вот такая-то девушка, например Марья, выходит замуж за Ивана. И дьячок после обедни объявляет, что эти вступают в брак.
Невеста сидит дома у родителей, готовит дары к свадьбе: свекру рубашку, свекрови тоже рубашку, русскую, раньше шили на кокетке с рукавами в сборку, ситец, а если богатая невеста, то из сатина, а низ с льняного полотна, и подол чтоб вышит. Жениху рубашку, а остальной родне всё полотенца. Бывало, родня большая женихова, то у невесты себе ничего не остается, всё раздарит. Особенно украшали (полотенца) «стопошники» – 4 метра длиной, ими украшали божницу на все время свадьбы, а при поездке к венцу привязывали к дуге. Вечером (до приезда жениха на девичник) невеста ходит по своей родне по гостям. Оденется в хорошее платье, заплетет косу (у кого какие волосы – все равно, надо заплетать) и оденет «цветы» на голову. Ходит по своей родне, что живут в этой деревне, и причитали. А сама не умела – то брали женщин-причитальщиц, а она закинулась платком и с ими вместе голосила. (Потом) приезжает жених, накрывают столы и пьют водку. И пива варили по много кувшинов. Пообедают, а потом пляшут. Если нет в свадьбе музыканта, то приглашают чужого с гармошкой. Попляшут, а потом пьют чай, а после чая родня женихова уезжает домой, а невеста начинает причитать.
Еще ночью стопят баню и невесту водят в баню. Ей уж там одевают русский сарафан и рубашку и цветы на голову. И она ходит по дому и причитает. Каждому свой причет. Всё благодарит всех. А потом, уже под утро, часа в три ночи, с нее снимают цветы – это называлось красна красота, то есть ее воля девичья. Брат или кто помоложе у нее украдкой снимет цветы, а она потом больше всего плачет. Волосы расчесывают, делают женскую прическу – кику, покрывают лицо и голову платком с кистями. До свадьбы невесту одевали в печальное белое или черное. Если у невесты не было отца или матери, она с подружками ходила на погост жаловаться, что некому благословить.
Невеста утром встает и опять причитает, пока жених приедет. Потом все садятся за стол, и она садится, в одежде, в которой будет венчаться. И ей опять тогда поют песни девушки, называются поездные. Когда отправлялись к венцу из дома, впереди их пожилая женщина (родственница невесты) разметала дорогу березовым веником, а когда приезжали к жениху, снова та женщина разметала дорогу. Пока молодых венчают, везут невестино приданое жениху в дом. Встречают там, сундуки берут рукавицами, заносят в сенник.
(После венчания) едут к жениху всем поездом. Молодых осыпали зернами жита. Пообедают, попляшут и молодых уводят спать. В подклети постлана постель невестина, какую там приготовила, и ведет дружка спать. Невесте, еще когда набивают матрац соломой, то она туда, в матрац, денег ложит тому, кто набивает. Жених ложится на постелю, и тут невеста у него спрашивает: «Иван, постеля-то моя, но воля-то твоя, пустишь ли ты меня?» И вот она ложится к нему, а дружка хлестнет своей погонялкой по жениху и спросит: «С кем спишь, Иван?» И он должен ответить, что с Марьей. А потом он по невесте тоже, спросит: «С кем спишь, Марья?» И она должна ответить, что с Иваном, а если нелюбый жених и она не хочет сказать его имя, то дружка еще хлестнет побольнее, чтобы сказала. Добьется, а потом молодые полежат там недолго и идут опять за столы, садятся за чай, и невеста потом подкликает ко стакану пива родню женихову и дарит всем подарки. (7 июля 1996 г., ФА, Bel1-22)
Это последовательное изложение, подразумевающее известный рассказчице сценарий, похоже на многие описания, которые мы получали от наших собеседниц старшего поколения, когда просили их рассказать о свадебном ритуале. Наталья Павловна описывает свадьбу 1920-х годов: общие контуры свадеб, в которых она участвовала, возможно, в качестве подружки, и, вероятно, свою собственную. В рассказе она подчеркнула правила, которым невеста была обязана следовать: после просватанья она уже не могла отказаться от брака; должна была вышить рубаху для свекра и свекрови и одарить всю женихову родню; какие бы у нее ни были волосы, она обязана была их заплести в косу; если она не умела причитать, ей тем не менее нужно было исполнить причет, что она делала с помощью старших женщин; если у нее не было родителей, она должна была причитать на их могиле; даже если ей не люб был муж, она должна была, произнеся его имя, признать его волю. Рассказ Натальи Павловны о свадьбе дает нам некоторое представление о том, как она, ее сверстницы и сообщество в целом воспринимали это событие. Можно понять, что иногда случалось, что девушка, проходившая ритуал, не хотела выходить замуж или не чувствовала себя готовой к этому. Мы не знаем, имела ли Наталья Павловна в виду себя, но ясно, что это касалось некоторых ее сверстниц. Возможно, лишь немногие были полностью готовы к свадьбе, но всем приходилось ее пережить – или оказаться в незавидном положении старой девы. Это был компромисс, на который нужно было идти. Сам ритуал подгонял все индивидуальные женские различия и психологическую неуверенность под свою предсказуемую логику; это видно из того, какое внимание Наталья Павловна уделяет тому, что должно было происходить. Мы можем почувствовать, что для нашей рассказчицы (и, вероятно, для многих женщин этого поколения) неумолимость свадебного ритуала была фактом жизни, который не вызывал сомнений: каждая вольно или невольно проходила его. Как справедливо замечают Хамфри и Ледлоу, «принимая ритуальную роль, исполняющий ее… принимает и то, что он ныне не автор собственных действий» [Humphrey, Laidlaw 1994: 98]. Отказ от свободы действия и интенциональности и определяет природу ритуала [Там же: 97—99]. Ритуал не был ни целиком приятным, ни целиком неприятным, ни хорошим, ни плохим: он просто был. Это и есть сущность традиции: она является силой, которая требует от людей компромисса.
