Мейси сидела на полу возле застекленного буфета, у стены за ней высилась маленькая горка разбитой посуды. Волосы Мейси, собранные в высокий хвост, и ее любимая ночная одежда – футболки и шорты – снова превратили ее в мою маленькую сестренку, мою тень, самого любимого в мире человека. Только сейчас я поняла, как сильно по ней скучала и как нуждаюсь в том, чтобы она смотрела на меня как раньше – когда я умела для нее все исправить, а не усложнить.
Мейси подняла голову, взглянула на меня без удивления и продолжила сортировать тарелки, лежащие у нее на коленях.
– Не переживай из-за осколков – всего лишь мой дешевенький свадебный сервиз.
Я внутренне поморщилась, но не ответила. Таковы сестры: всегда знаем, куда метить.
– Что ты делаешь?
Мейси заглянула внутрь буфета и вытащила еще одну стопку тарелок.
– Мы здесь уже смотрели, когда искали суповую чашку, а теперь я ищу любую посуду, на которой может быть пчелиный узор, потому что чем скорее мы его найдем, тем скорее ты уедешь.
Я прикусила губу, чтобы не наговорить лишнего. Присела рядом с ней и открыла вторую дверцу.
– Хорошо, тогда я помогу. Вряд ли удастся снова заснуть под звон бьющейся посуды.
Я вгляделась в темные недра буфета, отметив, что чашек, тарелок или блюд там немного – больше походило на склад для вещей, которым Берди и дедушка не нашли другого места.
– Наверное, нужно будет снова поискать в гардеробной Берди, именно там я и видела ту чашку.
Мейси даже не подняла головы.
– Я загляну туда завтра, когда она проснется. Не стоит ее беспокоить в середине ночи.
Я вернулась к буфету. Среди старых счетов, поздравительных открыток, театральных программок и рецептов то и дело попадались фотографии винтажных предметов. Зная, что они могут стать новым минным полем для нас с Мейси, я незаметно складывала их в отдельную стопку, планируя просмотреть позже.
Мы притворялись, что поглощены нашим занятием, что не видим друг друга, однако я украдкой бросала взгляды на Мейси, отмечая мелкие изменения, которые произошли с ней за то время, пока меня здесь не было. Ее волосы были все такими же темными, глаза такими же светло-серыми – то и другое она унаследовала от своего отца, тому и другому я завидовала с тех самых пор, как достаточно подросла, чтобы заметить – у сестры есть то, чего нет у меня. В то же время сестра выглядела более сильной, словно ей пришлось нарастить мышцы, чтобы противостоять этой жизни. Я вспомнила слова тети Марлен, что я умнее Берди, потому что знаю, когда нужно гнуться. И подумала, что, возможно, Мейси просто научилась быть более жесткой, чтобы ветер ее не сломал.
Сестра не смотрела на меня, но я чувствовала, что она осознает мое присутствие – так рыба ощущает тень цапли на поверхности воды. С самых ранних лет Мейси умела притворяться намного лучше меня. Вероятно, потому, что я прожила с Берди на четыре года дольше, к тому времени устала от попыток привлечь внимание матери и вымещала свое раздражение криками, плачем и плохим поведением. Я вспомнила, как бабушка однажды заметила, какой спокойной и милой была Мейси, как умиротворенно смотрела на мир из своей колыбельки. Услышав это, я устроила истерику. Потому что они не понимали: Мейси легко быть умиротворенной, ведь у нее есть я; я забочусь о ней, уделяю ей внимание.
Из груды пожелтевших льняных салфеток выскользнула цветная фотография. На ней мы с Мейси сидим верхом на фиолетовой Несси в волшебном саду Марлен. Мейси шесть, мне – десять, и скульптуру тогда еще не передвинули к дому. Я – с разбитыми коленками, Мейси – с испуганным лицом. Она оседлала чудовище только потому, что я ее туда посадила и попросила тетю Марлен сфотографировать нас, чтобы доказать обидчикам Мейси, что она не трусиха. Помню, что свалилась на землю сразу же после того, как был сделан снимок. Я уже собиралась показать его Мейси, как вдруг вспомнила кое о чем.
– Тетя Марлен не звонила? Вдруг беспокоится, что меня так долго нет.
– Нет, не звонила. Для нее не новость, что ты не являешься домой по ночам.
Мейси продолжила перебирать тарелки и даже не взглянула на меня, чтобы проверить, поразила ли стрела цель. Пару секунд я смотрела на нее, на языке так и вертелась колкость. Однако я сдержалась, подумав об упавшем с моих плеч одеяле и о том, кто мог меня им укрыть. Годы между нами, точно каменная лавина, образовали непробиваемую стену. И все же мое имя навсегда останется первым словом, которое произнесла Мейси.
Я взялась за салфетки. Большинство были бумажные и хлопковые, но попадалось и тонкое кружево, и лен. Когда-то Берди любила принимать гостей, с удовольствием накрывала на стол, расставляла серебро, хрусталь и фарфор от разных сервизов, принадлежавших ее матери, любила играть роль радушной хозяйки перед друзьями и соседями. Мы с Мейси наблюдали из-за перил лестницы, подслушивая обрывки разговоров, замечая, что наша мама – самая красивая женщина в комнате. Уже тогда мне казалось, что в ней какой-то надлом, что она как будто играет отрывок из пьесы и боится, что с нее сорвут маску. По версии Мейси, мать нервничала от того, что красивой быть тяжело – все время надо поддерживать безупречный внешний вид. Я хотела сказать ей, что она ошибается, ведь Мейси не менее красива и все же ведет себя нормально. Да так и не сказала, потому что сестра все равно бы не поверила.
