адридского двора не осталось другого выхода, как броситься в объятия Наполеона, который только этого и ждал. Наш флот попал под начало Первому консулу, ставшему к тому времени уже императором. Он собирался хитростью сломить сопротивление англичан и услал объединенную эскадру к Мартинике, надеясь, что за ней последует и английский флот. Благодаря этому маневру он мечтал осуществить свое давнишнее желание: высадить десант на острова Великобритании, но столь хитроумный план лишь доказал всю бездарность и трусость французского адмирала, который по возвращении в Европу не пожелал разделить с нашим флотом славу победы у мыса Финистерре. В настоящее время по распоряжению императора союзная эскадра должна находиться в Бресте. Ходят слухи, что Наполеон разгневан нерадивостью своего командующего флотом и собирается его сместить.
– Но, как говорят, – вставил Марсиаль, – мусью Трубач ищет встречи с англичанином, чтобы как следует всыпать ему и тем самым загладить свою вину. Я этому весьма рад, вот тогда мы узнаем, кто на что годен.
– Несомненно одно, – продолжал Малеспина, – что английская эскадра находится где-то поблизости и намерена блокировать Кадис. Испанские моряки придерживаются того мнения, что наш флот не должен выходить из бухты, где у нас есть шансы на победу. Но француз уперся на своем и настаивает на выходе в открытое море.
– Ну что ж, посмотрим, – сказал дон Алонсо, – так или иначе, а сражение должно принести нам славу.
– Славу-то оно принесет, – отвечал ему Малеспина, – а вот принесет ли победу? Моряки предаются несбыточным мечтам, и, может, именно потому, что мы тут даже не представляем себе, как слабо в сравнении с английским наше вооружение. У них, помимо мощной артиллерии, есть еще все необходимое для быстрого устранения пробоин и других повреждений на кораблях. Я уж не говорю об экипажах: у противника они превосходны, набраны из старых опытных моряков, в то время как команды большинства наших кораблей состоят из насильно завербованного сброда. Наша морская пехота тоже далека от совершенства, это просто сухопутные войска, правда они храбры и отважны, но совсем не приспособлены к морским условиям.
– Итак, – снова прервал Малеспину мой хозяин, – через несколько дней мы узнаем, чем все это кончится.
– Чем кончится, я и так знаю, – заметила донья Франсиска. – Все эти вояки, болтающие о геройских подвигах, возвратятся восвояси с проломленными черепами.
– Ну что ты в этом понимаешь, жена, – не выдержав, в сердцах воскликнул дон Алонсо. Но раздражение его длилось недолго.
– Больше тебя! – с живостью ответила донья Франсиска. – Да хранит вас господь, дон Рафаэль, возвращайтесь домой живым и здоровым.
Ужин окончился, беседа за столом замерла, и все печально сидели в наступившей гнетущей тишине. Вскоре все стали прощаться, и по молчаливому уговору, учитывая знаменательную минуту, родители оставили жениха и невесту наедине, чтобы они могли без посторонних глаз и без ложного стыда свободно проститься и нежно поцеловать друг друга. Несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось присутствовать при их расставании и потому я не знаю всех подробностей, но не трудно догадаться, что молодые люди не обидели себя ни ласковым словом, ни нежностями.
Когда Малеспина вышел из комнаты, он был бледнее покойника. Простившись с моими хозяевами, которые по-отечески благословили его, он поспешно ушел. Мы бросились в комнату Роситы и нашли нашу бедняжку всю в слезах, – так велико было ее горе. И не только разумные доводы любящих родителей, но даже сердечные капли, принесенные мною из аптеки, не могли ее успокоить. Тут я должен признаться, что, глубоко потрясенный горестями влюбленных, я невыразимо опечалился, и в моей груди умерла неприязнь к молодому Малеспине. Сердце ребенка легко прощает, а мое сердце и подавно было предрасположено к возвышенным и нежным чувствам.
Глава VII
На следующее утро меня ожидала величайшая неожиданность, а донью Франсиску – самая ужасная истерика, которая когда-либо приключалась с ней в жизни. С раннего утра дон Алонсо был безмерно любезен, а его супруга негодовала пуще обычного. Как только она с Роситой отправилась в церковь, хозяин с великой поспешностью сунул в чемодан несколько рубашек и прочее платье, среди которого я явственно различил его мундир. Я помог дону Алонсо. Все это сильно смахивало на бегство, хотя я и был крайне удивлен, не видя нигде Марсиаля. Однако вскоре его отсутствие объяснилось; как только дон Алонсо сложил свой скудный багаж, он стал проявлять признаки крайнего беспокойства, но тут приковылял старый моряк и сказал:
– Карета внизу, бежим, пока сама не возвратилась.
Я взвалил на себя чемодан, и в мгновенье ока мы с доном Алонсо я Марсиалем незаметно прошмыгнули из ворот на улицу, где влезли в шарабан и во всю прыть нашей тощей клячи понеслись по кривой, ухабистой дороге. Если для всадника она была мучением, то для кареты сущим адом, но, несмотря на сильные толчки я позывы к рвоте, мы все гнали и гнали, пока не исчез из виду наш городок.
Это путешествие пришлось мне как нельзя более по душе: ведь мальчишек хлебом не корми, а посули какое-нибудь приключение. Марсиаль тоже весь сиял от удовольствия, а дон Алонсо, который сперва радовался чуть не больше меня, потеряв из виду городок, вдруг опечалился и запричитал:
– А она-то ничего не знает! Что будет, когда она придет домой и не застанет нас!
