имена, так как Прося уже умерла; но живых в разговорах с нами они называли гораздо менее охотно. Секретность также создает чувство групповой сплоченности, поскольку только посвященные имеют доступ к подобной информации. Многие из наших бесед о порче сопровождались предупреждением о том, что мы не должны выдавать доверенные нам секреты. У нас возникло ощущение, что поведение, которое ассоциировалось с колдовством, предполагало конспирацию. Человек должен знать, как нужно интерпретировать жесты, взгляды, предложения и высказывания, чтобы оградить себя от опасности при взаимодействии с подозреваемым в колдовстве. В социальной сфере все символично и исполнено скрытыми смыслами. Поскольку рассказ о колдовстве предполагает секретность и «шифровку», вовлечение в такой разговор предполагает своего рода инициацию, шаг навстречу включению в сообщество сведущих в колдовстве. Это сообщество имеет свою внутреннюю иерархию, предполагающую старейшин и неофитов.
Примером человека, чей авторитет в обществе обеспечен осведомленностью в сфере колдовства и рассказами о нем, может служить наша основная информантка в Красном, Валентина Сергеевна Г. Большинство жителей села любят и уважают Валентину, энергичную женщину с прекрасным чувством юмора. Она выучилась на фельдшера и долгие годы проработала в этом качестве, ее звали во все дома, она навещала всех своих пациентов. Как говорит Валентина, вся ее жизненная история складывалась в отношениях с порчей.
В начале 1980-х годов она овдовела; это не подвигло ее к новому замужеству, но и не лишило присущей ей силы и активности. Она рассказала нам множество историй о своем муже, в которых он выглядел идеальным супругом: всегда преданный и надежный, всегда восхищающийся ею и превозносящий ее. Судя по ее рассказам и по мнению близких, Валентина тоже была преданной и заботливой женой: когда муж заболел (у него нашли болезнь сердца, но она считала, что его испортили), она «не давала ему пальцем шевельнуть», даже если иногда сама себя неважно чувствовала; а если он закуривал, она «прямо вырывала у него сигарету изо рта». Позже, в 2004 году, когда ее дочь умерла от рака легких, Валентина пережила глубокое эмоциональное потрясение. Дочь Ольга работала хирургической сестрой в Сибири. Валентина рассказывала, что незадолго до смерти Ольгу повысили в должности, а другую медсестру обошли при повышении, и эта медсестра навела на Ольгу порчу, Ольга заболела. Она вернулась домой к матери, и вместе они пошли к местной знахарке, но лечение оказалось неэффективным, и Ольга умерла. Племянница Валентины говорила мне, что доктора хотели оперировать Ольгу, но она решила сначала обратиться к альтернативным методам лечения. Когда она потом обратилась к докторам, ей сказали, что уже поздно. Меня (ЛО) эта история поразила, потому что не только Валентина, но и ее дочь, хирургическая медсестра, настолько верили в порчу, что отказались от врачебного вмешательства (а когда все-таки обратились к врачам, было уже поздно).
Рассказы Валентины о том, как муж за ней ухаживал, ее рассказы о замужестве (см. главу 3) не были мелодраматичны, но истории о семейной трагедии, вызванной колдовством, имеют отчетливую мелодраматическую природу: кризисы, разрыв отношений, преступление, предательство и подлость. В этих историях Валентина играет роль жертвы. Как отмечает Ольга Христофорова, рассказы о колдовстве – прежде всего дискурс жертвы, которая, как правило, не склонна связывать причиненный ей вред с конкурентными отношениями между равными соперниками [Христофорова 2008: 372]. Однако Валентина и себя позиционирует как сильного игрока в опасном мире магии. «Я еще глупая была», – говорит она, ссылаясь на недостаток знаний в то время, когда умирал ее муж: тогда она еще не знала всех знахарей и колдунов в деревне и не знала, к кому обратиться за помощью. Она поведала нам долгую историю о том, как она хотела, чтобы ее мужу помогла одна бабка, к которой ее послали, но передумала, потому что оказалось, что та живет в незнакомой деревне. Это повествование о поисках, разворотах обстоятельств и возникающих на пути препятствиях напоминает волшебную сказку, с тем важным отличием, что сама героиня, а не животное-помощник, отправляется за живой водой, чтобы спасти раненого царевича, но ей не удается обрести искомое. Мелодраматические истории, в отличие от волшебных сказок, не имеют счастливого конца, они оканчиваются трагически. Но так было раньше. Теперь, в 2004 – 2005 годах, Валентина знает всех окрестных колдунов и знахарок наперечет, она ездила и к некоторым в районе (то есть не местным): таким образом, она тоже знает и достигла высокого властного уровня в социальной иерархии.
Можно было предположить, что именно она была главным источником всех рассказов о колдовстве в деревне: за те годы, что я (ЛО) бывала у нее (1995, 1999, 2004, 2005), она рассказывала их во множестве версий мне лично, а также я была свидетелем тому, как она рассказывала их в кругу своих подруг. Ее истории были самыми живыми, подробными, убедительными и личными из всех, которые мы слышали в Красном. Эти события и рассказы о них составляли важную часть мира Валентины. Поскольку истории вращались вокруг социальных альянсов и баталий, разворачивающихся между соперниками и группами, они не только описывали, но и конструировали положение дел в сообществе.
