В русском языке слова, которые используются для описания магической практики, предполагают наличие особенной силы. Люди определяют колдунов и знахарей как тех, кто «знает». Глагол «знать» обычно используется с дополнением: знать что или знать о чем; когда же он используется без дополнения, то предполагается, что речь идет о магическом знании, о знании как способности. Это знание может передаваться от человека к человеку, его держат в тайне из-за скрытого в нем ресурса и его трансгрессивности. То, что это знание опасно для других, тоже имеет определенное речевое оформление: фразой «тебе сильно поделали» сообщают «испорченному» о том, что ему нанесен магический вред. Говорящий использует переходный глагол делать с личным местоимением, указывающим на адресата речи, в позиции косвенного дополнения и с нулевым прямым дополнением, обычно предполагающимся: делать тебе (что). Диалектные выражения, например «присадить килу», означают такое повреждение тела, при котором человек может болеть практически любой болезнью (кроме травм): расстройством внутренних органов, кожными инфекциями, инфекциями респираторной системы – практически всеми недугами. Выражения, которые используются, чтобы говорить о колдунах, предполагают, что они обладают и властью контроля, которая поражает волю и тело других, и властью как способностью (сверхъестественными знаниями и силой).
Представление о том, что это знание может передаваться по наследству, подчеркивает его немотивированную природу. Наша основная собеседница в селе Красном, Валентина Сергеевна Г., 1925 года рождения), говорила: «Ее мать – Настя – была колдунья; это значит, что она <дочь> знает; и Петька, что навоз возит, его жена Томка, она знает. Две сестры, обе колдуньи. Молодые»[110]. Сам факт родства с подозреваемыми в колдовстве считается достаточным основанием для того, чтобы человека считали колдуном. Традиционный сюжет о колдовстве включает в себя мотив передачи магической силы по родству или свойству.
Люди также могут намеренно стараться получить знания от известного, не связанного с ними родственными узами колдуна. Валентина Сергеевна рассказывает, от кого колдунья Татьяна получила свои знания: колдун Дикой решил передать знания Татьяне, которая не была его родственницей. Валентина считает Татьяну особенно «сильной», потому что та получила свои знания из многих источников:
Она от матери взяла. От тетки взяла, от своёй, от матерны сестры. Она уже знает, и он (колдун) знает, и он ее и звал. Пущай только Татьяна ко мне <ходит уколы делать>. И она еще взяла у Дикого. Знаешь сколько. Все знает на свете. (3 декабря 2004 г.)
Потом в разговоре Валентина пересказала эту же историю и добавила свою реакцию: «Учила и мать, и тетка, и Дикой. И я ее боюсь».
Иваниц и другие ученые отмечают, что добровольные, «ученые» колдуны считаются более могущественными, чем те, кто получил магические способности по родству [Ivanits 1989: 95; Христофорова 2008: 366—370].
С другой стороны, колдовские способности могут передаваться колдунами людям, ничего не подозревающим. В этом случае знание не является желанным и может привести к болезни, если получивший знание не знает, как его использовать, или не хочет этого делать[111]:
– А как они передают знание?
– А передают они как? Вот счас попросят у тебя, скажут, ой, дай-ка мне попить. Ты ему дашь кружку, она попила и тебе отдаст. Все колдовства отдала тебе.
– А как я могу управлять своим знанием?
– А будешь управлять тогда. Тебя научат. А не будешь, будешь болеть. (3 декабря 2004 г.)
В этом культурном сюжете магическое знание представлено как власть: особая компетенция дает ее обладателю возможность контролировать других. Трансгрессивным и тайным знанием считается не только колдовство: тех, кто владеет каким-то другим особым умением или знанием, также часто подозревают в колдовстве. В источниках XIX века деревенские жители, которые занимались каким-то ремеслом (мельники, кузнецы, коновалы), часто имели репутацию колдунов, поскольку владели знаниями, неведомыми другим. Ольга Христофорова пишет: «Реконструированная смысловая цепочка могла бы выглядеть так: Ответственность, с которой справляется специалист + опыт – > особые умения = власть над вещами = магическая сила = власть над персонажами низшей мифологии = власть над природными стихиями = власть над животными – > власть над людьми» [Христофорова 2008: 373]. Ниже мы обсудим несколько примеров, из которых видно, что деревенские женщины, подозреваемые в колдовстве, обладали особыми компетенциями: одна из них была религиозна и сведуща в церковных молитвенных правилах, другая заведовала машинно-тракторной станцией, а третья была знахаркой (а также «попрошайкой»).
