны тем, что их можно прочесть на бытовом уровне – или, например, в евангельском контексте, в свете которого абсурдные персонажи Данилова могут показаться ангелами, высланными собрать в житницы доброе, а плевелы бросить в огонь. В пьесах Данилова создается эффект включения четвертого измерения – или взгляда четырехмерного автора на трехмерный мир героев.