Поэтический текст, описывающий, как невеста покидает одну «стаю» и присоединяется к другой, обнаруживает возможность самоидентичности – переживания себя вне группы, открывавшуюся взамен утрачиваемой относительной идентичности девушки. Мы полагаем, что свадьба была для женщины первым жизненным опытом утраты идентичности: до этого момента она могла воспринимать себя только относительно, оцениваемая со стороны своими родителями и сверстниками. Теперь прежняя идентичность оставлена, и от старших женщин семьи мужа она получает новый сценарий, которому должна научиться следовать. Тот факт, что человек может быть лишен идентичности, предполагает, что идентичность – не безусловна, не равна личности в целом. Возможно, замужество представляет собой первый личностный опыт, посредством которого женщина могла осознать, чтó именно она оставила при себе, когда отбросила свою обусловленную прежней идентичностью персону.
Утрачивая ее, она выказывает своей персоне почести: ее больше нет, но она была ценной, даже прекрасной. Это – важная тема, стоящая за ритуалами прощания с волей и крáсотой. Глубокое раскрытие этой темы представлено в удивительном по красоте причитании, исполненном Натальей Алексеевной В., 1906 года рождения (д. Лаврово, Артюшинский с/с, Белозерский район, Вологодская область). Его метафоры открывают напряжение между свободой и ответственностью, присутствовавшее и в девичестве, и в замужестве. В день свадьбы утром невеста рассказывает подругам, что ей снилось ночью:
Ой, вы, миленькие подруженьки,
Ой, как задушевны да белы лебеди,
Ой, мине ночесь-то темна ноченька,
Ой, как не спалоси да не дремалоси,
Ой, как много снов да мне наснилоси,
Ой, много виденья да наказалоси.
Ой, как посреди-то да ночки темные,
Ой, как приходила да воля вольная,
Ой, как у окошка да постучаласи,
Ой, как у ворот-то поколотиласи,
Ой, как зашла в избу боеючи,
Ой, как говорила опасаючи,
Ой, как ко кроваточке подходила,
Ой, как за головушку подержала,
Ой, как русу косоньку поправила.
Ой, моя-то сказала да воля вольная:
Ой, пущай-ко да поспит да красна девица,
Ой, да пусть поспит-то да поволюется,
Пока у своих-то родных родителей.
Ой, теперь пошла да воля вольная,
Ой, как из избы-то пошла во двери,
Ой, из дверей-то пошла на улицу.
Ой, как улицей-то пошла девицею,
Ой, как по горам-то да пошла заюшкой,
Ой, как по подгорью да горностаюшкой,
Ой, как по лугам-то пошла лисицею,
Ой, как по лесам-то пошла куницею,
Ой, как по белым озерам белой лебедью,
Ой, как синим морем да серой утицей.
Ой, как синее морюшко всколыбалоси.
Ой, как серая утица захлебаласи.
Ой, тут воля с неволюшкой повстречаласи.
Ой, как ты откуда да идешь, волюшка?
Ой, от душечки-то да красной девицы.
Ой, как ты же куда-то пошла, неволюшка?
Ой, как к душечке-то да красной девице.
Ой, девочья жисть мине кончается.
Ой, как бабья жисть-то да надрекается. [Адоньева 1998а: 245 – 247]
В то время как в реальной жизни свободный женский выбор или гипотетическая девичья воля могли представлять угрозу для патриархального социального порядка, в поэтическом языке женских причитаний подобная неограниченная свобода является важной темой. Наталья Алексеевна изображает девичью свободу как волю дикого животного. Подобно чудесным героям в былинах и волшебных сказках, образ воли вольной имеет черты оборотня, способного принимать любой вид – от девушки до горностая и утки, пролетающей над разными землями. Ее воля не только означает свободу, но и реализует эту свободу посредством такого путешествия и превращений. Свобода заканчивается тогда, когда море взволновалось и утка захлебнулась: море – тот самый посредник, который держал утку на плаву и символизировал свободу, – теперь заставляет утку захлебнуться и перестать плавать. Само девичество содержит в себе семена своей собственной гибели: быть девушкой означает быть предназначенной для замужества. «Крáсота» и «воля девичья» в соответствии с этим видением имеют только одно назначение: они даны, чтобы стать бабой, женщиной, рождающей детей. Несмотря на необходимость замужества и завершение воли, девушка, которая вступает в этот переходный момент жизни, тратит много энергии и сил, создавая сложный образ воли в своих причитаниях. Воздав должное статусу девичества и простившись с ним, она входит в новый для нее женский жизненный мир – мир баб.
