П.: Почему вы придаете жизни особый смысл?
Кришнамурти: Существует ли какая-то иная форма жизни? Таков удел любого человека. И вот он боится, что тому, с чем он отождествил себя, придет конец. Поэтому он хочет непрерывности того, что он называет жизнью, хочет, чтобы она никогда не кончалась. Он хочет непрерывности своих печалей, удовольствий, горестей, смятений, конфликтов. Ему хочется, чтобы продолжалось тоже самое, чтобы конец никогда не наступал. А окончание всего этого он называет смертью. Так как же поступает здесь ум? Ум охвачен смятением; он пребывает в конфликте, в отчаянье. Он захвачен то удовольствием, то печалью. Ум называет это жизнью, ему не хочется, чтобы она пришла к концу, ибо он не знает, что произойдет, если она кончится. Потому-то его пугает смерть.
Я задаю себе вопрос: разве это жизнь? Жизнь должна иметь совершенно иной смысл.
П.: Но почему? Почему она должна иметь другой смысл?
Кришнамурти: Жизнь — это осуществление и разочарование; она продолжает свое движение. Мой ум привык к этому и никогда не задает вопроса: разве это жизнь? Мой ум никогда не говорит себе: почему я называю это жизнью? Или здесь просто привычка?
П.: Я совершенно не понимаю вашего вопроса.
Кришнамурти: И все-таки я должен его задать.
П.: Но почему должна задавать его я?
Кришнамурти: С того момента, как я родился, и до того, как умру, моя жизнь представляет собой вечную борьбу.
П.: Жить — это действовать, видеть, быть; все вместе и есть жизнь.
Кришнамурти: Я вижу красоту, вижу небо, вижу милого ребенка. Я вижу также конфликт с моим ребенком, с соседями; жизнь есть движение в конфликте и в удовольствии.
П.: Почему я должна подвергать это сомнению? Ум задает вопросы только тогда, когда налицо печаль, страдание.
Кришнамурти: А почему бы не задать его, когда вы испытываете удовольствие? Когда удовольствия нет, тогда возникает боль.
П.: Уважаемый, но ведь жизнь не есть череда кризисов. Болезненные кризисы немногочисленны, это редкие исключения.
Кришнамурти: Но я знаю, что в жизни они случаются. Я знаю, что они бывают, и потому подвергаю исследованию это разделение на жизнь и смерть.
П.: Вы поступаете так, а другие нет. Мы видим, что разделение есть; для нас оно является фактом.
Кришнамурти: На каком уровне, на какой глубине, с каким смыслом вы произносите это утверждение? Конечно, это факт. Я родился, и я умру. Больше сказать нечего.
П.: Этого недостаточно. Остается тот самый вопрос, который мы задали: «Как научиться умирать?»
Кришнамурти: Я говорю: научитесь и тому, как жить.
П.: Я слышала это. Я не задавала такого вопроса самой себе.
Кришнамурти: Учитесь жить. Что тогда происходит? Если я учусь тому, как жить, я учусь и тому, как умирать. Я хочу научится тому, как жить; я хочу изучить печаль, удовольствие, страдание, красоту. Я учусь. И поскольку я учусь, то, изучая жизнь, я изучаю и смерть. Ученье — это акт очищения, а не приобретения знания. Ученье есть очищение. Я не могу учиться, если мой ум полон; чтобы учиться, ум должен очиститься. Поэтому, ум, который хочет учиться, должен освободиться от всего, что он знал; тогда он сможет учиться. Итак, существует жизнь, которая всем нам известна. Прежде всего, необходимо изучать повседневную жизнь. Но вот способен ли ум учиться, а не накапливать знания? В состоянии ли мы учиться, не поняв, что подразумевается под первым актом ученья? Что же это такое? Когда я не знаю, тогда мой ум, который не знает, способен учиться. Может ли ум не знать — для того, чтобы иметь способность изучать жизнь, в которой существует печаль, отчаянье, смятение, борьба? Может ли он прийти к состоянию незнания и таким образом учиться? Подобный ум, способный изучать жизнь, способен изучать и смерть.
Важно не узнавать что-то о чем-то; важен сам акт ученья. Ум в состоянии учиться только тогда, когда он не знает. Мы подходим к жизни со знанием о жизни — со знанием причин, следствий, кармы. Мы подходим к жизни с чувством «я знаю», с выводами и формулами; мы наполняем ими свой ум. Но о смерти я ничего не знаю. Поэтому я хочу узнать о ней нечто. Однако я не могу этого сделать; только тогда, когда я войду в состояние ученья, я пойму смерть. Потому что смерть — это опустошение ума, опустошение его от знаний, которые я накопил.
П.: И в изучении смерти может быть изучение жизни. В самой глубине человеческого сознания присутствует безымянный страх прекращения существования.
Кришнамурти: Безымянный страх небытия. Бытие — это когда я знаю, что я — вот это, что я счастлив, что я чудесно провожу время. Таким же образом я хочу знать и смерть. Я не хочу учиться, я хочу знать. Я хочу знать, что это такое — умирать.
