В этом контексте ее наряд – платье цветное, цветы лазоревые – символизирует ее новый статус, новую жизнь. В своем причитании Мария Яковлевна спрашивает мать, хорошо ли она оделась. Она демонстрирует свое почтение к материнской оценке: вопрос «достаточно ли хорошо я одета, чтобы не навлечь позор на нашу семью?» подчеркивает скорее привязанность невесты, нежели ее отделение. Однако при этом она сама отвечает на свой вопрос: «сама знаю, сама ведаю», показывая свою способность поступать и делать выбор самостоятельно. Тем не менее то, что невеста видит, что происходит перед нею, похоже, противоречит выраженной этими словами уверенности в себе. В традиционных причетных поэтических формулах она называет свое платье новым, а косу – короткой, указывая на то, что она еще не готова к замужеству: возможно, сам по себе обряд перехода предполагает, что никто никогда не бывает полностью готов к разрыву с прежней идентичностью.
Мы полагаем, что традиционные поэтические формулы имеют отношение как к относительному, так и к индивидуальному «я»; они демонстрируют как подчинение, так и уверенность в себе. Сходным образом и само женское причитание было также одновременно пассивным и активным. Молодые женщины не «сочиняли» эти тексты, но, с другой стороны, и не просто повторяли то, что говорили им старшие. Женщины обычно рассказывали нам, что они сами решали, что им петь; но когда мы просили их показать нам, как это делалось, выяснялось, что часто причитать им помогала старшая женщина, а они подхватывали за ней причет. Однако и в этом случае то, что звучало, считалось их собственными словами[64]. В своих причитаниях они всегда находили возможность для выбора традиционных формул и образов, которые подходили к их ситуациям, а также для изменений причета, при которых одни образы пропускались, другие – вводились.
Зависимость и самодостаточность, ограничение и свобода – лейтмотивы свадебной поэзии. Особенно это относится к ритуалу прощания невесты «с волей вольною». Несмотря на то что образы воли вольной и красной красоты несут различную семантическую нагрузку, они часто встречаются вместе и могут в конечном счете репрезентировать одно и то же – девичество невесты как особую часть ее личности, которую она в этот момент хоронит и оплакивает, ее честь и ценность как девушки.
Как видно из примеров, этот плач состоит из нескольких тем. И они показывают, что статус девушки не был лучше или свободнее. «Девичья воля» – свобода – может также означать ответственность, как это видно в следующем примере (рассказано Марьей Михайловной, 1913 года рождения), в котором воля связывается с понятием чести:
Свадьбу обычно назначают на воскресенье, а в субботу невеста делала девичник. Утром крестная мать топит баню и ведет невесту мыться, когда идут в баню, то крестная машет перед ней веником, и из бани тоже. На девичнике в углу сидит причитальница, по обе руки – подруги. По правую самая близкая. Невеста на девишнике ходит вдоль половицы, одна нога разута, другая обутая, под правую руку подружка ведет, под левую – подголосница. Подголосница начинает причитать, а невеста подхватывает. Невеста сидит на переднем месте возле дверей. Волосы в пучке, на голове веночек, в пучке – цветок. Когда девичник кончается, то цветок отдает близкой подружке и говорит: «Ты возьми мою волю вольную, дроку дрочную. У меня воля не осмеяна, и у меня воля не опорочена». Вечером приезжает жених, и привозит подарок на подносе, и остается в доме невесты веселиться, гуляют всю ночь, а утром уезжает на лошади. (д. Антушево, Белозерский район, Вологодская область, июль 1994 г., ФА, Bel1-32).
Если должно держать волю «чистой», то о какой свободе идет речь? Левинтон рассматривает «волю» как символ того, что девушка теряет при замужестве: девственность и социальный статус девушки [Левинтон 1977]. Мы бы добавили, что статус девушки не был «вольной волей», но включал в себя социальную ответственность поддержания своей репутации и чести, что подтверждает рассказ Марьи Михайловны. В самом деле, просватанная невеста уже больше не несет на себе статус девушки, которой приходится беспокоиться о своей репутации – она может провести всю ночь на беседе вместе со своим будущим мужем. Сохранение «девичьей чести» – наследие патриархальной системы: женщины (посредством института брака) должны хранить преданность одному мужчине, чтобы всегда можно было установить отцовство. Поэтому воля – это не просто личная способность делать то, что хочется, но способ удерживания напряжения между девичьей свободой (например, в выборе партнера) и ее ответственностью за свое поведение, дабы тот попросил ее руки, то есть между собственным выбором и поддержанием ценностей патриархальной системы организации общества. В русской деревне девушка выглядит как самоорганизующийся объект паноптикума, описанного Фуко: она должна сама контролировать свои желания, чтобы выполнять отведенную ей обществом роль [Foucault 1979]. Тем не менее, как утверждает Олег Хархордин, русская модель взаимного наблюдения является обратной стороной паноптикума, поскольку она предполагает «одного человека, наблюдаемого всеми», то есть коллективом [Kharkhordin 1999: 114]. Брак не был ни началом, ни окончанием свободы: скорее, момент брака предполагал перемещение невесты от одного патриархального института контроля (родительская семья) к другому (семья мужа).
