Святой угодниче божий,
Священномученник Киприяне
Скорый помощниче и молитвинниче
О всех к тебе прибегающее.
Прими от нас, недостойных, хваленья наша,
И спроси нам у Господу Бога немоща укрепления
В болезнях исцеленья,
Вещай утешения всем и вся полезная в жизни нашей.
Вознеси ко Господу благодатную Богу мощную твою Марию ту
Да оградит нас от падения греховных
Да научит нас истинному покаянию
Да избавит нас от опленения дьявольского,
От всякого действа, духа нечистых.
Избавит нас от обидящих нас
Будь нам крепки поборник,
На враги видимая и невидимая.
В изкушении подашь нам терпения
В час кончини нашея яви нам заступления от истязателей,
Воздушных мытарствах наших
Да водима тобой за <утрата> с горней усадима
Из-под ног небес царствия
Со всеми святыми славить воспевати
Пресвятого Отца и Сына и Святого Духа
Во веки веков. Аминь.
Этот текст отличается от обычных заговоров тем, что в нем использован не фольклорный язык, а книжный. В нем есть несколько церковнославянских слов и оборотов, но другие части звучат скорее по-русски (возможно, текст русифицировался в результате устной передачи). Текст действительно напоминает молитву, но функционирует в качестве заговора и определенно нацелен на разрушение колдовских чар. Молодой настоятель церкви познакомил меня с книжкой Прасковьи – она одолжила ее женщине, которая работала в деревне врачом. Я тогда была в деревне и сказала, что интересуюсь фольклором. Священника заинтересовали «молитвы», он попросил прочитать «молитву против колдунов», приведенную выше, сказав, что никогда раньше не слышал ее. Прослушав, священник стал наставлять Прасковью:
Тетя, так они же слепо всё верят, что вот им придет помощь. И вот по вере вашей да будет и вам. Во что верите, то и получайте. Они исцелятся телесно, исцелятся, а духовно душа будет томиться. А почему? От Бога, если это было от Бога, то не томилась бы так душа бы. А причастие принимаешь, душа принимает радостно, спокойно на душе. А если над тобой пошептали, он радуется, что все у него прошло, все, и ноги прошли, все, а душа будет томиться, уж не знает, что делать. (Отец Владимир, с. Красное, 5 декабря 2004 г.)
Когда я (ЛО) в присутствии священника спросила, является ли этот текст заговором, Прасковья Михайловна стала убежденно говорить, что не верит в заговоры. Но поскольку они были в ее тетради, а тетрадь активно использовалась (она одолжила ее другой женщине), ясно, что заговоры ценились, их имели, ими владели, и, по всей вероятности, они употреблялись и самой Прасковьей Михайловной, и другими. Я полагаю, что для тех, кто применял заговоры, дело было не только в том, что они облегчали боль в ноге и т.п.; предлагаемая «молитвой» защита благотворно сказывалась и на эмоциональном состоянии людей. Как пишет Линдквист, «люди использовали заговоры, поскольку они резонировали с их непосредственным опытом и планами и поскольку они облекали их собственные чувства и намерения в поэтическую форму. Заговоры – это достояние социальной поэтики, которое одновременно наделяет человеческие страсти формой, оттачиваемой веками, и легитимизирует их, констатируя, что страсти являются интегральной частью базовых культурных паттернов социальности» [Lindquist 2006: 172].
Приведенная выше молитва «от колдунов» начинается обращением к «святым». Они, как отмечает Линдквист, «заступники и ходатаи… которые защищают людей, представляют их интересы перед высшими силами, молят о них и служат посредниками между рабами Божьими и самим Богом, если Бог разгневается» [Там же: 189]. Молящийся занимает противоположное положение: слабое, зависимое, уязвимое. Таким образом, сила заговора обеспечивается высшими существами, которые занимают высокое положение «в космологической иерархии сил» [Там же]. Хотя священник не признает полностью эту космологическую иерархию, женщины из его прихода всей душой в нее верят. Когда я рассказала Валентине о своем разговоре с Прасковьей Михайловной и священником, она отреагировала следующим образом:
– Священник говорит, что использовать такие «молитвы» запрещено.
– Запрещено! А что, если люди мне что-то плохое сделали, как это может быть запрещено? Мы идем <к бабкам>, чтобы они нам помогли.
