– К бабушке я ходила.
– К бабушке?
– Да.
– А что она делала?
– Эта тоже на вино чё-то наговаривала. (Женщина, 1912 г.р., д. Зубово, Белозерский район, Вологодская область, 19 июля 1997 г., ФА, Bel20а-3)
Пища, питье, одежда и предметы гигиены используются как средства для нанесения порчи. Они всегда присутствуют в доме и относятся к объектам индивидуального пользования. Трансгрессия колдуна состоит в нарушении границ приватного пространства, строго соблюдаемых сообществом. Напомним, что в деревне существует сложная система правил, регулирующих то, кому и при каких обстоятельствах разрешается входить в дом незваным, а также ритуалов, которые перед этим должны быть исполнены. Даже границы двора (обозначенные забором с калиткой) не пересекаются соседом, не принадлежащим к группе «своих». Мы часто становились свидетелями бесед, которые происходили через такую «границу».
Деревенские женщины Русского Севера иногда используют специальную сигнальную систему, чтобы заявить, что они «не принимают». К двери прислоняется палка – сторожок, что означает: хозяев нет дома. При этом женщина иногда может находиться в доме. Нам объяснили, что пожилые женщины «любят закрываться»: они символически регулируют свою открытость к коммуникации при помощи палки, прислоненной к двери с внешней стороны.
Любые неожиданные изменения в приватном пространстве хозяйки – во дворе, хлеву или дома – могут интерпретироваться как несанкционированное, а следовательно, опасное проникновение. Так, например, жительница одной из деревень Вологодской области рассказала нам: когда у нее заболела нога, она стала искать в доме, проверять, что не так. Она нашла щепочку, воткнутую между бревнами, и пришла к заключению, что кто-то ее испортил. Другая женщина, 1956 года рождения (то есть четвертое поколение), рассказывала:
Они мне принесли колдованой соли пуд. Я нашла под крыльцом, у себя. Под сенями. Пять крестов на меня было закопано. Под сенями я всё нашла. Господь мне всё подсказал. «Ищи! – говорит. – Ищи». Я всё нашла. Церковные кирпичи были принесены. (Ваш20а-1)
Женщина нашла множество подозрительных предметов под своим крыльцом. Если в пространстве, принадлежащем хозяйке, что-то изменилось без ее участия, значит, кто-то вторгся в него без разрешения и вел себя там как хозяин, наводил свой порядок [Адоньева 2004: 87].
– Раньше тоже было людей всяких, то на дворах что-нибудь наделают. Ну, люди, другие, старые-то, которые уж раньше-то там старые были, знали и ко скоту, и вот там мало ли, другие есть… Вот у нас у самих было, там дома, в Мегре, девять коров у нас папаша обменял, все было не доили. Не доили, лягалися. Потом нарвался уж на корову, дак… Потом стали двор перебирать, а было во дворе какие-то заколочены скобы. Вот это мешало. Ну вот, потом, мужчина у нас было лошадей держал, все скот падал, коров держали, падал все скот. Ну, а потом ему сказали, что это, ты вычисти все во дворе, все дотла, все, весь навоз вывези. Он стал вывозить там навоз, дак всякого костья, всего было на дворе. Вот он вычистил все на дворе, все это костье, все зарыл в яму, и потом… скотину завел, и потом не стала падать скотина.
– А скобы где были?
– Скобы-от были как-то во дворе над этим, над хлевом были заделаны. Спрятаны. Кто так сделал? Дак это ли, чего ли… Потом это, тоже мы перебрали, дак вынули эти скобы. Потом нарвались на корову на хорошую. Тоже было всяких людей-то. (Женщина, 1925 г.р., Белозерский район, Вологодская область, 15 июля 1995 г., ФА, Bel20a-62)
Устройство бревенчатых домов предполагало использование специальных скоб, которые закреплялись в стене, но рассказчица обнаруживает их либо закрепленными каким-то иным образом, либо в неположенном месте. Как это часто случается, в рассказе она переключается со своей истории на похожую историю о других; в такой речевой практике факт того, что обе истории имеют общий культурный сюжет, подтверждает вывод, который делает рассказчица: «Всякие люди бывают». Этот дискурс обладает достаточной для агрессии мотивацией.
Таким же способом, посредством вторжения, колдун может заколдовать человека, дотронувшись до него (чаще всего – до спины или плеча), то есть нарушив границы персонального пространства. История, которую нам рассказала Валентина Сергеевна Г., может служить примером такого толкования событий: она считает, что, дотронувшись до нее, колдунья нанесла ей вред; чтобы защититься, она дотрагивается до нее в ответ. Несмотря на отсутствие сверхъестественных магических способностей, ответным прикосновением она возвращает дурное воздействие его отправителю. В этой истории местные женщины («бабы») выступают свидетельницами, осуждающими и наказывающими колдунью за ее вредоносное вмешательство:
И иду в магазин; тогда яблоки привозили, ящиками прямо; прошла, а она сюда как вот к Тане, вроде вот этой. Паня. Я тут зашла, и она сразу вернулась и мне вот так в спину. А-га. А я – слышу так – стоя к ней, я ей тоже ткнула. Она обратно мне, я обратно ей. Я скорей к прилавку, а там было пять человек, бабы, <одна из них говорит колдунье>: «Ты, – говорят, – чё за ней бежишь?» – Ой, – а ей надо умереть. (30 апреля 2005 г.)
