Женщины первого советского поколения охотно обращаются к метафизике в рассказах о контактах с умершими. Такие истории составляют большую часть всех записанных нами рассказов. В этом разделе мы рассмотрим некоторые мемораты и фабулаты, которые можно определить как фольклорные истории о привидениях. Нам важно показать различия в том, как именно эти истории рассказывались: каждая женщина подчеркивала особые аспекты ситуации и выделяла разные аспекты социальных отношений; истории служили разным целям рассказчиков и слушателей. Многие истории были рассказаны во время обсуждения правил похоронного ритуала. Как нам говорили, в конкретные дни – дни поминовения, девятый, двадцатый и сороковой дни со дня смерти и на годовщину – родственники не должны запирать двери дома, так как душа умершего приходит домой. В приведенном ниже случае Анна Дмитриевна К., 1918 года рождения, чтобы проиллюстрировать это правило, рассказывает две истории: первая о чужом, вторая – о ее собственном опыте.
Одна баба рассказывала, у нее мать умерла. «А я, – говорит, – заперла все против урошного дня. Стукается, и все. Я, – говорит, – открою двери: “Кто? Кто?” – никто не отвечает. Раза три стукнула. Я, – говорит, – выхожу за дверь, да вихрь, – говорит, – схватил меня. Да как по снегу поволок, катал. До овина, – говорит, – все катало меня вихрем по снегу». Мать пришла, а она не отперла дак… Вот и покатал вихорь.
У меня подруга была, умерла. Двадцать ден прошло, ее похоронили и уехали. Вот снилось мне или как въявь: в двери стукает, а я будто встала, а она и говорит: «Че заперлась?» – «Заперлася», – говорю. Как она швырнула чего-то – все как по полу железом, все забрякало, как камень дресвяной. Никого нет, дак и пошла по домам. Дома-то никого, не пускают ее, уехали все. Тамара-то, вон, говорит, от нашего дома тень и пошла эдак. (д. Карл Либкнехт, Белозерский район, Вологодская область, 15 июля 1997 г., ФА, Bel19-2, Bel19-3)
В первой истории семья покойной запирает дом; во второй семья уезжает, не дождавшись урочного дня. Дом, в который нужно было попасть душе в урочный срок, оказался заперт. Но это ли было сутью рассказа?
Первую историю можно отнести к фабулатам: Анна Дмитриевна пересказывает чужую историю, которую она слышала: «одна женщина рассказывала». Тем не менее главная часть истории рассказывается в настоящем времени, и мы понимаем, что рассказ относится к кому-то другому только потому, что рассказчица говорит «она говорит» – фраза, которая служит в устной речи своего рода кавычками, оформляющими историю, рассказанную в настоящем времени от первого лица. Повествовательная манера заставляет нас переживать эту историю вместе с рассказчицей. Использование нарративного настоящего – характерная черта женских рассказов о сверхъестественном. Рассказчицы стремятся сконцентрироваться на действии, а восклицания придают рассказу эмоциональное напряжение. Женщина не стремится убедить слушателей в достоверности истории: она разворачивает ее на наших глазах, тем самым включая нас в свой мир.
Мы вышли из нарративного настоящего и вернулись в настоящее коммуникации, только когда рассказчица перешла к коде: «Мать пришла, а она не отперла дак…» Этой оценочной сентенцией она вернула нас в настоящее время и открыто ввела свою точку зрения в ткань нарратива, как бы говоря: обратите внимание, в этом – весь смысл рассказа. Как писал Жером Брюнер, следуя за нарративным анализом Лабова и Валецки, кода «позволяет слушателю “отличить танцора от танца”» [Bruner 1997: 64; Labov, Waletzky 1967: 32 – 41]. С кодой мы возвращаемся к рассказчику и его актуальной точке зрения; она персонализирует историю и проявляет различие – и связь – между «сейчас» рассказчика и «тогда» повествования. Роль коды может также интерпретироваться с помощью исследований автобиографий: любой автонарратив выстраивает личность и как субъект, и как объект. Он представляет собой перформативный акт: в автобиографическом нарративе человек («я») создает себя как объект («меня») [Tam 2007: 138 – 139]. Нарратив, посредством коды включающийся в актуальное настоящее коммуникации, также конструирует личность и в качестве рассказчика («я»), и в качестве объекта (история про «меня»).
Важно подчеркнуть, что личность как объект конструируется в результате коммуникативного действия, которое совершается в процессе разговора. В приведенной выше истории личность, возникшая в повествовании («меня», которое сложилось внутри общения рассказчика и слушателя), является носителем определенной ценности. Именно она лежит в основе рассказа и работает на создание идентичности собеседниц. Основополагающий принцип – не разрушать связи с покойными, которых мы любили. Рассказ о двери, которая оказалась закрытой перед блуждающей душой родителя (матери), – это рассказ о грехе, о нравственной трансгрессии; в скрытой форме рассказчица предостерегает слушателей от этого греха. В этом случае также важен гендер, потому что именно женщины традиционно берут на себя ответственность за поддержание связи с умершими. Женщина рассказывает младшим женщинам эту поучительную историю о другой женщине, полагая, что им следует признать своей эту социальную роль.