Как мы уже отмечали выше, свадебный ритуал выполнял важную функцию для психологического развития женщины, ее внутреннего роста. Ритуал перехода должен трансформировать способ мышления, изменить картину мира инициируемого. Согласно Виктору Тёрнеру, в каждом возрастном ритуале эта функция выполняется лиминальной фазой, во время которой человек, проходящий ритуал, пассивен, послушен и полностью подчинен воле посвящающих. Чтобы подняться на новую социальную позицию, дающую больше власти и ответственности, человек должен пройти через унижение; такой опыт позволяет ему порвать с предыдущей идентичностью раз и навсегда и приобрести смирение, которое поможет ему или ей в будущем относиться с сочувствием к тем, кто будет от него зависеть [Turner 1969: 10 – 71, 95]. С этой точки зрения, те моменты свадьбы, во время которых невеста пассивна или унижена, – это не средство причинения страдания, но способ, который заставляет ее пережить и прочувствовать диссоциацию со своей прежней идентичностью.
В то время как ритуальные действия требуют отказа от собственных интенций и свободы, ритуальные тексты, напротив, иногда приписывают невесте агентивность.
В своем рассказе Мария Яковлевна М., 1912 года рождения, описывает свадьбы, на которых она была подружкой невесты, а также девичник на собственной свадьбе (д. Орлово, Белозерский район, Вологодская область, 7 июля 1996 г.):
(Перед девичником) невестка меня снарядила: цветы на голову надела, ленточку заплела… Я, значит, в горенке, а мама на кухонке была. Я вышла: маме первый причет стала причитать:
Да государыня добра матушка,
Посмотри на меня, пожалуйста!
Коли ловко да снарядилася?
Хорошо ли сподобилася?
Мне пристало ли платье цветное,
По голове ли цветы лазоревые?
Потом опять:
Вот сама я знаю да сама ведаю,
Догадалась красна девица:
Платье цветное да не заношено,
Лицо белое да не запачкано,
Руса косонька да недорощена…
Все запричитали, а потом подруги мои подхватили, что лебедь-то белая!
Потом, на второй день, дак красоту отдавали. Я двоюродному брату стала отдавать: он подошел ко мне, за цветы взял и цветы снял с головы. Я к нему встала и стала причитать, дак и все в голос заревели. А потом я из этой комнаты в горницу пошла – брату:
Соколочек да братец милый!
Сразу как встала с этого полу-то:
Вы, соседи, да вы, соседушки,
Все соседи да малы детушки,
Разойдитеся вы, пожалуйста,
Вы мне дайте да путь-дороженьку,
Вы мне дайте во очи видети
Соколочка да братца милого.
А они все поразодвинулись: их народу-то много – со всех деревен дак сокопляются. Подошла к брату, а тут и жениха брат, деверь – значит, сидел. Подошла и в ноги пала брату-то:
Соколочек да братец миленький,
Благослови-ка да Боже-Господа,
Меня в путь-то да во дороженьку,
Во широкую да во проезжую,
На чужую-то дальнюю сторону,
Ко чужому-то да чужен-чуженцу. (ФА, Bel 1 – 29)
Рассказывая о своих причитаниях, Мария Яковлевна рассказывает и о том, что ритуал требует от девушки понимания патриархальной семейной структуры. Она должна выказывать почтение своим братьям, готовясь покинуть дом, и принять новых братьев – деверьев. Но она это делает перед лицом соседей с их «малыми детушками» (т.е. – перед лицом старших); возглашая свой новый, более высокий, статус, она просит их расступиться, чтобы пустить ее на ее собственный путь – дать ей путь-дороженьку. Само определение ее движения как «пути» предполагает интенциональность. Традиционные поэтические образы передают точный смысл происходящего: в совершающемся с ней изменении (переходе) никто не может ей помочь – только благословить: выходя на «широкую прямоезжую дорогу», ведущую в неведомое, она может полагаться только на собственные внутренние ресурсы.