Грудь мою переполнили счастье и радость при виде окружавшей нас природы, свежести ясного утра и, конечно, от сознания того, что я скоро увижу Кадис с его восхитительной бухтой, сплошь уставленной кораблями; его шумные веселые улицы, Ла Калету, некогда олицетворявшую для меня всю красоту жизни и свободы; городскую площадь, мол и прочие дорогие сердцу места. Мы не проехали и трех миль, как увидели за собой двух всадников на великолепных конях; вскоре они поравнялись с нами. Тут мы узнали Малеспину и его отца, высокого тощего старика, неисправимого болтуна и враля, о котором я уже рассказывал. Оба они несказанно удивились, увидев дона Алонсо, но когда узнали, что мы едем в Кадис к эскадре, изумлению их не было конца. Новость опечалила молодого офицера, но его отец, как я сразу понял, заядлый хвастун и пустомеля, напыщенно поздравил моего хозяина, назвав его цветом флотоводцев, зерцалом моряков, честью и гордостью родины.
Мы остановились на Конильском постоялом дворе, чтобы перекусить. Господам подали то, что нашлось под рукой, а нам с Марсиалем то, что осталось, и, надо сказать, это было совсем немного. Накрывая на стол и подавая блюда, я прислушивался к беседе, и она помогала мне еще лучше разобраться в характере старого Малеспины, который сперва показался мне тщеславным пустобрехом и обманщиком, а потом самым хитроумным лгуном, какого я когда-либо видел в жизни.
Будущий свекор моей хозяюшки, дон Хосе Мариа Малеспина, однофамилец знаменитого флотоводца, был отставным артиллерийским полковником, в совершенстве, до тонкостей, овладевшим этим смертоносным родом оружия. Он самозабвенно врал, когда дело касалось его любимой артиллерии.
– Мы, артиллеристы, – говорил он, без устали двигая кадыком, – необходимы на кораблях как воздух. Что это за корабль – без артиллерии? И, однако, сеньор дон Алонсо, сие удивительное изобретение человеческого разума во всем блеске проявляет себя лишь на суше. Во время войны за Руссильон… вы, вероятно, помните, что я принимал участие в этой кампании… все победы были одержаны лишь благодаря моему артиллерийскому гению… Как вы думаете, почему мы выиграли битву при Масде? Генерал Рикардос приказал мне с четырьмя орудиями расположиться на холме и не открывать огня, пока он не подаст сигнала. Но я, видевший все прозорливее других, затаился и ждал, когда колонна французов приблизится настолько, что я смогу расстрелять их в упор по всему фронту. Французы шли как по ниточке. Я хорошенько прицелился и навел одно орудие прямо в голову правофлангового солдата… Понимаете? Колонна шла ровнехонько, как на параде, я выстрелил, и – бах! – ядро оторвало сразу сто сорок две головы; оно оторвало бы еще, если б хвост колонны не отклонился чуть-чуть в сторону. Тут в стане врага поднялся несусветный переполох; но поскольку они не поняли моего маневра и не видели меня, то послали еще одну колонну, чтобы атаковать войска, находившиеся направо от меня. Вторую колонну постигла та же участь, а потом третью, четвертую, пока мы не выиграли сражения…
– Поистине чудо! – воскликнул дон Алонсо. И хотя он прекрасно знал, как стреляют из пушек, он не пожелал изобличить во лжи своего друга.
– А во вторую кампанию, под командованием графа Уньона, я тоже здорово насолил французам. Оборона Булу нам не удалась, потому что у нас кончились боевые припасы. Недолго думая я зарядил одну пушку здоровенными церковными ключами, но их оказалось недостаточно; тогда я в отчаянии бросил в жерло свои собственные ключи, часы, деньги и всякую мелочь, какую только наскреб в карманах, я даже снял с себя нательный крест. Самое удивительное то, что этот крест впился в грудь одному французскому генералу и красовался там, словно его припечатали, правда он не причинял генералу никакого вреда. Генерал не стал выковыривать этот крест, а когда возвратился в Париж, Конвент приговорил его не то к смерти, не то к пожизненному изгнанию за то, что он принял награду от вражеского правительства.
– Какая чушь! – пробормотал мой хозяин, возмущаясь столь дикими измышлениями.
– А когда я был в Англии, – продолжал между тем старый Малеспина, – вы, конечно, знаете, что английское правительство призвало меня усовершенствовать их артиллерию, – я каждый день обедал с Питом, Бэрке, лордом Нертом, генералом Конвалисом и другими важными государственными деятелями, и все они величали меня «шутником-испанцем». Припоминаю, как однажды, когда я сидел с ними во дворце, они упросили меня показать им бой быков, и я, размахивая плащом, принялся колоть и разить подвернувшееся под руку кресло. Все это очень развеселило английский двор и особенно короля Георга Третьего, который был большим моим приятелем. Он вечно просил меня послать кого-нибудь в Испанию за настоящими маслинами. О, мы были закадычными друзьями! Как-то ему втемяшилось выучить испанский язык, особенно разные выраженьица нашей веселой Андалусии, но он так и не смог зазубрить ничего, кроме фразы: «Подать второго быка и выпустить еще пятерых…» Этими словами он и приветствовал меня каждое утро, когда отправлялся завтракать сардинками, которые запивал чистейшим хересом.