Освобождение Сибири
1. Социалистическая власть
«Боевые усилия наших войск, направленные к занятию магистрали с целью эвакуации к морю, сопровождались затем другими событиями, — пишет д-р Штейдлер в очерке «Выступление чехословаков в России 1918 г.»[265], — которые были исторически важнее… Наши победы в мае и июне одновременно стали импульсом к местным антибольшевицким переворотам, производимым русскими антибольшевиками под руководством социалистов-революционеров, которые, впрочем, давно, до нашего выступления и независимо от него готовились к перевороту. Выступлением наших войск этот переворот был только ускорен и, конечно, облегчён… Наскоро сформированные им отряды русских добровольцев приняли участие в боях наших войск с большевиками. И надо признать, что явно антибольшевицкое и чехофильское настроение населения значительно помогало нашим военным успехам. Ценную помощь оказали особенно русские офицеры, казаки, студенты и остальные добровольцы (глав. обр. в позднейших боях) и железнодорожники, без участия которых было бы, при нашем наступлении, невозможным продвижение поездов».
В изложение это, пожалуй, надо внести несколько поправок, поскольку дело касается Сибири. Здесь часто инициатива выступления принадлежала русским — далеко не всегда «под руководством социал.-революционеров», и чехословаки играли лишь вспомогательную роль.
Сибирь вообще была несколько в ином положении, чем Европейская Россия. Ноябрьские события, т.е. большевицкий переворот, разыгрывались с опозданием и растянулись на три месяца (с ноября по февраль): в Томске, например, советская власть пришла лишь в марте. Сам переворот носил несколько специфический характер. Достаточно сказать, что на Урале большевики выступали под флагом Учредительного Собрания и демократической республики[266]. Большевицкий историк Парфенов должен признать, что до октябрьских дней в Сибири, за исключением Енисейской губ., «не было почти ни одного совета, который бы стоял активно и целиком на платформе октябрьской революции» [с. 7]. В советах настолько сильно было антигерманское настроение, что второй всесибирский съезд советов 8 февраля заявил от имени «Сибирской советской республики», что он «не считает себя связанным с мирным договором, если таковой заключён Сов. Нар. Ком. с германским правительством» [«Хроника». Прил. 19].
Эта местная обстановка придала на первых порах и особый колорит борьбе, которую вела так называемая революционная демократия с захватчиками государственной власти. Хотя головка сибирской компартии с самого начала провозгласила: «Да здравствует гражданская война»[267], в левых общественных кругах Сибири была популярна роковая концепция общесоциалистического фронта, т.е. стремление так или иначе договориться с большевиками[268]. Едва ли не этим следует объяснить то, что переход власти к советам произошёл повсюду бескровно — за исключением Омска и Иркутска, где были выступления юнкеров и прапорщических школ, впрочем, не связанные непосредственно с захватом власти большевиками[269]. Чрезвычайно характерно иркутское восстание — бой, так сказать, впустую. Желая во что бы то ни стало избежать ужасов гражданской войны, представители партий с.-р. и с.-д. в объединённом заседании советов предложили большевикам образовать орган власти из представителей всей «революционной демократии». Большевики согласились, но тем не менее создали свой военно-рев. комитет. Тогда «объединённая демократия» с своей стороны создала «комитет защиты революции», заявив 10 декабря, что она признаёт высшим органом власти в Сибири лишь временное Сибирское правительство, долженствовавшее быть избранным на проходившем в Томске Чрезвычайном сибирском областном съезде. Комитет призвал офицеров и юнкеров выступить против захватчиков власти. В организованный штаб вошли: полковники Иванов-Ринов, Скипетров, Никитин и некоторые эсеры, между прочим, член ЦК партии Тимофеев. (Обратим внимание на эти имена!) Восемь дней шёл бой в Иркутске (убитых и раненых насчитывалось до 1000 человек) и закончился — не без посредства читинцев, пытавшихся примирить «оба крыла демократии», — мирным договором 20 декабря, создавшим коалиционную власть от народных социалистов до большевиков…[270] Военные представители штаба бежали… Большевики последовательно и настойчиво проводили свою собственную политику, а все остальные бесплодно старались создать в Сибири социалистическую коалиционную власть — ею после октябрьского переворота должна была явиться Сибирская Областная Дума.
