Сначала Мейси злилась, гадая, с какой стати Джорджия решила, что это имя должно упоминаться в семейных документах. Но в характере ее сестры было изучить проблему со всех сторон, вникая в каждую мельчайшую деталь, что и раздражало, и восхищало, в зависимости от того, с какой точки зрения смотреть. Но Джорджия, конечно, права. В итоге она всегда оказывалась права, однако Мейси никогда не признала бы этого вслух.
Аделина, Ида – так звали бабушку Джеймса, женщину которой принадлежал сервиз и которая научила сестер Джеймса той французской колыбельной. Могла, конечно, существовать и другая Аделина, однако это казалось маловероятным. В глубине души Мейси хотела, чтобы Джорджия все еще была здесь. Тему Аделины они могли бы обсуждать без взаимного ехидства, не задевая болезненных тем прошлого.
Хорошо, что Джорджия обзавелась мобильным. Можно попробовать общаться с ней на нейтральные темы, и эсэмэски – прекрасный для этого инструмент. Вчера сестра прислала ей сообщение, в котором объяснила про связь Мутонов с имением Болью и про эмиграцию Колетт с семьей Джеймса и Кэролайн. Если бы они говорили по телефону, им неизбежно пришлось бы вслух задаться вопросом, что все это значит. К тому же голос Джорджии разбередил бы воспоминание о той ужасной сцене в парке Лафайет, когда обе осмелились затронуть старую рану. Они словно многие годы носили на двоих одну пару туфель, натерли одинаковые мозоли и теперь боялись, что мозоли лопнут.
Мейси перестала следить за временем, сортируя документы, наклеивая ярлыки, снова сортируя, складывая бумаги в соответствующие папки. Фотографии она отложила в сторону, зная, что там лежат и снимки Лилианны. Она обещала себе, что посмотрит их позже, в хороший день с ярким солнцем, когда не так больно. Может быть, однажды она станет достаточно сильной, чтобы убрать их в альбомы. Но не сейчас.
Уже стемнело, когда Мейси потянулась за очередной папкой, обещая себе, что на сегодня это последняя. У нее разболелась спина, а она еще обещала сводить Бекки на ужин. Увидев военные бумаги дедушки, Мейси быстро записала на ярлыке: «Нед Бладворт, военные документы, 1942–1945 гг.».
Сняла лопнувшую резинку со старой папки и вытряхнула из нее содержимое, приготовившись просто переложить все в новую папку, не просматривая еще раз. Мейси почти закрыла крышку, когда ее взгляд упал на военную карточку деда с результатом его медицинского осмотра, где был указан в том числе его рост и вес. Метр девяносто три. Мейси подумала о сиденье в грузовике. Ее взгляд опустился в нижний правый угол. «Заболевания, перенесенные в детстве». В пустом квадратике рядом со словом «паротит» стоял крестик.
Она вспомнила разговор с Джеймсом о его двоюродном деде, когда они были в беседке, как раз перед тем, как Бекки побежала к дороге за пляжным мячом. «Вы сказали, что из-за свинки он не мог иметь детей?» Джеймс ответил, что такое случается иногда, и прежде чем успел добавить что-то еще, Бекки побежала к дороге, и Мейси забыла обо всем на свете. Теперь она смотрела на форму и на крестик, проставленный синими чернилами.
Она захлопнула крышку папки, как будто случайно подглядела нечто, не предназначенное для ее глаз. Но в ушах вдруг зазвучал голос бабушки, рассказывающей, как они с мужем хотели завести много детей, чтобы наполнить весельем и любовью большой старый дом, и о том, какое это было пустое место после войны. Дедушкиного старшего брата убили в Нормандии, детей у него не осталось, его отец умер, не пережив горя. Дети вдохнули бы жизнь в их дом. Но у бабушки и дедушки была всего одна дочь. Берди.
Хлопнула задняя дверь, возвещая, что дедушка вернулся в дом. Мейси бросила папку на пол и встала, глядя на нее так, словно она пропитана ядом. Она слушала медленный стук ходунков деда, пытаясь сообразить, что сказать. Что ей необходимо сказать.
Впрочем, от необходимости говорить прямо сейчас ее избавил звук громкого удара наверху.
– Бекки? – крикнула она, взбегая по лестнице.
Увидев, что дочь выглядывает из своей комнаты с вопросительным выражением на лице, Мейси облегченно вздохнула. Но через мгновение они одновременно перевели взгляд на дверь чердака в конце коридора – та была распахнута, и свет из нее лился на лестницу. Положив руку на тонкое плечо Бекки, Мейси произнесла:
– Стой здесь, ладно? Я позову тебя, если понадобится помощь.
Бекки с серьезным видом кивнула, а Мейси побежала к чердаку. Поднимаясь по узким крутым ступенькам, она окликнула мать по имени и, поднявшись до конца, обнаружила источник звука. Угловой витринный шкаф с деревянными полками и стеклянными дверцами лежал на боку, осколки стекла блестели, словно бриллианты, в мутных лучах вечернего солнца. До того как упасть, шкаф стоял перед бабушкиным кедровым сундуком, загораживая к нему доступ.
Берди сидела на корточках перед сундуком, его тяжелая крышка была откинута, открывая взору пустое пространство. Плечи матери вздрагивали, но она не издавала ни звука.
