Как нам кажется, одна из основных проблем подобных исторических толкований — в объяснении, какой конкретно аудитории они предназначены. Если явление Державной иконы было адресовано русскому православному обществу времен Революции, то странно было бы предположить, что его правильный смысл не был понят вообще никем из современников и обнаружен только через столетие — при этом также не получив серьезного признания в православной среде. Эта проблема отчасти возникает уже при попытке связать явление Державной с восстановлением патриаршества.
Нельзя сказать, чтобы подобная идея вообще не могла возникнуть в 1917 году — некоторые деятели той эпохи действительно считали восстановленное патриаршество заменой монархии, причем заменой лучшей и освященной свыше. Так, возможно, что к этой идее был близок тот же протоиерей Сергий Булгаков, в 1925 году высказавший примечательную мысль о восстановлении патриаршества в России: «Если в прежнее время Россия была Империей, теперь она стала Патриархией: Царя Всероссийского сменил Патриарх Всероссийский. Только в этом титуле продолжает сохраняться до лучших дней святое имя нашей страны»[111]. Подобный взгляд, очевидно, был логичен для представителя либерального и социалистического крыла православной мысли, каким был отец Сергий Булгаков. Идея патриаршества как замены монархии встречалась и уже в более раннее время: так один из аргументов в пользу восстановления патриаршества, высказанных на Поместном соборе 1917–1918 гг., звучал как «если у нас нет царя, пусть будет патриарх»[112]. Возможно, что приведенная идея исходит из аналогии между судьбой России и судьбой Византии — главами православных христиан бывшей империи после падения Константинополя в 1453 году стали константинопольские патриархи, которые в Османской империи являлись основными политическими представителями православного населения. Возможно, что в определенных церковных кругах судьбу Церкви после падения монархии и, тем более, после Октябрьского переворота мыслили аналогичным образом и символизм Державной иконы в данном случае пришелся бы как нельзя кстати.
Нам не удалось найти прямых упоминаний о том, что в 1917 году кто-то связывал явление Державной с восстановлением патриаршества, но в свете общей линии мысли либеральных и антимонархических церковных кругов того времени такой подход кажется вполне вероятным. Примечательно, что избрание патриарха Тихона на соборе 1917 года также было напрямую связано с богородичными праздниками и культом Богородицы. Поместный собор 1917–1918 гг. открылся в день Успения Пресвятой Богородицы. Окончательный выбор патриарха был основан на жеребьевке, проведенной после молитв у чудотворной Владимирской иконы Богородицы, а интронизация патриарха Тихона состоялась в день Введения Богородицы во Храм. Сам патриарх Тихон говорил: «Утешением и ободрением служит для меня и то, что избрание мое осуществилось не без воли Пречистой Богородицы. Дважды Она, пришествием честной своей иконы Владимирской, в храме Христа Спасителя присутствует при моем избрании: в настоящий раз самый жребий взят от чудотворного Ея образа. И я как бы становлюсь под честным Ея омофором»[113].
Приведенное толкование, при всей его укорененности в событиях 1917–1918 годов, имеет, однако, две слабые стороны. Во-первых, это уже упомянутое нами молчание оригинальных источников — нам не удалось найти какие-либо прямые упоминания о подобной связи до публикации нашей статьи в 2016 г. Таким образом, нам остается предположить, что истинный смысл этого явления был то ли не понят его адресатами, то ли очень быстро забыт, так что в доступных источниках не сохранилось никаких упоминаний на эту тему. Другой проблемой является значение восстановления патриаршества в истории России и Русской церкви. Сложно отделаться от мысли, что участники Собора 1917–1918 годов считали восстановление патриаршества одним из принципиальных событий русской истории, освобождением Церкви от контроля государства и окончанием периода «цезарепапизма». В реальности Русская церковь оказалась в жесткой зависимости от Советской власти, став объектом преследований и репрессий. Даже после начала сталинской «религиозной оттепели» в 1943 году и после прекращения антирелигиозной политики в 1988 году патриархи Русской православной церкви в реальности не стали выполнять роль национальных лидеров. Вероятно, общенациональным авторитетом в России пользовались патриарх Тихон и патриарх Алексий II, возглавлявшие Церковь в сложные времена смут и гражданских потрясений — однако очевидно и то, что их авторитет и влияние никогда не достигали того уровня, какой был у патриарха Филарета или патриарха Никона. Если рассуждать объективно, то кажется, что если бы Церковью по-прежнему управлял Священный Синод, то в церковной истории России XX–XXI вв. ничего принципиально не изменилось бы.
