– Нужно побольше разузнать о рисунке, иначе я ничего не понимаю, – натянуто проговорила Джорджия. – Мы должны найти чашку, если она все еще в доме. Будем надеяться, что узор на ней отличается от вашего.
– А почему надо надеяться на другой узор? – спросила Кэролайн.
– Потому что это предметы от одного сервиза, и придется вычислять, как он сюда попал. А я… – Джорджия сглотнула, и ее глаза встретились с глазами Мейси. – Даже не знаю с чего начать. – Она сделала паузу. – И не представляю, что это может значить.
Глава 24
«Когда места для яиц становится мало, царица-матка начинает откладывать яйца, из которых потом вылупятся трутни, затем те, из которых вылупятся кандидатки в новые царицы. Отложив яйца для следующих поколений, старая царица оставляет улей и половину своих детей. Новая царица вылетает ради брачного танца и возвращается в улей, чтобы отложить уже свои яйца – это самая важная функция
ее жизни».
Берди
Я старалась сконцентрироваться на шорохе цветного карандаша по черно-белой странице, хотя бы для того, чтобы не слышать звуков с чердака. Каждое движение там включало свет в голове, освещая уголок моей памяти, но слишком мимолетно, чтобы я могла что-нибудь разглядеть. Я нажала на карандаш сильнее, размышляя, когда можно будет прекратить. Когда я смогу встать, сама включить свет и начать говорить.
Моим коленям было тесно под детским столиком в комнате Бекки. Мы с ней рисовали в книжке-раскраске, хотя мы обе слишком взрослые для таких развлечений. Один из десятков психотерапевтов, которых я посещала, объяснил Мейси, что арт-терапия может принести мне пользу, и она купила мне кипу «взрослых книжек-раскрасок» и коробку карандашей ста пятидесяти двух цветов – я и не представляла, что столько бывает.
Во многом психотерапевт оказался прав: рисование отвлекало меня от желания выдергивать волосы из головы или резать ножницами свою одежду. Или таращиться в полумрак прошлого, которому, казалось, нет конца и края. Бекки, похоже, тоже нравится раскрашивать. Это успокаивает ее, она даже меньше заикается, когда говорит со мной.
Я попыталась поудобнее устроить ноги под розовым столиком, который, кстати, больше подошел бы трехлетке, чем девятилетнему ребенку. Наверное, Мейси и Бекки об этом знают, но ни та ни другая ничего не делают. Как будто пытаются обеими руками удержаться за детство, боясь отпустить Бекки в неопределенное будущее. Я думаю иногда: уж не передала ли я им обеим свой страх неназванного и непонятого. Страх позабыть свое прошлое.
Шум передвигаемых предметов над нашими головами возобновился. Мейси и Джорджия тщательно обыскивают чердак. Они залезли туда, как только вернулись домой. Только сначала Джорджия показала мне фотографию в телефоне, и у меня в голове словно зажужжал кинопроектор, его яркий луч высветил фарфоровый предмет, спрятанный в углу моей гардеробной. Его там больше нет, я знаю. Он где-то в другом месте, и я рада, что не помню где. Я смотрела на экран телефона, и ни один мускул не дрогнул на моем лице.
– Берди?
Я посмотрела на Бекки, поняв, что она окликнула меня уже не в первый раз.
– Ты выходишь за линии.
На моей странице нарисовано летнее поле – с насекомыми и птицами, и кипарисами по краю. Я выбрала фиолетовый карандаш, потому что он напоминает мне о чем-то приятном, и водила им над полем, не думая о цветах и листьях, перьях и крыльях. Над полем теперь словно поднимался фиолетовый дым, в котором все потонуло.
По чердачному полу протащили что-то крупное. Я села прямо, чувствуя, как мои внутренности превращаются в расплавленный воск. Мне даже почудился его запах, как от погасшей свечи, вновь погружающей все во мрак. Что-то тихо хрустнуло – я раскрыла ладонь и увидела, что сломала карандаш.
Они не найдут. Мысль пронеслась в моем раздробленном сознании, дразня призрачным воспоминанием. Что? Что именно не найдут? Мой разум метнулся прочь от вопроса, не желая знать ответ. Важную вещь. Которая способна разбить сердце.
Я вспомнила то лето, когда в Апалаче собирались снимать кино. В наш дом приходили три раза, сказали, он отлично подойдет для директора или даже для звезд, они остановятся в нем, пока идут съемки. Только понадобится ремонт с новой мебелью и шторами. Им приглянулись бабушкины картины, они сказали, их можно оставить, но, наверное, придется убрать пасеку, пока они будут здесь жить. Отцу такое точно не понравится, но он никогда не умел мне отказывать. Может быть, он должен был отказать, хотя бы в тот раз.
Шорох снова раздался, уже из другого угла чердака. Они найдут. Мои мысли бросились врассыпную прежде чем я спросила себя – найдут что?
Кто-то постучал в приоткрытую дверь, и я швырнула сломанный карандаш на пол.
– Можно к вам? – спросила моя золовка, заглядывая в комнату.
– Привет, тетя Марлен, – поздоровалась Бекки, улыбаясь своей ясной улыбкой. – Мы раскрашиваем.
– Привет, милая. – Марлен вошла в комнату, и вместе с ней вошел запах ее собак и мотоцикла. – Привет, Берди. – Она встала рядом, разглядывая рисунки. – Хорошая работа, Бекки. А вот насчет твоей, Берди, не уверена. Я думала, смысл в том, чтобы не заходить за черные линии.
