раивать его в соответствующую группу, а внутренние чувства человека говорят ему, что он – прежний. Так, молодая мать удивляется, что ее прежние бездетные друзья начинают относиться к ней по-другому; или пожилая женщина одевается как подросток, потому что продолжает чувствовать себя молодой. Человек вырастает из своего привычного поведения, как ребенок из одежды. Драматизм этой ситуации заключается в том, что сменить такую одежду не легче, чем поменять кожу: кризис психологически переживается как потеря идентичности. Мы предпочитаем определять идентичность не как статус, но как процесс. Ритуалы перехода обеспечивают этот процесс, представляя собой процедуры идентификации – обучения новым идентичностям. Они символически устраняют прежние идентичности, показывая человеку, что он уже не тот, кем был раньше.
Иная, индивидуальная тактика взаимодействия с кризисом идентичности – это рассказывание историй, повествование. Идентичность может быть обретена через дискурсивное освоение жизненного опыта; она может быть утеряна, например, когда человек продолжает играть привычную роль, которая ему уже не подходит. Нарративизация опыта – один из способов взаимодействия с возрастными жизненными кризисами: в процессе повествования события выстраиваются в сюжет, а собеседники созидают свою идентичность. Мы можем видеть это в ряде примеров, приводимых ниже: разговаривая с нами, наши собеседники вновь артикулировали свой опыт; присваивая иные имена своим прошлым действиям, они отчуждали прежние идентичности и осознавали свою новую роль. Процесс конструирования идентичности посредством нарратива может продолжаться даже в старости, после того, как история была рассказана много раз.
Итак, главной темой этой главы являются сюжеты, которые женщины используют, рассказывая о себе, и практики претворения этих сюжетов в жизнь. Мы постараемся описать то, что для каждой женщины носит индивидуальный характер, но в то же время заимствуется из коллективного знания. Попытаемся показать, что использование общего знания – в том числе и фольклора – является способом создания уникальной личной истории, которая, в свою очередь, либо поддерживает традицию, либо, нарушая ее, вводит в нее новые отношения – то есть в конечном счете влияет на габитус сообщества в целом.
Мы представим жизнь русской крестьянки как диахронически, то есть в контексте истории, в отношении традиции и инновации, так и синхронно – в отношении социальных связей и идентичности, и начнем с описания половозрастной организации русской деревни до коллективизации. В первой части главы мы опишем изменения, которые произошли в этой системе в советское время, в период коллективизации; во второй части остановимся на описании различий «миров», которым принадлежали женщины разных поколений. Основным материалом для анализа и обобщающих наблюдений служат наши интервью, которые проводились в северных и центральных районах России между 1983 и 2009 годами и были записаны от женщин, родившихся до 1951 г.[53]
Разумеется, рассказы женщин о своей молодости или о молодости их матерей представляют собой автобиографические воспоминания, а не исторические «факты». То, что мы описываем, – не история, но субъективный взгляд на историю, почерпнутый от наших собеседниц и из нашего опыта общения с ними. Мы постарались рассмотреть то, как нормы и обычаи проявляются в дискурсе (в интервью) и как те же самые социальные явления проявляются в практической жизни – то есть во взаимодействии между нами и нашими деревенскими собеседниками. По этой причине некоторые из наших выводов отличаются от выводов других исследователей. Насколько это было возможно, мы сравнивали и сопоставляли рассказанное нам с материалами, записанными другими фольклористами, а также с историческими данными из первоисточников и исследований, касающихся истории советского крестьянства первой половины ХХ века.
Половозрастные статусы в русской деревне XX века
В разговорном русском языке существуют слова, которые обозначают различные возрастные статусы мужчин и женщин. Эти слова обозначают не только физический возраст, но и целую область правил, предписаний и отношений.
Для мужчин этот набор определений выглядит следующим образом: парень[54] (мальчик, юноша от рождения до женитьбы), мужик (женатый мужчина, от женитьбы до выхода на большину), сам, хозяин, большак (с момента обретения статуса главы крестьянского двора в связи со смертью прежнего хозяина или обзаведения собственным отдельным хозяйством), старик (старый мужчина, сложивший с себя полномочия большины) [Адоньева 2009; Левкиевская 2001: 106 – 114].
