Некоторые фольклористы высказывали мнение, что в деревне частушки выполняли функцию газеты. Василий Симаков, известный собиратель фольклора начала ХХ века, писал: «Мне вспоминается характерное сравнение, сделанное одним крестьянином, он сравнил частушку с газетой: – Вы, говорит, все новости городской жизни узнаете из газет, а мы деревенские новости можем узнать из частушек» [Симаков 1913: 13]. То же отмечал и Д.К. Зеленин: «В современной частушке в большей мере обнаруживается неискаженный, подлинный реализм журналистики или газетной хроники… Кроме того, частушка всегда старается отразить последние местные события политической и социальной жизни» [Зеленин 1994: 465]. Наш анализ бытования частушки в среде деревенской молодежи позволяет сделать тот же вывод: в ней сообщают новости. Но это были не «новости факта» – скорее, они сообщали «новость оценки». Такие новости касались обычно (хотя и не всегда) разных тем для разных возрастных групп. В пределах молодежной пляски темой был текущий рейтинг позиций «на любовном фронте». В частушках старших новостной диапазон значительно расширялся: предметом высказывания могло стать любое событие местного, районного или общегосударственного значения: полет в космос, пересчет пенсий, мода на длинные или короткие юбки, ваучеризация, назначение нового местного начальства и т.п.
Приведем несколько примеров.
Частушка 1970-х годов об отсутствии продовольственных товаров в магазине:
Я купила холодильник,
Называется «Ока».
Масла нету, мяса нету,
Положу говна пока.
Послевоенная частушка:
Будь ты проклята, Германия
И Гитлер-сатана.
Убили ягодиночку —
Осталась я одна.
Частушка начала 1990-х:
С неба звездочка упала
В золотистые поля,
С нами Ленина не стало,
С нами Ельцин у руля.
В этих примерах новостью был не описываемый факт, а сам акт соединения готового, уже известного исполнителю частушечного текста с конкретным случаем публичного исполнения. Новостью становилось публичное оглашение точки зрения или оценки известного факта. В этом и состоит перформативный эффект частушки [Austin 1962]: публично исполненная частушка изменяет социальное пространство, внося личную интерпретацию, а с ней и позицию в поле общего знания. Частушка использовалась для выражения суждения, которое стремилось превратиться в суждение коллективное. В этом процессе конвенциональные речевые формы превращали индивидуальное высказывание в косвенную речь: «я» частушечной речи и исполнитель частушки не воспринимались как одна и та же персона. Переключение на частушечный регистр, подобно маске, скрывает личность исполнителя; надевая эту вербальную маску, она (или он) освобождается от норм речевого поведения, которые обязательны для нее (или для него) как члена сообщества. После первого исполнения частушка становилась на какое-то время «валютой» в процессе информационного обмена, происходящего в сообществе. Циркуляция текста и его повторение делали выраженное в частушке частное мнение общим.
Следуя за Ирвином Гофманом, мы считаем, что частушки, подобно обмену шутками или театральному представлению, функционируют как социально оформленные фреймы коммуникации. Оказавшись в поле частушечного действа, люди должны переключиться на задаваемый им игровой регистр. Частушка институционализирует и поддерживает социальное поле игры-состязания (в отличие от кратких моментов игры в процессе обычного взаимодействия) – и состязание это будет продолжаться до тех пор, пока участники продолжают петь или проговаривать частушки. Оглашенная в такой ситуации частушка влияла на жизнь, разворачивающуюся за пределами частушечного фрейма. Об этом свидетельствуют многие из наших примеров (ср. [Goffman 1974: 49—57, 247—249]). И хотя участники могли учитывать состав слушателей, место, время и т.д. (частушечный фрейм коммуникативной свободы предполагал, тем не менее, определенные правила), в интенции жанра всегда была игра, состязание, агон. Неудивительно, что в советское время свобода частушечной игры в значительной степени была ограничена.
Суть жанра состоит в том, что построенное посредством этой поэтической формы высказывание позволяло обнародовать то, что иначе исполнитель не имел права высказать. Мы можем показать это на примере частушки, которую спела нам женщина 1927 года рождения:
У милова у моева
Любопытна матушка:
Спрашивает у людей,
Свое ли платьице на ней.
В частушке молодая женщина говорит о матери своего кавалера. Исполнительница утверждает, что старшая женщина подозревает, что она одолжила одежду, чтобы пойти на танцы, иными словами, что она – бедная. Высказывание нарушает одно из важных правил поведения. В деревне строго соблюдают возрастную иерархию: младшая женщина не имеет права публично критиковать старшую. Только ровесницы могут выносить свой конфликт на люди, и только старшие могут упрекать или критиковать младших. Однако частушечный формат обеспечивает возможность нарушения социальных правил. Более того, мы уверены, что трансгрессия является нормой для частушки. Используя категории сюжета и сценария, мы можем сказать, что частушка обеспечивает сообщество набором общих сюжетов, которые каждый человек может адаптировать к своему случаю, трансформировать и применить для открытого высказывания относительно своих собственных жизненных сценариев.