– Берди, что с тобой? – Мейси побежала к ней, присела рядом и провела рукой по хрупкой спине, проверяя белую ночную рубашку – нет ли на ней пятен крови. – Берди! – повторила она, добиваясь, чтобы мать взглянула на нее.
Та медленно подняла голову и посмотрела на нее таким ясными глазами, как будто занавес, который загораживал ее разум многие годы, внезапно откинули. Мгновение казалось, что она собирается заговорить. Но потом Берди подняла руку и уронила что-то Мейси на колени. Это была фарфоровая крышка, которую Мейси забрала, чтобы сделать фотографии для Джорджии, а потом оставила на ночном столике в своей комнате.
Берди опустила голову и начала напевать французские имена пчелок – Мари, Люсиль, Лизетт, Жан – таким тоненьким детским голоском, что у Мейси зашевелились волосы на голове.
Глава 37
«В кельтской мифологии пчела считается посланцем между нашим миром и миром иным. В Древнем Египте пчелы символизировали королевскую власть – вероятно, по той же причине».
Джорджия
У ворот, выходящих на Сент-Чарльз-авеню, я готовилась бежать второй круг по дорожке вокруг Одубон Парк. Ураган «Катрина» повалил несколько гигантских дубов, но оставшиеся деревья все же предлагали неплохое укрытие от жаркого новоорлеанского солнца.
Уехав из Апалачиколы сразу после «Катрины», я поселилась в Крещент-сити, где жили друзья тети Марлен. После рождения Бекки тетя пыталась уговорить меня перебраться в другой город – на запад, к примеру, в Техас, или в любое другое место, поближе к океану и подальше от моих воспоминаний. Но я решила остаться здесь, в Новом Орлеане, главным образом потому, что чувствовала с ним родство. Нас обоих побила жизнь, и наше унизительное поражение оказалось у всех на виду. Мне нравилось думать, что мы с городом пытаемся помочь друг другу восстановить силы и вернуть себе самоуважение.
В восемь утра удушающая влажность была уже в самом разгаре, однако меня она не пугала. Я невольно усмехнулась, вспомнив, как сказала Джеймсу, что жители Мексиканского залива не замечают жары и влажности, потому что рождаются с жабрами.
Я побежала дальше, надеясь, что усталость и звук дыхания выбьют из головы все мысли. Волосы, стянутые в длинный хвост, вымокли от пота и хлопали по спине. Впрочем, я уже знала по опыту: с какой бы скоростью ты ни бежал, воспоминания всегда тебя догонят.
Молодая мать катила мне навстречу двойную коляску; лицо женщины блестело от пота. Две студентки в коротких шортиках легко обогнали меня, заставив почувствовать древней старухой. Чтобы отвлечься, я принялась разглядывать на бегу большого белого лебедя на озере, и вдруг мне показалось, что кто-то произнес мое имя. На пробежке я никогда не надеваю наушники, поэтому, услышав свое имя вновь, я запнулась и замедлила шаг.
Развернулась и пошла быстрым шагом в обратную сторону, оглядывая дорожку и ближайшие скамейки в поисках знакомого лица.
Он стоял возле одной из скамеек. Лицо непроницаемо, синие глаза внимательно за мной наблюдают.
– Здравствуйте, Джорджия.
Мне не сразу удалось ответить. С минуту я пыталась отдышаться, втягивая воздух в скованную шоком грудную клетку. По счастью, эти усилия отвлекли меня от мыслей, какой кошмарный у меня, должно быть, сейчас вид.
– Здравствуйте, Джеймс…
Солнечные лучи, проникавшие сквозь крону дуба, под которым он стоял, окрашивали его волосы во все оттенки золота. В тщательно отутюженных слаксах и рубашке-гольф без следов пота, он создавал впечатление человека, на которого не влияет жара.
Дышалось мне все еще тяжело, поэтому я развела руками, жестом выражая недоумение.
– Мистер Мэндвилл сказал, что вы по субботам с утра обычно бегаете в Одубон Парке. Вот я и решил сюда заглянуть.
Я обошла вокруг Джеймса – хотя бы для того, чтобы доказать себе – у меня не галлюцинация и я не вообразила себе его лицо просто потому, что хотела увидеть.
– Вы живете в Нью-Йорке. Не очень-то просто заглянуть оттуда в Одубон Парк.
Он улыбнулся.
– Я надеюсь, ваши жабры работают в полную мощь, потому что вы определенно «сияете».
Я зашагала прочь, все еще слишком изумленная, чтобы по-настоящему разозлиться.
– Если вы решили меня оскорбить, могли бы позвонить по телефону. У меня теперь есть мобильный. Или вы забыли? – бросила я на ходу.
Я услышала шаги за спиной, затем рука Джеймса легла на мое плечо, заставив меня развернуться.
– Простите. Я целый час тут сидел, пытаясь придумать, что вам сказать, и, к сожалению, не придумал ничего лучшего.
Его виноватая улыбка меня немножко смягчила. Я хмуро покосилась на его руку, и он ее убрал.
– Вы бросили трубку.
– А вы плохо слушали. Но я все же прошу прощения. Это было невежливо с моей стороны. – Он ослепительно улыбнулся, и я отвела глаза. – Пожалуйста, не говорите Кэролайн.
– Она вас прислала? – Я с подозрением прищурилась.
– Вообще-то нет.