Reich und Imperiumals Elemente der neuen europäischen Ordnung //Europäische Revue, XVIII, № 2, 1942; S. 69ff
ЕВРОПА И ОРГАНИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ
Сегодня европейская идея приобретает всё большее значение для самых ответственных умов нашего континента. Однако только изредка становится ясен основной момент: происходит ли это мышление из необходимости защититься от угрожающего давления неевропейских сил и интересов, или же они стремятся выше — к органическому единству, имеющему положительное содержание и собственный закон. Должно ли европейское единство иметь только реально–политический смысл или прежде всего духовную основу?
Большинство федералистских решений принадлежат первой альтернативе и могут иметь только случайный характер объединения сил, которые — когда они перестанут нуждаться в каждой внутренней связи — вновь распадаются при изменении обстоятельств. Однако противоположное решение — органическое — связано с трудновыполнимыми предпосылками, которые мы сейчас рассмотрим.
Прежде всего, нужно констатировать, что, хотя выражение «нация–Европа» (‘Nation Europa’) может иметь смысл как миф, оно не является безупречным с точки зрения строго систематического мышления. Понятие нации по своему существу принадлежит скорее к натуралистической, нежели к собственно политической сфере и предполагает неустранимое своеобразие определённого этноса, языка и истории. Всё это своеобразие не может и не должно слиться в одну смешанную Европу. Более или менее стандартизированные черты европейского образа жизни не должны вводить нас в заблуждение. Эти черты являются скорее признаком цивилизации, нежели признаком культуры, и они являются не более европейскими, чем всё современное, что сегодня можно найти почти повсюду.
Европейское единство может иметь только более высокий порядок по сравнению со всем тем, что определяет понятие нации как таковой. Она может иметь только форму «организма, состоящего из организмов»; на её вершине и в центре должна царить духовная реальность и высшее величие unum quod nonest pars, пользуясь выражением Данте.
Органическое единство немыслимо без принципа прочности. Теперь нужно рассмотреть, как можно гарантировать прочность европейского единства. Очевидно, что никакая прочность не может характеризовать целое, если её нет в наличии уже в частях. Поэтому предварительное условие европейского единства является тем, что мы могли бы назвать органической интеграцией отдельных наций. Европейское устройство было бы лишено всякой подлинной прочности, если бы, с одной стороны, оно опиралось на что–то вроде международного парламента, и, с другой стороны, если бы оно содержало политические системы, которые, как получается при системе представительной демократии, никоим образом не могут представлять непрерывность направления и руководства, так как их курс всегда определяется снизу, и он всегда меняется.
История подтверждает эту связь. Распад европейской средневековой ойкумены в один миг породил время, когда национальные государства — в первую очередь Франция при помощи легистов Филиппа Красивого — порывали с высшей властью империи и утверждали новое право, согласно которому каждый король является «императором» в своей отколовшейся и полностью оформившейся нации. Но можно было бы с полным правом отметить, что эта узурпация вызвала другую, бывшую чем–то вроде исторической мести: уже внутри суверенных, освободившихся от империи национальных государств отдельные люди провозглашали себя суверенными, самостоятельными и «свободными», отвергая любую высшую власть и утверждая атомистический и индивидуалистический принцип, лежащий в основе «демократических» систем.
Поэтому органическая реконструкция заявляет о двойном процессе интеграции: национальная интеграция через признание принципа надындивидуальной власти как основы органической и сословной формы политических и социальных сил внутри каждой отдельной нации; наднациональная интеграция посредством признания принципа власти, который должен возвышаться над каждым народом как над элементом определённого государства. Если эти предпосылки не будут выполнены, мы окажемся в области бесформенного, случайного, неустойчивого. Вряд ли здесь сможет идти речь о единстве в высшем, органическом смысле. Здесь мы снова сталкиваемся с затруднительным вопросом всей этой проблемы. Уже в силу самого пути вышестоящей природы эта власть не может иметь чисто политического характера, что уже исключает любое решение в духе бонапартизма или плохо понятого цезаризма. Что же тогда может стать сущностной, внутренней основой нового порядка?
Такая основа должна быть дифференцирована, так как она должна дать собственный облик европейскому единству, так как она должна гарантировать, что речь идёт о Европе — о «нации–Европе» — как о целостном организме, отличающемся от других, неевропейских организмов и противопоставленному им.