Эта форма речи нарушает не только запреты, связанные с темами, не подлежащими публичному обсуждению, но и коммуникативные табу. Частушка временно пробивает брешь в деревенской социальной иерархии: младшие могут прилюдно критиковать старших, девушки – делать романтические признания юношам, молодые женщины – плохо отзываться о свекровях, рядовой колхозник – критически высказываться в адрес власти.
В результате такого публичного проговаривания граница между скрытым и явным размыкается, информация, когда-то бывшая тайной, становится предметом общего обсуждения. Обнародование личного – чувств, мнений, желаний и суждений – призывает публику в свидетели. Исполнители осуществляют речевые поступки на свой страх и риск, а сообщество реагирует по-своему: поддерживает или одобряет частушку (отвечая на нее и позже воспроизводя) или же игнорирует ее (оставляя без ответа и забывая). Принимая или отвергая, сообщество удерживает контроль над ситуацией. В то же время решимость помещает исполнителя частушки в позицию силы. Его речевой поступок обязывает слушателей к реакции: либо разделить высказанную им точку зрения, либо ответить частушкой и тем самым перехватить инициативу. Роль, на которую претендует исполнитель частушки, – роль глашатая общественного знания или, точнее, общественного мнения.
Исполнители частушек оповещают о своем намерении высказаться строго установленной последовательностью действий: танцор останавливается, топает ногой и поет, повернувшись лицом к адресату частушки. Однако действительным адресатом коммуникативного акта, представленного частушкой, является все сообщество в целом [Hymes 1974: 54]. Оно выступает в роли критика, которому предоставляется возможность рассмотреть и принять решение, адекватно ли в частушке интерпретируется тот или иной факт. Частушечный фрейм коммуникации помещает в позицию силы и агентивности одновременно и исполнителя, и слушателя.
Следующая история, записанная студентами-фольклористами, показывает, как частушка воздействует на общественное мнение. Эта заметка о записях частушки в поле была в приложении к студенческой дипломной работе 1956 года, посвященной частушкам:
«Интересную историю рассказала нам колхозница Минькина из д. Погост Кемского с-с Ковжинского р-на. По ее словам, частушки помогли ей жизнь устроить. В народе говорят: “Минькина частушками себе мужа назад вернула”. Сама Минькина рассказала нам следующее. Муж вернулся с фронта. Стал ухаживать за другой женщиной. В семье начались ссоры. Все это дало повод для разговоров на селе. Стали петь частушки, касающиеся ее. “Говорить я не умею, – рассказывала Минькина, – стала частушки придумывать.
Тридцать лет песен не пела,
Петь не собиралась.
Меня в песнях позадели,
Я порасчиталась.
Потом в клуб пришла и спела всё: про разговоры, про мужа, про всю жизнь нашу, молодость вспомнила. На мужа это подействовало. Сейчас хорошо живем”». [Подгорная, Сергеева 1956: 47 – 48].
Еще один пример – из интервью, записанного в 2001 году в Вологодской области от женщины 1940 года рождения. В этом рассказе подчеркивается решительность героини, прилюдно критикующей поведение парня, который нарушает социальные нормы:
Прямо частушки дак составляли на ходу. А в нашей деревне был такой случай. Значит, Таня Елизарова, была у нас такая слабутница. Слабутница – это значит одевалась хорошо, умела сама себя вести… Из очень бедной семьи. И послала в Вологду Ганичева, что «купи мне, пожалуйста, Саша, чулки». А Саша этот был грузчиком и вот грузчиком ездил на машинах. Приехал, сначала приехал и сказал, что «ты Танюшке Елизаровой чулки-то купил?», а он говорит: «Да какое купил! Я кудри сделал!» А раньше было у парней в моде шестимесячная завивка. Ну, Танюшка уж поджидает чулки. Привезли товар, они ездили-то за товаром. Разгружают пока товар-то, а Танюшка там ждет. Ей говорят: «Ты не жди, Сашка-то ведь шестимесячную сделал, деньги-то твои сдержал». Танька заревела, побежала домой. Ну ладно, пришли все в клуб. Сашка, он служил в морфлоте, после армии пришел совсем недавно. А морфлот, знаешь, что хорошо танцуют да пляшут. И вот в клуб всегда заходил, ребята откроют порог, он прямо заходит, кто бы ни плясал, и сразу это свое «Яблочко», вприсядку. А тут, значит, никому ничего не предупредила, что как только Саша Ганичев придет, так… Сашка-то заходит, только бы ему там забежать, а она встала перед ним да говорит: