Спи, моя земляничная память,
Оборотное зелье моё.
Тонут яблоки в старой корзине,
Вовсе выйдут на Покрова.
День сверкнул хрусталём стрекозиным,
Подогнула колени трава.
И ребёнок, бегущий за ветром,
Колотя деревянный настил,
Однокрылую птицу заметил
И на волю её отпустил.
В тот год, когда Елена умерла,
Когда из рук моих исчезла сила,
Мария пела и вино пила,
А я прощенья у неё просила.
Я злой была, я горечью была,
Была словами самыми простыми.
В тот год, когда Елена умерла,
Мария отвернулась от пустыни.
Кимвал звучал, тоской звенела медь,
И всякой твари делалось обидно.
Поскольку очевидна стала смерть,
Любовь наоборот – неочевидна.
Меня поила болью из горла
Рука, которой доверяла слепо.
В тот год, когда Елена умерла,
И я за нею потянулась следом.
Она вверху, как облако, плыла.
Вокруг меня песком лежало тело.
Мария пела и вино пила.
Пила вино и пела.
Когда-нибудь, неповторимый мой,
Потянет в землю, повлечёт домой
Громоздким телом, смутными стихами.
Но, прежде чем проститься на века,
Целую голос твой издалека,
Беспечные слова твои вдыхаю.
Я рассказать хочу тебе о том,
Как дерево за утренним окном
Качалось, вздрагивало, свиристело.
Когда-нибудь – запомни, запиши! —
Освободишься от моей души,
С душою вместе выскочив из тела.
Когда-нибудь останемся вдвоём,
Где тёплый дом, где сад и водоём,
Где ткут, пекут и горбятся над плугом,
Где виноград хранит дверной проём.
И смерть умрём, и жизнь переживём,
И даже не посмотрим друг на друга.
Когда-нибудь откроется и нам:
Все рыбы ускользнули в океан,
Все самолёты улетели в небо,
А мы живём – рассудку вопреки,
В загаженный поток Москвы-реки
Бессмысленно закидывая невод.
Вечер мой, бесталанный мой,
Закалякай пути домой,
И, об стакан звеня,
Ты нарисуй меня
В самом убогом виде,
Двери размажь и вытри,
Чтоб не зайти, не выйти.
Белой кистью в одном мазке
Проведи меня по Москве,
Кляксами ставь огни.
Выше земли толкни —
Чтоб разлетелась гулом,
Чтоб на бульваре хмуром
Тополь захолонуло…
Седой бедой от неба до Саян
Мне голос твой из тишины сиял.
Такая затевалась заваруха,
Где жил потомок снега и славян
На древней смеси зрения и слуха.
Глотали рёбра пение стрелы,
Но шли в атаку русские тылы —
Всегда в песке и серые от глины.
И спали – от Таймыра до Тывы —
Ничейные, но братские могилы.
Я буду здесь, пока не отзвенел
Мне голос разнотравья и зверей:
Так жизнь свою о землю истрепали,
Кто с молоком монгольских матерей
Всосали дым над дикими степями.
По Енисею сплавляют лес и теряют брёвна.
Брёвна потом мужики вылавливают, из местных.
Какие-то топляки достигают моря,
Дальнейшая их судьба неизвестна.
Топляки – это те, что прошли и топор, и воду,
Самое прочное дерево, из железа.
И когда они вырываются на свободу,
Знаешь, что строит море из нашего леса?
Можно расти, всем берегом помня время:
То ледостав, то ледоход, то сплавы.
Лето, похожее на смолу, смородину и тайменя.
Зиму, срастившую этот берег и правый.
Мальчика, что пропал за тем перевалом.
Женщину, что утопла за тем порогом.
Если весной земляники бывает мало,
Значит, потом грибов уродится много.
Зверь не почешет спину, метнётся тенью,
Линия гор – то прямою, то непрямою.
Корни из нашей земли не выдернешь, только тело
Падает, падает и уплывает к морю.
Был город. И теперь он есть, конечно.
Там черемшу и первую черешню
На улицах с коробок продают.
Черешню-то теперь нельзя, наверно,
Но черемшу привозят из деревни
И всё-таки с коробок продают.
Был город. Я была. Фонтаны били,
Как водится, конечно, голубые.
И музыка, и музыка была.
(Я всё же это сделаю) – «наивно».
С тем городом любили мы взаимно,
И это первая любовь была.