Подозреваемые в колдовстве обычно отклоняются от средней нормы: их статус либо выше, либо ниже. У них чего-то больше, чем у других, и тогда они подозреваемы в чувстве превосходства; либо у них чего-то меньше, чем у других, – и тогда они подозреваемы в чувстве зависти. (За этим скрывается императив: «не превозноситься и не завидовать».) Часто они занимают положение изгоев, которые, как предполагается, завидуют добропорядочным членам сообщества. Поскольку подозрение в колдовстве может вредить репутации (такого человека будут стараться избегать), сплетни и слухи о колдовстве принуждают к конформному поведению. Каждый член сообщества будет придирчиво оценивать свое собственное поведение, чтобы убедиться: то, что он/она делает, не выглядит как колдовство и не рождает подозрений [Адоньева 2004: 98].
Исследователи, занимающиеся экономикой крестьянских сообществ, предложили свое объяснение такому порядку вещей [Христофорова 2010]. Согласно объяснению Джеймса Скотта, крестьяне, живущие на границе прожиточного минимума, обычно стремятся обеспечить экономическую безопасность, иногда делая это даже в ущерб продуктивности хозяйства. Моральной основой для такой организации жизни был принцип справедливости: всем приходилось трудиться сообща и не забывать никого из членов сообщества, даже если это вело к меньшей автономии и к уменьшению возможностей для развития [Scott 1976: 5]. Основополагающей была идея ограниченного материального блага: люди считали, что если кто-то что-то стяжал, остальные нечто утратили [Foster 1965]. Крестьяне считали также, что если кого-то исключить, то группе будет хуже: зависть отвергнутого может причинить гораздо больший ущерб, и та часть общественного блага, которую они сохранят благодаря его исключению из группы, не сможет его возместить [Христофорова 2010: 119]. Пересуды и зависть – а также и вера в колдовство – функционировали в качестве «механизма перераспределения», который обеспечивал крестьян прожиточным минимумом [Scott 1976: 5; Христофорова 2010: 119].
Мы хотим дополнить это экономическое толкование. Крестьяне ХХ века, как мы знаем, не всегда жили в условиях минимального уровня потребления, и тем не менее этот дискурс продолжал оставаться актуальным. Возможно, когда-то вера в колдовство имела под собой экономические основания, но теперь конструкции «иметь» или «не иметь» уже не описывают адекватно те механизмы, согласно которым действует подозрение в колдовстве. Напротив, мы бы охарактеризовали разговоры о колдовстве как одну из дискурсивных стратегий, которыми выражаются и формируются властные отношения в сообществе.
Телесная и пространственная метафоры подозрения
Большинство разговоров о колдовстве содержат в себе истории о подозрении. Логика подозрения выглядит следующим образом: что-то идет не так в жизни человека, и тогда он или она приписывает негативное положение дел социальному конфликту. Дискурс толкует рационально объяснимые связи между событиями (у меня болит живот, значит, я съел какую-то плохую еду) как изменение отношений между людьми (у меня болит живот, значит, кто-то меня «испортил»). Социальное равновесие утрачено, что и символизируется посредством телесных и пространственных метафор.
Колдовство нарушает социально детерминированные границы личного пространства и личной неприкосновенности. Валентина, например, рассказывала об «испорченном» мыле. Мыло – это что-то, что вступает в контакт с телом непосредственно. Колдун пользуется тем, что этот предмет не вызывает подозрений, необходим и гарантирует телесный контакт, и превращает объект в его же противоположность: объект приносит вред, а не пользу; вместо того чтобы очищать тело от чего-то плохого и грязного, он это плохое приносит.
В другом рассказе «испорчен» напиток, то есть нечто, что человек помещает внутрь своего тела. Своей способностью колдун лишает способности других (в приводимом ниже рассказе – сексуальной потенции). Обратим внимание на то, что лечение происходит тем же способом, что и нанесение порчи:
Я вышла взамуж. И кряду самоходкой привели, стол накрыли, всех пригласили своих сродственников, не моих, а ихних. И сидели. И одна тетушка – мамаша только к корове ушла, – и она забрала бутылку и на сени сошла. Чё йона пошёптала там? Чё йона знала? Принесла по стопочке вина. И вот: «Выпейте, хоть помаленечку-то да выпейте, да выпейте». Мы и выпили. А легли спать, дак, это совестно сказать… Легли спать. У него – не стоит, у меня – живот болит. Терпеть (не могу), болит, дак резота, так резота, дак спаси, Господи. А у него никак не стоит. Надо сделать, а не может ничего сделать.
– Испортили то есть?
– Испортили.
– А кто испортил?
– Бабушка – тётушка.
– А зачем?
– Ну, вот, если которая знает, не может стерпеть, видишь. Что ей заставило сделать? Вот и мучалися эдак. Совестно сказать, да кому я скажу-то.
– А снять это можно как-то?
– А?
– Как-то можно вылечиться?