Вторая история, меморат, может рассматриваться как усиление коды предыдущей истории. Это уже автобиографическое продолжение о сороковом дне со смерти подруги рассказчицы организовано по той же схеме, что и первая история: повествование ведется в настоящем времени, с акцентом на действиях, а финал также содержит обобщающую коду. В области пресуппозиции находится убеждение, имплицирующее эти истории: в этом мире смерть не означает небытие. Не только семья, но и все, кто нам дорог, могут нуждаться в нас и после смерти. Важно быть на месте для своих близких, когда они придут обратно в поисках «дома». Культурный императив, явленный в этих историях, состоит в том, что живые должны поддерживать связь с силами иного мира и оказывать им уважение; особенно это касается душ умерших. Обе истории о трансгрессии: о том, как люди вели себя не по правилам. Правило или порядок состоит в том, что умершие посещают свои дома в урочные (обусловленные договором – «уроком») дни; странные происшествия случаются, когда живые игнорируют возможность появления покойных в эти дни, игнорируют договор. Очевидно, что оба нарратива договор подтверждают. И фабулат, и меморат построены на традиционном сюжете, который используется рассказчицей для структурирования своего опыта: происходит нечто странное, оно может быть объяснено неправильным поведением людей по отношению к своим мертвым.
Анна Дмитриевна использует чужую историю как аналогию собственной, и это помогает ей организовать и интерпретировать свой – случившийся во сне или наяву – опыт. Мы видим, что одна из важных функций фабулата – наделять мемораты объяснительной силой, а также поддерживать их порождение. Этот пример дает еще одно подтверждение тому, что различие между меморатами и фабулатами не столь существенно: рассказана ли история о ком-то или о себе, она используется для передачи важной информации о ценностях, убеждениях и идентичности рассказчика. Так же как и в автобиографическом нарративе, человек конструирует себя и как нарратора, и как тему. О ком бы ни была рассказанная история, рассказчик предлагает оценку правильного или неправильного поведения. Даже когда он или она не имеют собственного опыта, история может быть рассказана так, как если бы рассказчик действительно его пережил, – и тогда такой нарратив приобретает терапевтический эффект, свойственный обычно автобиографическому нарративу.
Обе приведенные выше истории – о страхе, который испытывает человек, сталкиваясь с проявлениями иного мира. Вместе с рассказчицей слушатели переживают ее страх, рассказчица же разделяет его со слушателями и справляется с ним посредством рассказа. Необъяснимое получает объяснение; теперь оно включено в систему норм, а это означает, что его можно принять.
Следующая история, рассказанная Александрой Яковлевной М., 1937 года рождения, имеет ту же тему – посещение умершим своего дома на сороковой день, – но ее пафос иной. Эмоциональный ключ этой истории строится на общефольклорной метафоре исчезающего следа.
На сорок дней к нам приехали, дочь была. И она в двенадцать часов понесла ведро выносить, мы готовились, а в ночь сидят до двенадцати часов. И она говорит: «За мной следом дверь проскрипела, открылась, с ведром иду, а за мной шаги, снег скрипит под ногами; я повернулась, стою: – “Папа, посиди с нами, не уходи”. И она говорит, вроде снежок заметает, заметает, заметает… И так и пошел этот вьюночек, вьюночек, снежок». (д. Карл Либкнехт, Белозерский район, Вологодская область, 17 июля 1997 г. ФА, Bel19-6)
Александра Яковлевна рассказывает о смерти своего мужа. Для нее и ее дочери важно то, как он уходит: снег заметает след. Она повторяет – «заметает, заметает, заметает», используя утроение, столь типичное для фольклорной речи. Исчезновение следа или пути – метафора исчезновения конкретной связи, возможности прямого контакта. Ср. в песне:
Ходи к матушке в гости,
Пока матушка жива.
А как матушка умрет,
А как матушка умрет —
Дороженька зарастет.
Зарастет дороженька.
Зарастет широкыя
Травою-муравою.
Травою-муравою,
Травою-муравою,
Рощею зеленою. [Народные песни Смоленской области 1969: 70]
В истории Александры дочь, не видя, но чувствуя присутствие отца, просит его не уходить, но вместо ответа видит, как удаляется снежный вихрь. Это история о потере: метафора исчезающего следа служит кодой нарратива и именует то чувство, которое испытывают и рассказчица, и слушатели. С помощью этой метафоры история превращается в рассказ о переживании. Если две предыдущие истории были о трансгрессии в отношении нравственного закона, то эта, хотя тематически им близка, – о его исполнении. Дочь просит отца повременить, выражая свое желание сохранить связь с умершим, а в ответ мир предлагает ей знак забвения – исчезающий след. Этический пафос этой истории, катартическое послание для слушателя и рассказчика заключается в необходимости признать, что наш мир – это мир потерь. Потерю нужно терпеливо пережить. Культурный сюжет, использованный в этой истории, – отсутствие ответа, невозможность его получить, когда живые обращаются к мертвым. Хотя история не содержит поучения, фольклорные мотивы и тропы позволяют поднять конкретный случай до уровня общего правила, объединяющего рассказчика и слушателей в общем знании природы человеческого бытия.