Нормальная жизнь крестьянина, «исполненность» его века, определялась последовательным проживанием этих статусов-этапов. Конечно, в пределах этого деления были другие, более мелкие стадии. Например, хотя мальчика именовали парнем с рождения, тем не менее были особые ритуалы – такие, как первая стрижка, приобретение первых штанов и т.д., – которые маркировали разные стадии внутри одного возрастного этапа. Также существовали отклонения от основных возрастных статусов. Например, был статус бобыля, пожилого мужчины, одиноко живущего, у которого по какой-то причине не было семьи и детей (часто это мог быть отставной солдат). Этот статус был экономически и социально трудным: земельные наделы нарезались в соответствии с количеством мужчин в семье. Отсутствие земли и семьи определяло низкий статус бобыля по сравнению с мужиками-хозяевами. Бобыли всегда имели какое-то занятие: плели корзины или сети, владели каким-нибудь промыслом. В советское время статус и само слово бобыль перестали связываться с экономическими условиями (безземельностью): слово стало просто использоваться как термин для обозначения одиноко живущего старого мужчины.
Вот здесь стояла келья. Жил один одинокий старик, бобыль, не было у него ни семьи, не знаю, он откуда был, дедушка Вася <нрзб>, мы все бегали к нему. Он нам сказки рассказывал, всяких разных нарасскажет, плетет, плетет, плетет, а мы сидим, рты открыли, маленькие. Вот он охранял церковь, сторожил. Когда зимой, как это, вот здесь у нас большая была дорога на Покровское, что возили <нрзб>, так когда погода большая, так он, это запомнила, поднимался на колокольни, это в набат, указывал дорогу, колокол чтоб это, чтоб слышно было, где ехать подводе, подводам. И этот дедушка, этот Вася жил, пока не закрыли церковь, потом, как церковь закрыли, его куда-то в инвалидный дом увезли, вот. А потом, когда церковь закрыли, сделали в этой келье клуб… (женщина 1929 г.р., Вологодская область, д. Босово, 25 июля 2002 г. ФА, Vash17-49)
Слово «старик» в большей степени относилось к возрасту, нежели к социальному статусу мужчины. В этнографических материалах XX века мы не обнаружили сведений о передаче большины хозяином младшему мужчине. Это может объясняться упадком самого института мужской большины в советское время, что мы обсудим дальше. В материалах конца XIX века, тем не менее, есть упоминания о том, что передача большины производилась в случае физической немощи большака [Быт великорусских крестьян 1993: 81 – 82].
Женская возрастная стратификация выглядит следующим образом: девка/девушка (от рождения до замужества); молодка/молодая (молодая жена, с замужества до рождения первого ребенка или первой дочери); баба (замужняя женщина, но не глава хозяйства); большуха, хозяйка, сама (главная женщина в доме) [Адоньева 1998а]; и старуха (старая женщина, возрастное определение).
Женщина становится большухой, либо когда она выходит замуж за большака (т.е. за вдовца или мужчину, который по тем или иным причинам уже сам большак), либо когда свекровь решает передать большину одной из невесток, потому что сама уже физически слаба и не может выполнять своих обязанностей. При этом свекор остается большаком, а хозяйкой становится жена старшего сына.
Слово «старуха», как и «старик», чаще использовалось для обозначения возраста. Муж-большак мог называть свою жену-большуху «старухой». Но это слово также могло маркировать статус: женщина, которая решает передать большину младшей женщине, может считаться старухой.
Подобное использование слова «старуха» для обозначения статуса вызывало путаницу в интервью:
— А дочка тоже ткет?
– Дочка у меня да, я передала дочке всё. <…> Сей год 70 лет уж будет, вот старуха старая стала.
– Да вы прекрасно выглядите!
– Это за счет дедушки я прекрасно-то. Живем 45 лет совместной жизни с дедом. (Женщина 1938 г.р., Архангельская область, Азаполье, 7 июля 2008 г. ФА, Mez1-122).
Женщина использовала слово «старуха», чтобы объяснить, почему она «всё» (т.е. большину) отдала своей дочери, а фольклорист подумал, что она сетует на свой физический возраст, и поторопился сделать ей комплимент.
Статус большухи подробно описан в картотеке «Псковского областного словаря» (записи 1950 – 1970)[55]. Эти лингвистические данные подтверждают, что представление о женской большине в советской деревне было актуальным вплоть до конца 1970-х годов: «Большуха – сынова мать, пака не умрёт. Большанить будет сынова жёнка». «Свекровки нет – сразу за большуху». «Я первый год стала большухой, полной хозяйкой. Свекровь умерла, и стала большухой».
Соотнесение с тем или иным возрастным статусом предполагает помещение человека в определенную сеть горизонтальных и вертикальных отношений с другими членами сообщества. Горизонтальные отношения – это отношения между сверстниками или сверстницами, вертикальные – по отношению к другим возрастным группам. Положение в этой сети определяют статус и связанные с ним отношения владения и ответственности.