В период свадебного времени невеста реализует свою творческую энергию и в практической деятельности. Приданое девушке собирали с детства, а теперь она должна была вышить рубашки и полотенца, чтобы преподнести их семье жениха в качестве даров. Как показывает Мэри Б. Келли, производство этих предметов требует умений, сходных с теми, которые требуются для совершенствования языковых навыков, – нужно знание образного языка линий и форм. Молодая рукодельница осваивает умение производить тонкую работу и вместе с тем вовлекается в творческую деятельность. Для того чтобы служить сакральным ритуальным функциям, одежда должна быть одновременно традиционной и оригинальной; девушки производят ее, не просто копируя предшествующие образцы, но пробуя новые комбинации, которые основываются на этих образцах [Kelly 1996: 161 – 166].
Основным назначением свадебных полотенец было обращение к предкам рода невесты за помощью и защитой [Зорин 2004: 122]. Украшенные вышивкой дары, как рассказывала женщина 1910 года рождения, были формой публичного признания ее умения и искусства:
Дары были, когда «за рукой» сидела, когда богомолье идет: придут жениха родители и ее, и ее крестная или крестной. Вот это пропиванье и называли, пропивали ее. Вот дары в это время и дарили. Сколько в доме есть человек, дак давали полотенца, рушники вышитые… Когда свадьба, вешали рушники напоказ, на стену развешивали, что много приданого, на гвоздики, рушники да вот скатерти какие тканые. (д. Костино, Белозерский район, Вологодская область, июль 1996 г., ФА, Bel1-26).
Тот факт, что полотенца вешались в доме жениха, позволяет предположить, что они могли служить дарами, адресованными предкам рода жениха: обеспечивая расположение предков к новому члену семьи, дары выполняли защитную функцию для молодой жены [Зорин 2004: 121]. Публичный характер демонстрации невестиных даров хорошо виден из следующего описания:
Если родня была большая (у жениха), так много даров надо было дарить, чтобы все, значит, не обиделись, чтоб [сказали]: «Невеста у нас какая! Всех обдарила!» А дарили на свадьбе. Или крестная невесты, или близкая тетя. Вот сидят за столами все, угощаются. Потом вот эти-то коробки-то и приносят, с дарами-то. Вот это и начинает крестная выступать, что вот «гости дорогие, наша-то невеста не по лесу ходила, не лыко драла, дары припасла. Ну-ко, сватьюшка дорогая, это тебе невеста подарила». Вот она все вынимает, и кто сидит, всех и обносит, обдаривает, еще на стул встанет: народу-то ведь много, и со стула и кричит. (Женщина, 1903 г.р., д. Савино, Белозерский район, Вологодская область, июль 1996 г., ФА, Bel1-52).
Дары невесты не только демонстрировали ее мастерство и прилежность, они служили вещественными символами социальной связи, которая создавалась посредством брака. Речь крестной, приведенная выше, проясняет обе функции. Поскольку полотенца создавались под руководством матери, а также передавались дочери по наследству по материнской линии, они служили знаком идентичности не только невесты, но и ее рода по материнской линии; они сохраняли это значение в течение всей жизни женщины [Там же: 122]. То, что невеста не сама дарит свое рукоделье, предполагает роль неофита: посвящаемые обычно участвуют в возрастных ритуалах пассивно, их представляют другие, выступающие от их лица [Turner 1969]. Свадебные демонстрации невестиных хозяйственных умений, в которых можно было бы усмотреть нечто вроде выставки индивидуального творчества женщины, в действительности – отдание чести ее материнскому роду, заслуги которого также оцениваются. Публичное предъявление приданого и даров очевидным образом представляет собой кульминацию многих лет подготовки и не только собственные усилия невесты, но и усилия ее матери, сестер и других родственниц.
Поэзия и материальная символика сватовства и свадьбы обнаруживают устойчивую дихотомию: невеста одновременно и активна, и пассивна, исполнена творческого вдохновения и обязана демонстрировать его плоды, отправляется в самостоятельное жизненное путешествие – собственную «путь-дороженьку» – и в то же время служит сообществу, выполняя функцию репрезентации группы, к которой она принадлежит.
Личные истории
Предыдущий раздел большей частью был построен на ответах наших информантов на общие вопросы о свадебном обряде, а не на их личных историях. Последние часто не дают тех этнографических подробностей, которые собиратель хочет получить от информанта для реконструкции ритуала, который уже невозможно наблюдать в реальной жизни. Фактически, как станет ясно из следующих разделов, когда женщин спрашивают об их замужестве, большинство из них пропускают подробности, связанные с собственными свадьбами, но включают в рассказ множество деталей, связанных с тем, что свадьбе предшествовало: ухаживание, встречи, знаки внимания. Для некоторых это рассказы о том, что было действительно значимым или лестным: выбор партнера, время, когда парень демонстрировал свой особый к ней интерес; их рассказы обретали форму романтического сюжета. У женщин, чьи браки не были особенно успешными, истории о замужестве оказывались, тем не менее, увлекательными для слушателей и таким образом поднимали в сообществе их статус как рассказчиц. Такие истории обычно следовали иным сюжетам, имеющим как фольклорные, так и литературные аналогии, они строились на типических образах злодеев и злодеек.