Ещё в дни Временного правительства началась в Сибири работа по организации местной областной власти. Происходившее в августе в Томске «народное собрание» постановило созвать общесибирский съезд для разработки основных положений областного самоопределения Сибири, подлежавших утверждению Учр. Собрания. Первый съезд 8–17 октября декларировал автономное устройство Сибири. На основании этого 9 декабря собрался Чрезвычайный общесибирский съезд. Прибыло 155 делегатов[271]. Признав единственным источником государственной власти Учр. Собрание, съезд постановил: «Временно создать во имя спасения Сибири общесибирскую социалистическую, от народных социалистов до большевиков включительно, с представительством от национальностей, власть в лице Сибирской Областной Думы и Областного Совета, ответственного перед Областной Думой». Контролирующий и законодательный орган, т.е. Дума, должен «состоять исключительно из представителей демократии, без участия цензовых элементов». Власть исполнительная также должна быть социалистической, причём в состав органа её могут войти и большевики, если «принимают платформу настоящего съезда, т.е. безусловную борьбу за избранное всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием Всер. Учр. Собр. и за областное народоправство Сибири, так как только эта платформа может предотвратить полный государственный развал» [«Хр.». Прил. 13].
Что же получалось на практике? Полная мешанина во взаимных отношениях, приводившая к тому, что в Чите, например, согласно постановлениям съезда сельского населения комитетов Общ. безоп., городских и земских учреждений Забайкальской области, была создана «коалиционная социалистическая власть» совместно с коммунистами. Эта власть должна была одновременно проводить в жизнь законы Сибирской Областной Думы и декреты Совета Народных Комиссаров![272]
«Временный Сибирский Совет», избранный съездом в качестве исполнительного органа до созыва Думы, прежде всего призвал население «к полному немедленному прекращению гражданской войны» [«Хр.». Прил. 14], т.е. к фактическому примирению с захватом большевиками власти[273]. Так как Совет раб. деп. в Томске высказался отрицательно по отношению к съезду и постановил в случае попытки съезда взять власть «бороться с ним до конца», [«Хр.». Прил. 15], Временный Областной Совет обратился ко всем советам с.-р. и с.-д. с увещевающим воззванием. Он называл советы «идейными и политическими руководителями масс» — «мозгом трудовой демократии» [там же. Прил. 16]. Это воззвание, в конце концов, лило только воду на мельницу большевиков, так как советы к январю были уже в руках большевиков.
Странно было видеть под всеми этими документами подпись исконного и всеми признанного вождя сибирского областничества Г.Н. Потанина, избранного председателем Временного Совета. В Сибири Потанин занимал совершенно исключительное положение. Имя его придавало авторитет любому политическому начинанию. «Властителем дум» называет его сибиряк проф. Зубашев. «Поводырём сибирской общественности», «Первым гражданином Сибири», «мозгом и сердцем современной общественности» именует его Якушев, сделавшийся потом председателем Сибоблдумы и резким противником тактики ближайших единомышленников Потанина. Престарелый «поводырь» сохранил, по выражению Якушева, «поразительную для его лет ясность и свежесть мысли» [некролог в «Вольн. Сибири». I]. В то же время автор некролога Потанину считает нужным отметить, что «патриотизм» является «отличительной чертой» покойного сибирского общественного деятеля. Как мог тогда Потанин, примыкавший по своим политическим взглядам к народным социалистам, дать своё имя делу, заведомо осуждённому на неуспех? Как мог он в противоречие со своим подлинным демократизмом пойти на компромисс, который создавала позиция, занятая областным съездом?
Областники, могшие опереться на сибирское старожилое крестьянство, на сельскую интеллигенцию и казачество, были застигнуты революцией врасплох, оказались неподготовленными, и «политическое оформление народных масс» пошло под знаменем партии с.-р. Таково мнение одного из энергичных деятелей этой партии в Сибири[274]. «Областники» и группа кооператоров оказались на съезде в меньшинстве. Они боролись и против возможного союза с большевиками, и против отрицания коалиции с буржуазией[275]. «Сознание долга заставило нас остаться», — пояснял позже на июльском торгово-промышленном съезде в Омске прис. пов. Патушинский, один из членов Временного Совета, близкий областникам и, по-видимому, тоже числивший себя в рядах народных социалистов. «Сознание долга» повело Патушинского и на дальнейшие уступки, которые оказались, однако, невозможными для Потанина. 30 декабря он отказался от звания председателя и члена Совета. Уход свой Потанин мотивировал тем, что он не мог «изменить продолжающегося тяготения своих товарищей по Совету в сторону большевизма». «Уклон» этот Потанин увидал в том именно воззвании к советам, о котором говорилось выше и под которым, к сожалению, механически стояла подпись самого Потанина. «Конечно, это было неверно», — замечает Якушев. Это было верно постольку, поскольку представители «революционной демократии» не могли изжить в себе тяготения к фикции единого социалистического фронта и поскольку в московских деспотах продолжали видеть что-то от социализма[276].
Таким образом, Временное Сибирское правительство (Совет) являлось, в сущности, продуктом творчества эсеровской партии. Новая власть хотела опереться на кооперацию, где эсеры имели значительные связи. Это влияние было обманчиво. Никогда не следует забывать того, что не без язвительности отметил французский наблюдатель сибирской жизни в то время полк. Пишон. Он писал в своём докладе: «Как общее правило, нужно заметить, что каждый теперь в России и Сибири считает нужным кутаться в социалистический плащ: это модное одеяние всех людей, делающих или желающих делать политику. И поэтому нельзя давать себя обманывать политическими вывесками: под ними зачастую прячутся мысли и программы, диаметрально противоположные официальным девизам, начертанным на вывеске» [с. 42].
