– Как они образовалися все у нас, что, что председатель, что у председателя мать, что эта, как я назвала-то ей?
– Устинья!
– Да-да, Устинья Филипповна. Как они образовалися, как они там были?!
Традиционная свадьба со всем ее предсказуемым ходом событий и определенная готовность к ним невесты не обеспечивают контекста, чтобы понять представленное в этом рассказе замешательство невесты.
По рассказу Аглаи, в ее свадьбе отсутствовала традиционная миссия брака, когда происходила интеграция двух родов в новую общность свойственников, то есть брак увеличивал круг свойства. Такая свадьба обычно справлялась в доме жениха. Здесь же пространство родового дома благодаря присутствию председателя колхоза и его матери трансформировано в публичное, официальное советское пространство. Обмен между семьями невозможен, потому что у жениха нет семьи – председатель колхоза явился с ним вместо отца. Молодая чета будет жить в доме жены; ее родители, у которых есть три дочери и ни одного сына, приобретают работника, что, конечно, им на руку. Тем не менее действия родителей подчеркивают трансгрессивную природу того, что происходит: родители невесты и сестры не сидят с ними в одной комнате.
– Нарядили и вели. Жених зашел, посадили нас за стол. Мы сели за стол, а напротив нас председатель колхоза. Вот така у меня и свадьба была. Сестры не сели, ни мать, ни отец.
– Не сели, да?
– Никто за стол не зашли.
Хотя в рассказе Аглаи не хватает элементов, связанных с отношениями, которые мы считаем столь важными в описаниях свадеб предыдущего периода, видно, что такие отношения были важны для нее, а их отсутствие ею отмечается и комментируется. Но «большая» история – приток ссыльных в северные края, коллективизация, роль председателя колхоза в частной жизни деревенских людей – навязала ей другую судьбу. Несмотря на стыд, о котором она открыто говорит, и тяжелые воспоминания о свадьбе, Аглая не делает свой рассказ мелодраматическим: она не объявляет себя жертвой, не говорит о своей несчастной судьбе. Позднее, говоря о смертях в ее семье, она сказала: «Я прожила хорошую жизнь, что плакать?»
Аглая рассказывает свою историю так, как будто у нее не было собственных стремлений. Возможно, ее стремления, ее страсть (к чему – мы не знаем) были так глубоко спрятаны, что даже сейчас, когда ей уже за девяносто, она не может об этом говорить. Ее субъективность ориентирована на традиционные модели. Комментируя чьи-то жизненные выборы, она демонстрирует свою убежденность в том, что люди не управляют своей судьбой: она вспоминает историю о молодом человеке, которого родители заставили жениться не на той девушке, на которой он хотел:
Вот как это было! Отец, отец и мать заставили. Вот как это было <вздох>. (18 июля 2009 г.)
В связи с этим воспоминанием, она вспоминает и исполняет песню, которую она слышала от замужних женщин, о молодой жене, которую заставили выйти за старика. В этой песне молодая жена сбегает от него, переодевается и отправляется на беседу. Он находит ее там и избивает:
Он бьет мое тело сколь угодно.
Уж я старому покорилась,
В праву ноженьку поклонилась,
Я вперед такова боле не буду,
Целовать тебя, миленький, буду…
Сразу за песней следует ее комментарий: муж «не пугал… не бил меня. Синяков не было».
Биографический нарратив Аглаи перемежается ее воспоминаниями о патриархальных отношениях семьи ее родителей и традициях, которые относились к поколению ее матери. Она сама жила уже в другом мире. У ее старшей сестры была традиционная свадьба, а у Аглаи – не было: ни песен, ни подружек (только соседка, которая ее причесывала), ни традиционных поздравлений. Воспоминания подчеркивают ее пассивность в качестве невесты, которая не могла говорить, не могла действовать, у которой не было ощущения собственной личной воли. Сейчас, в старости, Аглая отнюдь не отличается пассивностью: она сама предлагает сочиненные ею стихи, традиционные песни, частушки и истории визитерам. Она обычно позволяет собеседницам вести интервью, но у нее есть свои мнения и убеждения, и время от времени она дает это понять. Рассказы Аглаи в избытке пополнялись и комментировались традиционными фольклорными текстами, причем большинство из них было исполнено без просьбы собеседников, просто потому, что они приходили ей в голову. Тем не менее она скромна, и у нее есть тенденция невысоко оценивать свое пение, декламацию или рассказ: «Может быть, вы и не хотите, но…».
Интервью с Аглаей позволяет предположить, что в культуре жителей русской деревни (как и во многих других культурах) осознание себя как личности, способной делать индивидуальный выбор, отличный от унаследованного родительского или сделанного ровесниками, обретается с возрастом. В культуре русской деревни это изменение может быть связано с обращением к духовной стороне жизни, когда женщина становилась большухой и брала на себя ответственность за поддержание связи с предками. Старшие женщины говорят о своих действиях по отношению к предкам как о сознательном выборе, порожденном чувством, что именно они знают (возможно, интуитивно), как лучше всего заботиться о роде. На этом этапе жизни забота о роде и «родителях» становится самым важным их попечением, о чем мы расскажем в главе 9.