Допущение, что этой основой могла бы быть только культура, по нашему мнению, иллюзорно, если культуру понимать в обычном, интеллектуалистичном и современном смысле. Можно ли говорить сегодня, например, о типично европейской культуре? Ответить на этот вопрос утвердительно было бы рискованным, и причина этого лежит в «нейтрализации» (как выражался Кристоф Штединг) современной культуры. Эта культура стала независимой от любой политической идеи, она является «частной» и одновременно космополитичной по своему устремлению, она не имеет своего направления, она антикомпозиционная, субъективистская и даже в своих «положительных» и научных формах безлика и именно что нейтрализована. Только в искажённом смысле нивелирующего «тоталитаризма» в Европе можно было бы попытаться утверждать в противоположность этому идею абсолютного политически–культурного единства. Во всяком случае, утверждения, что соглашения и заседания более или менее согласных с такой идеей интеллигентов и литераторов что–либо могут сделать для подлинного, мужественного европейского единства, нужно считать знаком поистине легкомысленного и дилетантского мышления.
Строго говоря, душа наднационального союза должна была быть определена религиозно, но не абстрактно, а при помощи связи с ясным, положительным и нормативным духовным авторитетом. Из того, что всесторонний процесс секуляризации жизни в Европе завершён, очевидно, что сегодня на нашем континенте никакого подобного центра не существует. Католицизм является верой лишь нескольких европейских наций. Уже в после наполеоновское время, при обстоятельствах, несравнимо более благоприятных, чем сегодняшние, Священный Союз, в котором проявлялась именно идея мужского, традиционного единства европейских государств, был священным только по названию: отсутствовали реальное религиозное освящение и высшая универсальная идея. Сейчас нужно говорить не о католицизме, а только о христианстве, но оно одно было бы слишком неподходящим и шатким; оно не принадлежит исключительно Европе и само по себе вряд ли является подходящей основой для европейской культуры. Более того, совместимость чистого христианства с «метафизикой империи» сомнительна по глубоким, отмеченным мною в другом месте причинам — как показал средневековый спор между двумя властями.
О европейской традиции говорят охотно; к сожалению, это является едва ли чуть большим, нежели просто фразой. Уже давно Запад не знает, что значит традиция в высшем, органическом и метафизическом смысле; с эпохи Возрождения западноевропейский дух и антитрадиционный дух стали почти что синонимами. Традиция в интегральном смысле — это категория, принадлежащая почти забытому времени; тем эпохам, где единственная оформляющая коренящаяся в метафизическом сила проявлялась в обычаях, культе, в правопорядке, в мифе, в искусстве, в мировоззрении — в каждой отдельной области существования. Никто не может утверждать, что сегодня европейская традиция существует в решающем для нашей проблемы смысле.
Нужно исходить из неприятной констатации того, что сегодня мы находимся в мире руин, и что пока нужно довольствоваться иными решениями, стараясь по меньшей мере не терять достигнутого уровня, не позволять себе отклоняться в ереси «Запада» и «Востока». Первым положительным шагом было бы отвержение федерально–парламентских и «социальных» взглядов на европейское единство, и утверждение организационно–качественной идеи в рамках иерархической и функциональной системы. В соответствии с этим принцип власти должен признаваться в областях и странах, когда–то от него отказавшихся, в соответствующих формах и ступенях. Наднациональное европейское единство изначально должно быть определено героически, даже если речь не идет ни о войне, ни об обороне. Если по меньшей мере в нескольких элитах несломленные люди будут снова способны на действие и мышление, свободное от материальных оков, от ограниченности сепаратистских интересов и националистической заносчивости, тогда создастся флюид и жизненное напряжение, могущие стать созидательными. В другие времена при соблюдении этих важнейших условий должен появиться новый принцип, который невидимым и могущественным способом даст великому политическому организму высшее освящение, легитимизирует наднациональную власть и начнёт новую эпоху. Тогда не сколько Нация–Европа, сколько Империя–Европа действительно смогла бы восстать из руин и предотвратить угрожающую опасность окончательного разложения и порабощения наших народов.
Europa und der organische Gedanke //Nation Europa, № 6, 1951, S. 39ff.
НОСИТЕЛИ МИФА ЕВРОПЫ
В одной из статей июньского выпуска этого журнала 1951 г. я указал на трудность европейского объединения, появляющуюся при рассмотрении этого вопроса не только в случайном, обусловленном временем плане, а в духовном и органическом плане, равно как и в плане обеспечения защиты от внешних опасностей в политической и экономической сферах.
Эта трудность встаёт перед нами преимущественно поэтому, что в настоящее время слово «Европа» больше не соответствует никакой единой, реальной господствующей традиции, стоящей над различиями нашей части света. Кроме того, мы указали на то, что также уже перестала существовать и «европейская кул