Я вбежала в гардеробную, потому что собиралась искать до тех пор, пока мои глаза распахнуты, пока я могу видеть. Я скидывала одежду с вешалок и бросала сумочки и туфли на пол, ползала по полу на коленях.
Его здесь нет. Какая-то блуждающая мысль дразнила мой мозг, но я не могла заставить ее задержаться достаточно долго, чтобы ее осознать. Я побежала обратно в спальню и сорвала с кровати простынь, потом забралась под нее, сама не знаю зачем. Тьма сгустилась перед глазами, угрожая скрыть едва обретенную ясность. Я попыталась сосредоточиться на мысли о Джорджии и Мейси. И о Бекки. Я должна сделать это для них. Чтобы спасти их. Спасти нас всех.
От чего? Я сидела посреди спальни на полу, чувствуя, как свет в моем сознании гаснет, как вновь наступает затмение. В полном отчаянии я откинула голову назад и заплакала.
– Берди?
Я вгляделась в знакомые глаза. Джордж? Нет. Джордж умер.
– Это Марлен, дорогая. Джорджия позвала меня, потому что не знает, что делать. Она сказала, что ты, может быть, захочешь увидеть еще одно знакомое лицо.
Я закрыла глаза, желая увидеть лицо Джорджа, вспомнить, как все было до… До чего? До чего-то, связанного с тем пикапом.
Я сидела на переднем сиденье другого грузовика – того, который отец купил после голубого. Я сидела между отцом и Джорджем, и отец вез нас на танцы в школе. Я вернулась домой из Джексонвиля на пасхальные каникулы. Мама сказала, что отправила меня туда, чтобы я получила хорошее образование, хотя мы обе хорошо знали – на самом деле она хотела разлучить меня с Джорджем. Нам исполнилось по шестнадцать лет, и даже тогда мы держались друг за друга, что было одновременно и хорошо, и ужасно. Мы поверяли друг другу мечты и страхи. И секреты. Самые темные секреты, которые могли утянуть человека на дно, если бы он нес этот груз в одиночку. На мне было розовое кружевное платье с оборочками, вокруг запястья – бутоньерка из гиацинтов, словно наручник. Галстук-бабочка Джорджа – того же цвета, что и мое платье; мы оба делали вид, что не замечаем, насколько оно неуместно среди моря мягкого шифона. Джордж оделся в смокинг. Нас никогда не заботило, что думают другие.
Шершавая рука отвела волосы с моего лба.
– Что ты искала, Берди?
Я помотала головой, желая, чтобы она ушла и перестала мешать моим воспоминаниям, они – все, что у меня осталось от Джорджа.
– Мама?
Это произнесла Джорджия. Должно быть, очень напугана, ведь она не звала меня мамой с тех пор, как была подростком. Я не открыла глаза, но раскрыла ладонь и почувствовала, как ее гладкие тонкие пальцы сомкнулись вокруг моих.
– Я хочу тебе помочь. Если сможешь сказать мне, что ты искала, я помогу тебе найти.
Она пригнулась ближе. Я почувствовала на щеке ее теплое дыхание.
Чемодан. Он что-то для меня значит. Воспоминание о нем навевало аромат лаванды.
Не открывая глаз, я отвернулась от них, однако продолжала держать свою руку в руке Джорджии, не желая, чтобы она уходила. Только я не понимала, какого ответа она от меня ждет. Я зажмурилась сильнее и увидела лицо Джорджа, его светло-голубые глаза и улыбку. Мы стоим у причала, вокруг нас – только вода и свет. Я буду любить тебя, пока звезды светят на небе. Я отвечаю: Я буду любить тебя, пока горит хоть одна звезда.
Я отпустила руку дочери, потянулась к моему возлюбленному, уверенная, что если сильно постараюсь, смогу прикоснуться к нему. Но руки нащупали лишь пустоту.
– Дорогая, позволь нам помочь тебе, – сказал мне на ухо голос Марлен. Затем, ближе и тише, так, чтобы больше никто не услышал, она прошептала: – Это связано с тем пчеловодом, Берди?
Свет снова вспыхнул в моей голове, и лента в проекторе замедлилась. Я изо всех сил старалась держаться за образ Джорджа, ощутить запах его соленого пота. И мне удалось. Он сидел в старом голубом грузовике папы и смотрел на меня с пассажирского сиденья. Папа был за рулем. Джордж не улыбался. Что-то не так. Я силилась понять, что меня расстраивает. Я окликнула его по имени, но Джордж как будто не услышал. Они уехали, обдав меня выхлопным газом. Я видела его лицо, и мне было больно от того, что он плачет.
– Я же говорила, вы ничем ей не поможете. Думаете, я не пыталась? Я водила ее ко всем врачам, каких только могла найти.
Это говорит моя милая Мейси, моя дочь, которая сумела стать такой матерью, какой я сама всегда мечтала быть. Она не знает об этом. Мейси не верит никому, кто ее хвалит. Я сама ее научила, намереваясь показать, что она не такая, как Джорджия, что у нее есть собственная красота и талант. Но она услышала только «не такая». Может, именно те, кто старается, чтобы их заметили, становятся лучшими людьми. Поэтому я всегда крашу губы той помадой, которую Мейси мне покупает. Не потому, что мне так нужна помада, а потому, что хочу дать ей понять – я ее замечаю.