Позиция нарратора обеспечивала социальную силу Валентины, обусловленную ее знанием о том, кто есть кто, наблюдениями за передвижениями «подозреваемых», а также ее умением интерпретировать малозаметные жесты и позы как потенциальную угрозу, – иначе говоря, ее сила в известной мере заключается в ее подозрительности. Помимо власти над дискурсом социальная состоятельность Валентины зиждется на тех услугах, которые она может предоставить в условиях неформальной натуральной деревенской экономики. Маргарет Паксон описывает эту ситуацию следующим образом: социальная сеть деревни обеспечивается налаживанием и поддержанием социальных связей, практиками неформального спонтанного обмена услугами и товарами домашнего производства [Paxson 2005]. Валентина работала фельдшером, и «знающие», когда заболевали, тоже нуждались в ней. Кроме того, ее способность указать на колдуна связана с ее профессией: она находится рядом с подозреваемым в колдовстве, когда тот или та при смерти. В соответствии с фольклорным знанием, колдун перед смертью должен передать свою магическую силу, чтобы облегчить свой уход. Таким образом, Валентина обладает авторитетом свидетеля, рассказывая истории об умирающих колдунах, которые пытались передать свою силу ей, дотрагиваясь до нее, или когда она видела, как члены семьи «вьются» вокруг умирающего (очевидно, чтобы получить эту силу). И наконец, Валентина гнала самогон[112]. До 1992 года домашнее самогоноварение было запрещено законом, однако являлось распространенной практикой, особенно в периоды, когда власти пытались лимитировать продажу алкоголя (например, в 1985 – 1988 годах, когда и разворачивалась эта история) [Zaigraev 2004: 30 – 31]. По правилам деревенской экономики магические услуги (лечение) обычно оплачивались алкоголем. В следующем рассказе хорошо различима власть Валентины, поддерживаемая ее отношением к магическим практикам; кроме того, история служит прекрасной иллюстрацией того, как колдовство реорганизует сообщество.
Валентина Сергеевна рассказывает, как в 1986 году, на свадьбе ее племянницы, местная женщина, их родственница со стороны мужа, сказала ей, что чувствует себя нехорошо. Валентина отвела женщину к себе домой, дала ей капель, велела ей прилечь и отдохнуть, а сама вернулась на праздник. В той комнате, где осталась женщина, висела одежда сына Валентины. Когда ее сын Коля уехал к себе домой – он жил в Сибири, – он почувствовал себя плохо, стал болеть и худеть. Когда он вновь приехал к матери, он посетил городскую больницу, где ему сделали рентген и обнаружили какое-то затемнение в легких.
А он худой стал, плохой. Вот пришел ко мне вот этот Дикой. …Они на одёжу сделают, не то что тронут тебя, а твоя одёжа будет висеть, они на одёжу сделают. Вот он пришел: «Сергеевна, поднеси мне грамм сто». Я говорю: «Знаешь чё, вылечи мне сына». – «Да чё уж его лечить-то? Он уж весь доходит, весь чернеет!» Я говорю: «Полечи его, – я говорю. – Вам недостаточно? Вы у меня мужа отняли, взяли, оставьте мне хоть сына!» – «Ну ладно». Там сидит на ступеньках. Сидит. «Давай воды. В пол-литровую банку». Я ему такую пол-литровую баночку дала, он там почитал на этой воде, ну и – «Поставь пока куда-нибудь, чтобы никто не выпил». Ага. Ладно. «А на ночь, как пойдет спать, ее пущай выпьет». <Смеется.> Поужинали, я говорю: «Коля, выпей. Выпей, я говорю, это святая вода». А то, может, он не стал пить. «Это святая вода».
На следующее утро Коле нужно было ехать в соседний город, но он был так слаб, что не мог вести машину. «У меня в глазах тямно, нет силы. Не могу я ехать в Касимов, никуда не могу ехать». Родственники нашли соседа, который повез Колю в город. По дороге им несколько раз приходилось останавливаться, так как Колю мучил кровавый понос, и ему пришлось три раза бежать в лес[113]. Он пришел в больницу, проверил сердце, и оказалось, что все у него было в порядке. Он почувствовал себя лучше, смог вести машину и приехал домой сам.
А колдуны уже сидят, Савалиха и Маханишка сидят около кладовой Быковых, там лавочка, наблюдают, кто будет весть машину. Кто ведет машину. Поехал туда Юрька. А вот кто оттуда будет весть. И пока подъехали туда, они вышли обое, смотрят на дорогу. Где машина. С левой страны выходит Коля туда. А Юрька с этой страны. Значит, они Дикого этого отругали. Такой ты сякой, ты на кой… Ты на кой его вылечил! (А он мне говорил: «Корова если заболела у кого-нибудь, хоть ты, если человек вылечил, почитал, если вылечил, кровь хоть маненько покажется, значит, человек выздоровел».) «Ты на кой его вылечил! Пущай бы он умер!» Это Маханишка эта. Ага. Вот, значит, отругали, он на другой день ко мне заходит. «Сергеевна, давай я еще. Давай яйцо, на яйце еще почитаю, и тогда всё у него будет хорошо». Я ему дала яйцо, почитал. «И тогда всё у него будет хорошо» – значит ему опять плохо. Он вышел, а я это яйцо в