Аглая рассказывала свою историю иначе, чем многие другие наши собеседницы, которые с удовольствием погружались в обсуждение любовных дел. Вспоминая о «завоевании» парня или об уходе от плохого мужа, большинство женщин имели точное представление о своих собственных желаниях, своем выборе и «успехах в личной жизни». Возможно, история Аглаи связана с географической обособленностью ее сообщества. Это – малонаселенная местность с плохим транспортным сообщением; селения располагаются вдоль рек, кругом – лес. Аглая выросла в обществе, в котором ценностью было обеспечение выживания группы, а не самореализация индивидуума. В подобных сообществах автобиография в смысле сознательно сконструированного повествования о жизни индивида, как утверждает Джордж Гусдорф, в каком-то смысле была невозможна: «Жизнь сообщества разворачивается подобно великой драме, с моментами кульминации, с самого начала установленными богами, которые повторяются из поколения в поколение. Каждый человек [sic!], таким образом, является исполнителем роли, которая уже исполнялась до него предками, и будет снова и снова исполняться потомками» [Gusdorf 1980: 30]. Теоретики феминизма, занимающиеся автобиографическим дискурсом, внесли поправки в концепцию Гусдорфа. Не то чтобы автобиография была невозможна как таковая: скорее, не для всех возможен был определенный тип автобиографии – героический, о «собирателе людей, земель, власти, создателе царств и империй, сочинителе законов и мудрости» [Там же: 31]. Женские автобиографии – иные.
История Аглаи – это история об освоенных опытом коллективных представлениях, которые становятся различимыми посредством рефлексии других людей [Friedman 1998: 76]. Это не автобиография в собственном смысле слова, а серия долгих и глубоких разговоров с любознательным, внимательным, восприимчивым и увлеченным молодым фольклористом (Ю. Ю. Мариничевой), благодаря которым рассказ о ее жизни оказался в нашем распоряжении. (Фактически то же самое можно сказать и о многих других наших интервью, но в случае Аглаи – из-за ее особой сдержанности – это вдвойне справедливо.)
Рассказ о замужестве Анны Павловны П., которая родилась в Рязанской области в том же 1918 году, что и Аглая, – совсем другой. Личность, представленная в нем, балансирует между ориентацией на себя и ориентацией на группу. История Анны обнаруживает как ее активную жизненную позицию, так и то, что следование собственным желаниям может быть не принято обществом. У Анны были романтические отношения с одним парнем, а другой парень, Федор, встречался с ее подругой; но Анна заметила, что Федор «всегда вьется вокруг» нее. И в самом деле, на Масленицу, по дороге домой из клуба Федор сделал ей предложение. Она сказала, чтобы он подождал до весны, что вызвало его недовольство:
«Давай до весны отложим. Если ты так хочешь, интересуешься, я никуды не денусь, и ты никуды не денешься. А весны-то тогда какой вывод сделаем». «Нет, – говорит, – бей железо, когда оно горячо». Ладно.
Когда я (ЛО) спросила Анну, почему она хотела подождать до весны, она объяснила, что очень не хотела обижать свою подругу. Коллизия рассказа была закручена вокруг выбора героини между преданностью подруге и Федором. Чтобы описать эту ситуацию, Анна процитировала частушку («прибаску»): «Мы с подружкой жили дружно, / Все рассказывала ей. / Оказалася подруженка / Соперницей моей». Действия Анны предполагают, что нормы общества в тридцатые годы требовали, чтобы Анна ставила интересы подруги выше собственных – иначе, как она объяснила, ее могли бы упрекнуть в том, что она думает только о себе. Тем не менее, как показывает наш анализ традиционной свадьбы, чтобы обрести зрелость, невеста должна отделиться от своих подружек. В конце концов Анна Павловна подчеркивает, что она отбила жениха: «Но все-таки я победила. Всех победила. Все-таки у нас с ним дружба осталась». Она сама отметила, что сюжет ее истории напоминает многие романсы, в которых говорится о женщинах-соперницах. Личность, являемая в этой истории, способна к осознанию как собственных интересов и выборов, так и интересов и нужд других (с. Красное, Касимовский район, Рязанская область, 2 мая 2005 г.).
Во втором и третьем поколениях женщин истории о невестах, «отбивших» своих женихов у других, встречаются во множестве. Как и Анна Павловна, Ксения Алексеевна Ч., родившаяся в 1925 году в Вологодской области, рассказывает о своем замужестве как об истории победы одной женщины над другой. В отличие от Анны Ксения не проявляет раскаяния или беспокойства относительно другой женщины. Она поведала нам эту историю, когда мы в первый раз пришли к ней, прежде чем я (ЛО) успела включить магнитофон, поэтому у меня сохранились только заметки в блокноте. Казалось, Ксения знакомится с нами и представляет себя посредством этой истории. Ее рассказ основан на агентивной жизненной позиции и соответствует культурному сюжету женской отваги: она говорит, что незамужней девушкой она была