П.: Да, чтобы освободиться от страха.
Кришнамурти: Если я не знаю, как управлять автомобилем, я испытываю страх. Но если знаю, страха больше нет. Поэтому мое знание смерти существует в понятиях прошлого. Знание есть прошлое; вот я и говорю: я должен знать, что значит умирать, чтобы можно было жить. Видите ли вы игру, которую разыгрываете, игру ума с самим собой?
Акт ученья — это нечто отличное от акта познания. Познание никогда не пребывает в активности настоящего времени. А вот ученье всегда в ней пребывает. Изучение смерти — я действительно не знаю, что это такое. Не существует никакой теории, никаких суждений, которые меня удовлетворят. Я собираюсь найти, я собираюсь учиться; в этом нет никакой теории, никакого заключения, никакой надежды, никаких суждений, есть только акт ученья; а поэтому нет страха смерти.
Учитесь же, чтобы выяснить, что значит умирать.
Точно также я хочу узнать, что такое жизнь. Поэтому я должен прийти к жизни со свежим умом, свободным от бремени знания. В тот момент, когда ум признает, что он абсолютно ничего не знает, он свободен, чтобы учиться. Но ничего такого, чему можно учиться, нет, учиться совершенно нечему, за исключением технического знания — каким образом, например, полететь на Луну. Существует свобода изучения того явления, которое я назвал жизнью, и того явления, которое я назвал смертью. Я не знаю, что это такое. Поэтому постоянно существуют жизнь и смерть. Когда ум вполне свободен от известного, — а известное представляет собой верования, опыт, выводы, знания, высказывания, которые я считаю верными и так далее, — тогда смерти нет.
В интеллектуальной сфере мы в соответствии со своей обусловленностью сделали из жизни изумительный узор. Чтобы достичь Бога, «я обязан соблюдать безбрачие», «я должен помогать бедным», «мне необходимо принять обет нищеты».
Смерть говорит: «Вы не в состоянии ко мне прикоснуться». А я хочу прикоснуться к смерти, хочу придать ей форму в соответствии со своим образцом.
Смерть говорит: «Вы не можете коснуться меня, вы не можете играть со мной». Ум привык к игре, к тому, чтобы плести узоры из материала, собранного опытом.
Смерть говорит: «Вы не в состоянии пережить меня».
Смерть — это первичное переживание в том смысле, что это такое состояние, которого я не знаю. Я могу придумывать формулы смерти, последней мысли, в которой заключено то, что затем проявляется, но все это чужие мысли. Я действительно не знаю. Поэтому я испытываю страх. Так могу ли я узнать что-то о жизни и, следовательно, о смерти?
Отбросьте знание — и посмотрите, что произойдет. В этом — истинная красота, подлинная любовь; в этом проявляется нечто настоящее.
Нью-Дели, 28 декабря 1970 г.
Беседа одиннадцатая:КРАСОТА И ВОСПРИЯТИЕ
Слушательница П.: Где находится местопребывание красоты, где она обитает? Очевидно, внешние проявления красоты доступны наблюдению — правильные соотношения между пространством, формой и цветом, а также между людьми. Но что есть сущность красоты? В санскритских текстах три фактора считаются равноценными: Истина, Добро и Красота, или сатьям, шивам, сундарам.
Кришнамурти: Что вы пытаетесь выяснить? Природу красоты? А что говорят профессионалы?
П.: Последователи традиции сказали бы: «Сатьям, шивам, сундарам». Современный художник не стал бы проводить различие между кажущимся безобразием и кажущейся красотой, а счел бы творческий акт выражением момента, выражением восприятия, которое преобразуется художником и находит проявление в его действии.
Кришнамурти: Итак, вы спрашиваете, что такое красота, что такое выражение красоты и как человек осуществляет себя через красоту. Что такое красота? Если бы вы начали ее исследовать, как бы ничего о ней не зная, какой была бы ваша реакция? Это универсальная проблема греков, римлян и нашего времени. Что такое красота? Присутствует ли она в закате солнца, в прекрасном утре, в таких человеческих отношениях, как взаимоотношения матери и ребенка, мужа и жены, мужчины и женщины? Присутствует ли она в прелести необыкновенно тонкого движения мысли, ясного восприятия? Это ли вы называете красотой?
П.: Может ли красота присутствовать в ужасном, безобразном?
Кришнамурти: То есть в убийстве, кровопролитии, бросании бомб, насилии, увечьях, мучениях, гневе, в жестоком, насильственном, агрессивном существовании какой-нибудь идеи, в желании быть большим, чем кто-то другой, — есть ли в этом красота?
П.: Во всех этих актах красоты нет.
Кришнамурти: Какая же это красота, если человек причиняет вред другому?
П.: Есть ли красота в творческом акте художника, который дает толкование ужасному, как Пикассо в своей «Гернике»?
Кришнамурти: Таким образом, нам нужно спросить, что такое экспрессия, что такое состояние творчества. Вы спрашиваете, что такое красота? Она — в закате солнца, в утреннем или вечернем свете, в отблеске на поверхности вод, во взаимоотношениях людей и так далее. Разв