В этом примере потенциальная жертва защищается от посягательств колдуньи, поддерживаемая сочувствием группы большух. Как станет видно в дальнейшем, рассказы Валентины о том, как ее преследовали колдуньи, становятся для нее мощным социальным ресурсом.
Социальные драмы снятия порчи
В деревенских рассказах негативные события, болезнь или несчастье, часто истолковываются как проявления социального конфликта; аналогичным образом способ их исправления также относится скорее к области социальной, нежели физической. Рассказы о порче и исцелении часто состоят из двух частей, которые могут располагаться в произвольном порядке. В первой колдуны предстают контролирующими благополучие людей: достигают они такого контроля посредством символического выражения конфликта. Во второй рассказывается о том, как этот конфликт разрешается. Для разрешения конфликта может быть избран один из двух способов: пострадавший может обратиться к близкому человеку, стоящему выше него в иерархии, чтобы найти специалиста, который равен по силе подозреваемому в наведении порчи (это может быть родственница, старшая женщина, знающая и практикующая магию). В других случаях снять порчу может только тот, кто навел ее, – как в рассказе женщины 1928 года рождения:
– …люди стали много кил садить.
– Как их можно посадить?
– Как знаешь, как садятся? Вот у меня много спрашивали. Я говорю: я этого дела не знаю, как садят. Много садят. Садят, садят много.
– А как человек узнает, что ему килу посадили?
– Да как? Весь он в нарывах дак. Нарывы. Нарывы как титьки. Кила, дак на плечах или на ногах – такие шишки.
– А как-то килы внутри сажают?
– Нутряная – это да, это смерть. Вот Люсю-то у нас погубили. Насадили нутряных кил. …бросила мужа, ушла к другому, а мужик-то взял и на нее и навесил, насадив смертных кил, девка-то молодая, умерла. Робеночек, была беременна, девочка была. Умерла скоропостижно, нутряные килы были.
– Неужели нельзя было помочь?
– Да как помочь? Ездили вот они с Галей, сестрой, туды где-то в Новосудском, там. Одна, говорят, одна, отъехали туды, она, говорят, фотокарточки велела привезти. Привезли – закрылася, фотокарточки положила в воду, обе, и сказала: «Галя, тебе ничего не будет, а Люся у вас в декабре умрет – карточка почернела. А твоя, говорит, светлая». И вот умерла девка-то. Молодая девка – тридцать годов.
– И нет средства никакого, если посадили?
– Дак ведь надо кто посадил, тот надо чтобы и снимал. Дак вот как узнаешь? Найти кто посадил надо, тот и снял чтобы. (ФА, Vash20a-70)
Болезнь выявляет скрытые социальные конфликты (между Люсей и ее мужем) и трансгрессию (Люсина неверность). Реальное положение дел «выговаривается» посредством телесных метафор, в то время как на уровне речевой коммуникации партнеры заняты социальной игрой. Снять килу, по общему мнению, может тот, кто ее «навесил». Это означает, что потенциальная возможность разрешения конфликта имеется, участникам конфликта нужно разрешить его лицом к лицу, но эта возможность в данном случае не используется. Для совершения такого прямого действия нужна собственная сила пострадавшей от порчи, здесь предстающая перед нами как психологическая и социальная ее состоятельность. О том, что в описанном случае она ею не располагает, можно судить по избранному ею – неэффективному – пути. Жертва (как и во многих других примерах, это была молодая женщина) не стала в точности следовать рекомендациям: не возобновила отношения с противной стороной, не вступила в прямой контакт с «агрессором». Вместо этого она идет кружным путем: обращается к тому, кого считает равным ему по силе, и тем самым демонстрирует свою собственную несостоятельность.
Из этого примера видно, что знахарство представляется как социальное, а не как физическое действие. Знахарь должен быть социально равносилен тому, кто совершил акт агрессии, как, например, в случае, о котором рассказала Валентина:
<Знахарка сказала:>«Ой миленька, давно б тебе надо приехать. Давно. Здорово тебя. И не раз, и не одна тебе делала. Не одна, они все вот эти». Ну вот, она мне на водичке и на чаю почитала. И говорит: «Придется еще, тебе здорово сделали. Еще приедешь через недельку». И все прошло у меня. (3 декабря 2004 г.)
В этом примере возникает принцип экономики магии. Знахарка предоставляет информацию, которую ее клиентка может счесть ценной: что причиной болезни является колдовство и что виноваты в болезни какие-то люди (и известно, что это не один человек). Она также определяет свой вклад, говоря, что клиентке следовало обратиться к ней раньше и что ей придется еще раз прийти. Поведение знахарки демонстрирует ее компетенцию, которая позволяет ей диагностировать и излечить болезнь. За лечение и защиту клиент может расплатиться деньгами, предметами или едой. Строго говоря, это не обязательно «бизнес». Если это часть внутренней экономики деревни, знахарь не будет брать вознаграждение или возьмет только то, что требуется для возмещения его расходов [Paxson 2005: 70]. Но во многих случаях, когда клиенты приходят из других деревень, они платят деньги, часто по таксе, установленной знахарем. Лечение может быть дорогим – Валентина призналась, что она заплатила 1000 рублей.