Мне город был по сердцу и по росту.
Всё было просто. Или очень просто.
Крапивы проще, проще лопуха.
Мне город был на откуп и на милость,
И жизнь ещё совсем не говорилась,
Поскольку говорилась чепуха.
Дождь бил насквозь, он никогда не сеял.
И темнота тянулась с Енисея.
И воробьи гоняли голубей.
Садились звёзды на макушки сосен,
Там были лето, и зима, и осень,
А вот весну не помню, хоть убей.
А после было много, очень много,
Не жизнь, а бесконечная дорога.
Туда, сюда, куда ни занесёт.
Но город жил, ему какое дело,
Я улетела или прилетела.
И мне не вспоминалось это всё.
Я как походный нож его таскала
С собою от вокзала до вокзала.
От тишины до грома и креста.
Как первая строка стихотворенья,
Он стал мне навсегда – благословенье.
Он навсегда мне стал.
Рыбы, камни, ил и надо всеми —
Ледяные блики Енисея.
Серая тяжёлая вода,
Сколько жизней ты текла сюда?
Долгая сибирская вода.
И когда я пятернёю всею
Волосы трепала Енисею,
Волосы из памяти и льда,
Пальцы плыли за водою следом,
Мир качался серебристым светом
И не прекращался никогда.
Потому что Енисей течёт на север.
Потому что он всегда течёт на север.
Потому что он – всегда.
Александр Снегирёв
Александр Снегирёв родился в 1980 году в Москве. Учился в Московском архитектурном институте, окончил Российский университет дружбы народов, магистр политологии. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь». Автор нескольких книг прозы, в том числе «Нефтяная Венера», «Тщеславие», «Чувство вины», «Вера», «Призрачная дорога». Лауреат премии «Русский Букер». Живёт в Москве.
Делал как для себя
Прежде чем найти вход, я долго шёл вдоль монументальной стены.
Зачем такая основательность: чтобы никто не проник снаружи или внутри томятся узники, требующие надёжной ограды?
Как бы то ни было, рак у нас в почёте.
Прошёл внутрь, сообщил имя врача, к которому записан.
Точнее, к которой.
Отправил личное сообщение: «Я тут».
Получил ответ: «Сейчас спущусь».
Зашёл в аптеку, глазею.
Повсюду лекарства, лекарства, одни чёртовы лекарства и ни одного презерватива.
Бахилы есть, фальшивые сиськи есть, причём поштучно, а резинок нет.
Заглянул в соседнюю лавку, с париками.
Стою, чешу лысину.
– Можно примерить?
– Это женские.
– Мне всегда хотелось экстравагантную причёску, может, это последний шанс, неужели вы мне откажете?
Я сам удивился тому, как мой рот сменил интонации. Мой рот самостоятельно намекнул продавщице, что лысина у меня типа не просто так и я типа не посторонний зевака.
Продавщица окинула меня взглядом гробовщика, делающего примерку. Я сделал жалобные глаза и втянул щёки.
– Мужчина, – сказала продавщица голосом, которым обращаются к распоясавшимся тридцативосьмилетним шалопаям. – Мужчина, чего вы дурью маетесь, вам же не надо.
– Откуда вы знаете, что мне не надо?!
– Видно.
– Без парика холодно, – пожаловался я.
– Купите шапку, дешевле выйдет.
После неудачи с шевелюрой я отправился в конфетный магазинчик.
По пути обогнал старика с катетером, болтающимся у пояса словно прозрачная фляжка с фантой.
В магазинчике конфеты.
Самые немыслимые коробки и коробочки. Будущие презенты для персонала любого калибра, от нянечки до главврача.
У нас докторам дарят столько конфет, что съесть их невозможно. Не удивлюсь, если местные сотрудники содержат магазинчик вскладчину – просто сдают подаренное обратно. Таким образом каждая коробка может быть продана бесчисленное множество раз, пока не истечёт срок годности.
Я решил отдать дань традиции, примерился к австрийскому шоколаду, к швейцарскому. В итоге взял куличики с посыпкой из какао.
А вот и доктор.
Идём длинными коридорами, белый халат ей к лицу.
И к лицу, и к талии, и к ногам.
В лифте я крепко беру её за волосы – не парик.
В кабинете располагаются двое: моя и коллега. У коллеги на лице синяки от косметических уколов. Выразительно посмотрев на меня, коллега вышла.