Другим предложенным нами толкованием явления Державной иконы стала его связь с получением женщинами избирательных прав и, шире, эмансипацией женщин, происходившей в XX веке. Эта версия показалась нам привлекательной по той причине, что получение женщинами избирательных прав было событием не регионального, а международного значения, важнейшим эпизодом общемирового процесса эмансипации женщин и получения ими равных прав с мужчинами. Однако это толкование имеет сразу несколько слабых сторон. Мы действительно можем обнаружить в церковной публицистике 1920-х годов и исторических источниках этого времени отдельные размышления, которые могут указывать на осмысление Церкви и патриаршества как замены рухнувшей русской монархии, очевидным образом перекликающиеся с символизмом Державной иконы. Однако получение женщинами избирательных прав не получило никакого серьезного осмысления в церковных кругах и, тем более, никем не связывалось с явлением Державной иконы Божьей Матери. Мы не находим подобных идей не только у консервативных церковных деятелей (этого и было бы сложно ожидать), но и у православных авторов, придерживавшихся левых взглядов (Н. А. Бердяев, отец Сергий Булгаков), равно как и у верующих женщин, политически принадлежавших к левым кругам (Е. К. Брешко-Брешковская, мать Мария Скобцева). Полное отсутствие любой, даже косвенной ассоциативной связи между явлением Державной иконы и получением женщинами избирательных прав в сознании как современников этих событий, так и последующих толкователей, делает эту идею неправдоподобной. Было бы странно предположить, что тайный смысл явления Державной иконы был не понят никем из современников и открыт лишь одному из толкователей, писавшему через столетие после этих событий — при том, что приведенное им толкование тоже не получило широкой известности. Таким образом, здесь перед нами встают примерно те же проблемы, что и в случае с толкованием, рассматривающим явление Державной иконы как пророчество восстановления патриаршества, причем в данном случае они имеют еще более серьезный характер — во всей литературе прошлого века мы не обнаруживаем даже каких-то косвенных ассоциаций в поддержку обсуждаемого нами толкования.
Другой проблемой, присутствующей в этом толковании, является отсутствие прямой смысловой аналогии между падением монархии и получением женщинами избирательных прав. Хотя эти события имеют некоторую историческую связь, невозможно сказать, что женское избирательное право заменило собой рухнувшую в 1917 году русскую монархию — а образ Девы Марии, восседающей с царскими атрибутами на троне русских государей в Вознесенской Церкви в Коломенском, скорее должен был бы указывать именно на это. Собственно, в самом факте получения женщинами избирательных прав довольно мало специфически русской исторической проблематики — суфражизм не играл особой роли в истории России ни до, ни после этих событий, а решение Временного правительства находилось в русле формирующейся общемировой практики. Таким образом, невозможно сказать, что женское или суфражистское движение в какой-то мере заменило собой монархию — в отличие от части церковных кругов, поддерживавших восстановление патриаршества, оно и близко не имело подобных претензий. Собственно, избирательное право женщины получили в рамках продвигавшейся Февральской революцией общедемократической повестки, а не как результат деятельности какого-то отдельного женского движения. Таким образом, толкование явления Державной как символа получения женщинами избирательных прав очевидно выглядит еще менее вероятным, чем связь этого события с произошедшим в 1917 году восстановлением патриаршества.
Таким образом, корректное толкование явления Державной иконы, скорее всего, должно лежать в русле двух традиционных версий — первоначальной версии, связанной с пониманием явления как знамения спасения России, и более поздней монархической версии. Получить какое-то четкое обоснование нашего толкования с необходимыми временными привязками мы, вероятно, сможем, сопоставив явление Державной иконы Богородицы с Фатимскими явлениями. Возможно, что явление Державной и Фатимские явления содержат одно и то же послание свыше, переданное нам в разных образах и на разных символических языках, и нахождение соответствий между этими событиями может дать нам ключ к пониманию духовного смысла явления Державной иконы. Примечательно, что мысль о том, что явление Державной и Фатимские явления находятся в какой-то таинственной связи, уже не раз высказывалась в литературе.
Явления Девы Марии португальским детям в 1917 году стали одним из самых известных католических явлений Богоматери. Принципиальную роль в них играют «три тайны», переданные во время явления 13 июня. В тексте «второй тайны» мы читаем:
Вы видели ад, куда отправляются души бедных грешников. Чтобы спасти их, Бог хочет установить в мире почитание Моего Пренепорочного Сердца. Если то, что я вам скажу, будет исполнено, много душ будет спасено и настанет мирное время. Война скоро закончится. Но если люди не перестанут оскорблять Бога, начнётся худшая война при Папе Пии XI