Я вытащила плетеную льняную салфетку. Когда-то макраме было одним из моих недолгих увлечений: оно продлилось ровно столько, сколько нужно, чтобы сплести одну-единственную салфетку. Рядом лежала потемневшая от времени коричневая папка, мягкая на ощупь, словно отсыревшие книжные страницы. Я сузила глаза, пытаясь разобрать, что написано на ней поблекшими чернилами. «Нед Кэмпбел Бладворт». Я заглянула внутрь.
– Что это?
Я спрятала улыбку. Ну естественно, сестра следит за мной так же пристально, как и я за ней. Я вгляделась в кучку разрозненных бумаг.
– Кажется, дедушкины военные записи. – Я вынула из папки лист, лежавший сверху, и показала Мейси. – Уведомление о его почетной отставке в 1945 году.
Я пролистала остальные бумаги: документы, несколько отпечатанных писем на официального вида бланках. В конце лежала маленькая плотная картонка.
– А это его медицинская карточка.
Я пробежала запись глазами: рост метр девяносто три, цвет глаз светло-голубой. Да, все так и осталось, хотя дедушкины плечи согнулись под тяжестью лет. Волосы, согласно описанию, были каштановые, и это меня слегка удивило: я помню деда только седым.
Я передала карточку Мейси, и она осторожно ее взяла.
– Забываю иногда, что он ветеран. Так давно все это было… Как-то вылетает из памяти, что ему уже девяносто четыре. И что он не сможет быть с нами вечно.
Я хотела сказать: «Я тоже». Однако я потеряла это право. Оставила в прошлом, как и все остальное.
Сестра отдала мне карточку, и я вернула ее в папку.
Достав оставшиеся салфетки, я перебирала их по одной, вдруг между ними прячутся еще фотографии.
– Может, мы найдем свидетельство о рождении Берди и узнаем, сколько ей на самом деле лет?
Мейси хихикнула. В детстве мы все пытались отгадать реальный возраст матери, но на наши прямые вопросы получали только сердитый ответ: невежливо спрашивать леди о возрасте. Дедушка говорил, что родилась она во время войны. Это сужало вероятный период, однако не удовлетворяло нашего желания узнать точную дату. Тысячи подобных мелочей связывали нас с сестрой, эта связь походила на замок из песка – он лишь казался нерушимым, но каждая волна разрушала его, часть за частью.
Сестра поставила на пол треснутый кувшин, и я заметила россыпь веснушек на ее руке. Берди старалась укрывать нас от солнца, твердя, что оно плохо влияет на кожу и мы будем выглядеть как тетя Марлен. Я вовсе не думала, что это так уж плохо, но следовать правилам Берди всегда было проще, чем их нарушать.
– Не носишь летом одежду с рукавами? – спросила я полушутя.
Мейси усмехнулась краешком губ.
– Нет. Давно уже. Только шляпу надеваю. Думаю, мы обе должны быть благодарны Берди за то, что она спасла нашу кожу.
– Помнишь тот раз, когда я нарочно обгорела до волдырей, чтобы ее побесить?
Мейси рассмеялась.
– И чтобы увильнуть от конкурса красоты. А потом всю ночь плакала от боли.
Я улыбнулась, вспоминая тот день.
– А ты осталась в моей комнате и мазала мне спину лосьоном с алоэ, хотя Берди тебе запретила, сказав, что так мне и надо.
Наши глаза встретились, однако наши улыбки исчезли, как будто не выдержали бремени лет.
– Наверное, я должна была радоваться, что она не считала меня достаточно красивой для конкурсов красоты.
Мейси отвернулась, потом встала и выдвинула глубокий ящик в верхней части буфета.
Я вновь принялась разглядывать свою плетеную салфетку. Заговорив о Берди, я вспомнила, о чем хотела спросить.
– Бекки не говорила тебе, что разговаривает с Берди?
– Конечно, нет, – раздраженно ответила Мейси. – Берди за все эти годы не произнесла ни слова. Только поет или мурлычет свои дурацкие мелодии из мюзиклов. А что?
– В больнице Бекки упомянула, что Берди ей кое-что сказала.
Мейси обернулась и посмотрела на меня.
– И что она ей сказала?
Секунду я не решалась ответить, не зная, стоит ли ей говорить. Потом глубоко вдохнула.
– Что Берди хочет, чтобы я осталась. И что ей нужна моя помощь.
Мейси покачала головой.
– У Бекки богатое воображение. Вся в Берди. Она бы мне сказала, будь это правдой. Вероятно, она просто хотела уговорить тебя остаться.
Мейси отвела взгляд и принялась доставать чайные чашки.
Я выгребла оставшиеся предметы из буфета, нашла среди них еще одну фотографию, которую добавила в свою стопку, и четыре салатных блюда с разным рисунком. Любовь к гаражным распродажам я унаследовала от бабушки, и меня ничуть не удивило такое количество разномастных предметов в буфете – к тому же единственная чашка от сервиза с пчелами могла бы вполне оказаться здесь.