Валентина полагается на собственное этическое чутье и вступает в противоречие с требованиями представителя Церкви. Трансгрессия, направленная против буквы закона, не является для нее проблемой, если речь идет о ее собственной безопасности. Валентина рассказала несколько историй, в которых ей удавалось спастись благодаря молитве; одну из таких историй мы рассматриваем в главе 8. Что в ее случае означает быть христианкой? Многие ученые определили бы эту ситуацию как «двоеверие» – термин, который исследователи используют для описания типичной для крестьянской среды комбинации языческих и христианских элементов. Термин этот возник в средние века в Церкви и использовался для характеристики и критики крестьянской версии христианской веры. Такая модель конфликта между двумя религиями, ни одна из которых толком не соблюдается, сильно упрощена: она нивелирует все виды нехристианских верований и основывается на ненадежных источниках [Levin 1993: 36 – 37]. Во многих ситуациях, включая российскую, церковные власти допускают, а иногда и поддерживают магические представления своих прихожан (веру в святых покровителей, чудодейственные предметы, обереги и связанную с церковью лечебную практику), потому что они осознают, что вера в сверхъестественное поддерживает религиозные убеждения [Levin 1993: 39]. Например, в России было множество случаев, когда священники и монахи прибегали к экзорцизму и лечению посредством святых предметов [Glickman 1991: 152; Ryan 1999: 79]. Народная религия представляет собой более цельную модель: все ритуалы и практики дают ощущение упорядоченности мира, объясняют неведомое и формируют коллективную идентичность [Levin 1993: 40].
Власть и ритуал
Дискурс колдовства исключительно эмоционален. Из разговоров о колдовстве можно много узнать об эмоциональном состоянии говорящего и слушающего, а также всего сообщества. У нас есть несколько соображений о причинах, вследствие которых в Красном и других деревнях отдельные люди и целые группы могут испытывать страх, связанный с текущим положением дел, и использовать разговоры о колдовстве как реакцию на это переживание. В некоторых случаях взаимодействия между колдунами и обычными людьми отражают социальную динамику исключения и включения членов в сообщество («мы» против «них»). В других случаях такие взаимодействия между колдунами и обычными людьми (вербальные и поведенческие), а также между обычными людьми без участия колдунов тесно связаны с натуральной экономикой взаимообмена: люди обмениваются навыками лечения, властью и/или статусом. Колдовство предлагает сюжет, который может использоваться для структурирования автобиографии и рассказа о жизни сообщества. И наконец, колдовство обеспечивает ритуальную символизацию конфликта, благодаря которой люди реорганизуют свои сообщества, образуя союзы, объединенные по принципу силы и авторитета.
Очень часто в рассказах о колдовстве события разворачиваются во время ритуалов жизненного и календарного циклов (см., напр., [Ivanits 1989: 190 – 194]. В некоторых историях рассказывается о случаях колдовства во время свадьбы или сватовства; случалось колдовство и во время похорон; история, которую рассказала Татьяна, произошла в Великий четверг (перед Пасхой). Рассказы о разрывах социальной ткани сообщества привязаны к ландшафту личной и коллективной памяти. При помощи рассказов о колдовстве люди придают форму разрывам в социальной ткани и осуществляют социальную реорганизацию. Необходимость в этом возрастает в момент ритуалов жизненного и календарного циклов, то есть в периоды, когда, по мнению Виктора Тёрнера, сообщество переходит в состояние коммунитас, в котором усиливается человеческая сплоченность [Turner 1969: 174]. Ритуалы представляют собой процессы, в которых коммунитас вступает в напряженные отношения с социальными различиями (гендер, возрастной статус, социальная иерархия). Ритуалы не в состоянии разрешить проблему социального напряжения раз и навсегда; коммунитас может быть недолгим, но его эмоциональная интенсивность может провоцировать у различных людей различные реакции [Там же: 128 – 129]. Кроме того, как отмечает Дэвид Керцер, ритуал может как перевести враждебные отношения в символическую форму, так и поддерживать напряжение – например, в обрядовой борьбе (драке), в которой для активизации или поддержания враждебности между группами задействована контролируемая ритуалом ярость [Kertzer 1988: 130]. Таким образом, цикл, состоящий из наведения порчи, болезни и исцеления, является ритуалом, в котором за разрывом социальных связей следует их восстановление: можно назвать его ритуалом агрессии[117].
Эпилог
Наука о русской традиционной культуре часто грешит излишней генерализацией – представлением народных верований неким единым фронтом, на который призваны все деревенские жители. Мы же, напротив, настаиваем на разнообразии культурных сюжетов и жизненных сценариев, основывающихся на различных культурных императивах, одновременно существующих в деревенском сообществе. Даже в рамках одной деревни или одного поколения отнюдь не каждый рассматривает свою жизнь в контексте возможной порчи и сглаза. Некоторые из наших собеседниц объясняли болезни, смерти и несчастья в своей семье таким образом, а другие – нет. Так, например, Ксения Борисовна М., 1931 года рождения, не считала, что ее внук, утонувший после выпивки, погиб, потому что на него навели порчу. К тому же она говорила нам, что учит своих внучек решать вопросы брачного выбора самостоятельно, потому что «можно кого угодно винить в своих бедах, но если ты сама поймешь, как правильно вести себя с мужем, все будет хорошо» (Красное, 7 декабря 2004 г.). Она не считала, что несчастный брак – результат колдовства.