Я отвернулась от нее, делая вид, что не слышу.
– Она знает, – сообщила Бекки. – Я ей объясняла.
Марлен отошла и присела на край кровати.
– А где все? Внизу никого нет, но я видела машину Джорджии.
– Они в-все на чердаке, что-то ищут.
Заикание Бекки означало, что она уловила мой страх. Как будто у нее были антенны, как у пчел. Она замечала любое движение, любое изменение в моем поведении.
Марлен рассеянно гладила загорелой рукой розовое покрывало.
– Что они ищут?
Свет начал угасать в моей голове, мерцающий проектор остановил работу. Но я заставила глаза смотреть: вот я, десять лет назад, бегу по лестнице на чердак, чтобы поискать там старинные предметы, которые могут придать утонченности интерьеру нашего дома, чтобы сделать его подходящим для голливудских звезд.
Я помню, как, проходя мимо Мейси, велела ей накрасить губы и причесаться, и она стала плакать. У меня не было времени объяснять ей, что она красива и без косметики, просто у актеров другие стандарты. Мейси снова была беременна, слишком быстро после смерти Лилианны. Ее четвертая беременность и первая – после Лилианны, но я могла сказать уже по тому, как осунулось ее лицо, как ввалились глаза, что и эта тоже долго не продлится. Однако я притворилась, что не замечаю ее боли. Боялась, что если ее боль подойдет слишком близко ко мне, я снова потеряюсь. Хотела бы я сейчас вернуться в тот день, заставить себя остановиться рядом с Мейси и сказать ей, какой я на самом деле вижу ее. И не дать себе подняться на чердак. Но я не могу. Прошлого нельзя изменить, неважно, как сильно ты этого хочешь.
Затем я вспомнила, как Джорджия остановила меня в коридоре возле ее комнаты, рассердившись на меня за то, что я довела Мейси до слез, и я ужасно расстроилась, что вновь разочаровала Джорджию. Мама, у меня проблема. Я помотала головой, говоря, что у меня нет времени. Я была слишком захвачена событиями, радуясь, что они не дают мне вспоминать прошлое, что оно уходит все дальше и дальше с каждой моей новой идеей.
Когда я открыла дверь на чердак, меня обдало таким жаром, что я почти готова была отступить. Пыльные ставни на единственном окошке пропускали тонкие лучики света. Затаив дыхание, я распахнула ставни и в несколько попыток сумела поднять раму, впустив теплый свежий воздух. Я вдыхала его некоторое время, потом помахала руками, надеясь разогнать затхлый запах заброшенного чердака.
Я складывала в кучу возле лестницы полезные вещицы, в том числе несколько фарфоровых штучек, которые моя мама находила на распродажах. Вазы, серебряные шкатулки… затем заметила старый деревянный сундук у стены. Он когда-то стоял в изножье кровати моих родителей, его перенесли сюда после смерти мамы. Надеясь, что в нем хранятся красивые вещи, я осторожно приподняла крышку и заглянула внутрь. На миг мне показалось, что я заглянула за темный занавес и увидела длинный туннель из кружащихся вихрем цветных пятен, лиц и мест, ведущий в забытое прошлое.
Кровь бросилась мне в голову, ослепляющая боль заставила меня упасть на пол. Все, что мне удалось забыть, наполнило каждую клеточку моего мозга. Знание, как остро отточенный нож, врезалось глубоко в сердце. У меня был только один способ это остановить: закрыть глаза и снова забыть – забыть даже слова, которыми можно было бы описать историю – ту, что никому нельзя рассказать.
– Я вообще-то пришла спросить кое о чем у Берди.
Голос Марлен вернул меня к розовому столику, книжкам-раскраскам и перистым облакам за окном. Они предвещали сильный шторм.
Марлен подошла и села на пол рядом со мной, скрестив по-турецки тощие темные ноги. Она смотрела на меня глазами Джорджа, и я гадала, не нарочно ли она, знает ли, что каждый раз, когда я смотрю в ее глаза, от моего сердца откалывается кусочек.
– С тех пор как в болотах нашли грузовик твоего отца, меня кое-что беспокоит.
По небу за окном скользили серебряные облака, подсвеченные розовым и оранжевым светом. Перистые облака – к смене погоды. Поговорка всплыла из глубин памяти, мне вспомнилось, как я стою на причале, глядя на кипы облаков, похожих на пятнистую кожу макрели, и моя рука – в руке отца.
– Джордж сказал мне кое-что перед тем, как уехал во Вьетнам.
Проектор в моей голове застрекотал, освещая все вокруг, ничего не оставляя в темных углах. Я закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, вот только свет был внутри моей головы.
– Он сказал, ты знаешь, кто украл грузовик. И если его когда-нибудь найдут, то должны спросить у тебя.
Я смотрела на Марлен, но видела лицо Джорджа, его сердитые глаза, когда я сказала, что не знаю, смогу ли дождаться его из Вьетнама. Я боялась с ним разлучаться. Как я останусь одна – с секретом, который мы храним оба? Это как вырыть глубокий ров и не проложить моста, по которому его можно перейти. Только Джордж все равно уехал, сказал, что должен. Никогда мне не удавалось заставить остаться со мной тех, кого я любила.