Край кровати слегка опустился. Кто-то присел рядом. Я почувствовала запах псины и те ужасные духи «Чарли», которыми всегда пользуется Марлен. Было в этом что-то утешительное, что-то знакомое. Что-то, напоминающее мне, что не все еще меня покинули. Мы так и не стали подругами, но когда ты с кем-то долго знаком, он прирастает к тебе, как лоза. И ты уже не помнишь жизни без него. У нас с Марлен нет ничего общего, кроме того, что она – сестра Джорджа, и что любила его больше, чем я умела любить кого бы то ни было.
– Это не значит, что мы должны перестать пытаться, Мейси. Здесь что-то новое. Ей может стать хуже, если мы не выясним, что. Ты сказала ей, что в болотах нашли грузовик?
– Сейчас не время, Марлен… – начала было Мейси.
– Она права, – произнесла Джорджия, как в детстве, придя Мейси на помощь, и теплая волна пробежала по моим заледеневшим венам.
– Что это? – Марлен взяла что-то с прикроватного столика. – Похоже на осколок фарфоровой посуды.
Разбитый фарфор. Воспоминание. Голос Марлен. Я подарю тебе дешевый сервиз на свадьбу, Джордж сказал, ты ненавидишь хороший фарфор.
– Разбитое блюдце от сервиза бабушки Джеймса. Вот этот рисунок мы ищем. – Голос Джорджии, казалось, шел издалека. – Я думала…
Я вдруг увидела. Джорджию в моей гардеробной. Она протягивает мне что-то фарфоровое. Вот оно, подумала я. Я приложила палец к губам. Она положила предмет обратно и никогда больше о нем не спрашивала. Вот, снова подумала я, и меня охватил страх. Это оно.
Мне казалось, я чувствую запах выхлопа от старого грузовика, ядовитый аромат щекочет мне ноздри, гравий с дорожки летит в лицо, Джордж и мой отец уезжают от меня, рука Джорджа, сжатая в кулак, лежит на раме окна. По моим щекам текут слезы, и я знаю, что мама стоит где-то за мной и тоже плачет.
Я смотрела на грузовик, пока он не превратился в крохотное голубое пятнышко, оставив за собой оглушающее чувство конца. Я хотела бежать за машиной, однако что-то меня удержало. Не помню, что именно.
Открыв глаза, я нашла взглядом Джорджию. Может, она помнит? Может, она поймет, что мешает мне видеть? Но она отвернулась от меня, заговорила с Мейси, что-то про стакан теплого молока, чтобы меня успокоить. Я снова закрыла глаза и сдалась темноте.
Глава 20
«Ночью вчера мне снилось – о блаженство забыться сном, – пасека появилась в сердце моем.
И золотые пчелы из горьких моих забот, из памяти невеселой делали сладкий мед».
Джорджия
Пчелы с жужжанием носились вокруг моей головы. Я их считала, как делала ребенком, и это успокаивало меня, заставляя забыть лицо матери, искаженное мукой, и голос сестры, пропитанный горечью, звенящий обвинительными нотками. И человека, которым я когда-то была. И свой страх, что этот человек до сих пор таится внутри.
Без деда и без ульев, которые увезли на болото, пасека выглядела маленьким заброшенным пустырем. Мне почему-то казалось, что это изменение необратимо, что оно навсегда. Как смена течения реки.
У основания улья передо мной пчела – крупнее остальных – задержалась на дощечке перед летком. Отойдя в сторонку, чтобы пчела не подумала, что я собираюсь загородить ей вход в улей, я наклонилась и схватила ее сомкнутой ладонью.
– Она вас не ужалит?
Я не слышала шагов Джеймса, но ощутила его присутствие. Каким-то образом пасека всегда усиливала мое шестое чувство. Может, потому, что в детстве она была единственным местом, где Мейси не ходила за мной по пятам.
– Это самец. Трутень. У них нет жала. – Я отступила от улья и встала рядом с Джеймсом. – Они только жужжат в руках, как крошечные погремушки, не причиняют никакого вреда.
Я коснулась сомкнутыми руками его рук, и он с готовностью подставил свои ладони. Осторожно, чтобы не поранить трутня, я переместила его в ладони Джеймса. Он широко улыбнулся.
– Здорово! А как вы их отличаете?
– Ну обычно видно, есть ли у них жало. Хотя если вы подойдете чересчур близко, может быть слишком поздно. Трутни крупнее. Не такие крупные, как царица, однако крупнее рабочих пчел.
– Чтобы хватило сил для смертельного акта любви с царицей, если их выберут?
– Именно. Вы хороший ученик.
Его улыбка погасла. Он развел ладони и позволил пчеле улететь.
– Если бы только людей можно было так же легко понять.
Я подняла брови, ожидая, что он продолжит свою мысль, но он этого не сделал.
– Вы хотели меня о чем-то спросить?
Прошли сутки с тех пор, как нашли дедушкин грузовик, а у Берди случился ее приступ. Берди не покидала свою комнату, а очевидное волнение дедушки и отказ Лайла рассказать нам подробности довели нас с Мейси до грани нервного срыва.
Джеймс начал носить футболки с короткими рукавами и хлопковые шорты и все же не выглядел местным. Хотя сомневаюсь, что Джеймс Граф смотрелся местным и в родном городе. В нем чувствовалась отчужденность, почти небрежение, словно он не вполне осознавал окружающий мир или реакцию других людей на его присутствие. Однако этот отстраненный образ был странно привлекательным. Если бы у меня оставалось желание разгадывать загадки, я попыталась бы понять, что им движет. Явно нечто большее, чем смерть жены. В отчаянии Джеймса чувств