Вступая в замужество, женщина не становится сильнее или слабее, но начинает подъем по иерархической лестнице в направлении ее верхней площадки – позиции большухи, находясь на которой женщина обладает максимальной властью наряду с максимальной ответственностью. Как уже говорилось в главе 2, ритуалы перехода компенсируют рост ответственности, предлагая взамен повышение статуса. Безусловно, молодая жена входит в семью мужа на условии бесправия. Она должна скрывать свою волю от всех взрослых членов этой семьи – «свою волюшку не сказывай»; от агрессии свекрови и золовок оградить ее может только муж. Но она также и гордость этой семьи, ее украшение. Кроме того, теперь она находится в статусе старшей по отношению к своим подружкам-девушкам. Роль молодки – одна из самых завидных и желанных, об этом свидетельствует множество обычаев и обрядов: на Семик и Троицу молодки участвовали в девичьих календарных ритуалах на правах лидеров, они же возглавляли движение девичьих хороводов, а также выполняли ведущую роль на свадебных девичниках. В своих исследованиях Инна Веселова и Галина Кабакова показали, что если девушка своей честью составляет славу родительского рода, то молодка вносит свою фертильную энергию в род мужа [Веселова 2006; Кабакова 2001].
В процессе свадьбы девушка претерпевает отделение от группы ровесниц, которое необходимо для ее последующего роста и достижения женской зрелости. Невеста отделяется от своих подружек, когда она символически отдает им свои ценности, волю и красоту:
– Невесту как провожали-то к венцу, дак пели песню. Она прощалася с подружками и с родиной. Все провожали ее подружки. Эту песню пели:
Как сегодня да час сегоднячко,
Я прощаюсь с вам, подруженьки,
Уезжаю на чужую сторонушку,
В дальнюю сторонушку
С чужими да чуженинам,
К чужому чуженину.
Вот, возьмите мою красну красу
Да и волю вольную.
Это невеста поет подружкам. А подружки ей отвечают:
Мы возьмем твою да краcну красоту,
Поезжай да на чужую сторону
К чужим да чуженинам
К чужому чуженину.
Возьмем красну красоту.
У ей слева лежит кусок (ткани). Вот она, эту, девушки песню споют ей, она кулаком торнет, ложку сломает, навертывает скатерть и на подружек кидает, и всё. И выводят невесту в сани, к крыльцу привезли. Вот ложку кулаком сломать деревянную.
– Красота – это что такое?
– Красна красота? Красота-то твоя, молодость-то, молодость. Вот. Отдаю я вам красну красоту и волю вольную. Все отдает подружкам. Берите. Вот так. (Женщина, 1913 г.р., д. Глушково, Белозерский район, Вологодская область, ФА, Bel1-19).
Ложка символизирует ее родную семью: ее невесте дали родители, и дома она ела из общей тарелки с остальными членами ее семьи, разделяя таким образом общую долю семьи. То, что она ломает ложку, предполагает необратимость происходящего; плач над ложкой, обращенный к подружкам, подразумевает окончательное прощание, которое может быть сравнимо с приготовлениями к смерти. Этот ритуальный акт указывает на то, что девушки-подружки метафорически – единое целое: качества, утрачиваемые одним из членов такой группы, должны вернуться обратно группе. В самом деле, во многих местных традициях России либо «кра́сота» и «воля» оплакиваются перед девушками и передаются им, либо разыгрывается сцена, в которой жених пытается купить или украсть, а затем уничтожить предмет, символизирующий девичью волю-красоту (обычно это невестин головной убор, венок, повязка, лента)[65]. Н. Зорин указывает, что действия жениха по отношению к этим объектам предполагают, что они являются знаками принадлежности невесты к группе девушек. Она не может стать замужней, пока она связана с этой группой и идентифицирует себя с ней [Зорин 2004: 118 – 119].
Связь невесты с половозрастной группой девушек предполагает, что вертикальный аспект ритуала определен ее выходом из этой группы и диссоциацией с ней. Приводимый ниже поэтический текст свадебной песни подчеркивает это с помощью повторяющегося припева:
Отставала лебедушка
От стаду лебединого, от стаду лебединого,
Приставала лебедушка, приставала лебедушка
Ко серым ко чужим гусям, ко серым ко чужим гусям... (Женщина, 1918 г.р., д. Карл Либкнехт, Белозерский район, Вологодская область, июль 1995 г., Бел3-38).