Сибирская кооперация быстро освободилась от антигосударственного налёта, который могла ей придать партийная вывеска. Но в январе эсеры главенствовали на официальном всесибирском кооперативном съезде, собравшемся в Новониколаевске 6 января: из 88 делегатов 65 числилось в партии с.-р. Съезд, заслушав доклад члена Вр. Сиб. Совета Патушинского, принял соответственное обращение к населению и постановил оказать при выборах в Думу «содействие всем социалистическим партиям, стоящим на точке зрения непризнания власти народных комиссаров и признания автономии Сибири». Была ассигнована вместе с тем единовременная ссуда в сибирскую казну и выработана шкала, по которой союзы должны внести деньги [Парфенов. С. 15].
7 января в Томск съехалось 93 депутата будущей Областной Думы. Среди них было 56 с.-р., 10 нар. соц., 5 с.-д., 12 беспартийных и т.д. Большевики не допустили открытия Думы. Шестнадцать членов Думы были арестованы 26 января. Часть членов (40 человек) собралась на тайное заседание, объявила Думу открытой, выпустила от её имени ряд обращений и избрала Временное Сибирское правительство. В состав правительства вошли: Дербер, Вологодский, Краковецкий, Новоселов, Крутовский, Ив. Михайлов, Патушинский, Серебренников, Устругов, Шатилов и др.[277]. Перечисляю тех, с именами которых нам часто придётся встречаться. Многие из членов Правительства были зачислены в состав его без предварительного опроса или согласия — в том числе Вологодский, Устругов, Серебренников [Гинс. I, с. 76].
Обращение Думы к «трудящимся Сибири» начиналось своеобразно: «В ночь на 26 января большевицко-царские (?) опричники арестовали 16 членов Областной Думы…» Составители воззвания, по-видимому, не понимали плохого тона этой «революционности». «Именем многих миллионов трудящихся и населяющих Сибирь народностей и туземных племён» они объявили, что «вся полнота власти» принадлежит «подлинным избранникам трудящихся и народов Сибири Вр. Сибоблдумы» [«Хр.». Прил. 18]. В следующей затем «декларации», отмечая, что Дума стоит на почве признания вс. Учр. Собр., группа членов Думы — действительно, это была только группа — с чрезвычайной решительностью объявляет, что «народы… в разное время присоединённые к Российскому Государству, решают… отделяются ли они от Российской Федеративной Республики и образуют самостоятельные государства или входят как автономно-федеративные единицы в состав Российской Республики». В области социальной политики Дума гарантировала проведение в жизнь закона о земле, принятого Учр. Собр.[278].
Всё это продекларировав и объявив себя «единственно законной властью» для Сибири, новое Правительство разделилось: одна часть осталась в Зап. Сибири и образовала особый комиссариат, действовавший именем Сибирского правительства; другая, во главе с Дербером, выехала на Восток, в Харбин — единственный город, ещё свободный от большевицкого влияния. Один из членов Правительства был командирован в Москву для информации и связи с ЦК эсеровской партии[279].
2. Боевые силы
На какие силы могла опираться в Сибири власть, намеревавшаяся отстаивать, в сущности, эсеровские партийные позиции? Власть всегда склонна преувеличивать свои шансы. Автор очерков по областному движению в Сибири, напечатанных в «Вольной Сибири», обольщается многочисленными приветствиями, полученными Сибоблдумой. Но ведь все эти семипалатинские городские думы, якутские земства, в сущности, в значительной степени приветствовали сами себя. Приветствия от «фронтовиков»? — но именно «фронтовики»-то и являлись основой большевизма в сибирской деревне. Приветствовал даже атаман Семёнов!
На фронтовых солдат, не вернувшихся ещё в Сибирь, Правительство почему-то возлагало особые надежды. Из них предполагалось создание кадров новой Сибирской армии. Назначенный главным комиссаром Сибирской армии бывший командующий Иркутским округом при Вр. прав. подп. Краковецкий, член У. С. от Румынского фронта (?), создал в Киеве специальный сибирский военный комиссариат. В короткое время на фронте объединилось до 50.000 сибиряков. Предполагалось выделить из них наиболее надёжные отряды и послать в Сибирь на поддержку Правительства. «Но, — добавляет сибирский историк этого времени, — вся работа была внезапно прервана большевицким переворотом на Украине и свержением Укр. Рады, с помощью которой велась организационная работа по созданию Сибирской армии» [«Вольная Сибирь». III, с. 14]. Надежды на создание таким путём особой Сибирской армии тем более были утопичны, что ей ставилась задача возобновления противогерманского фронта[280].
Если у сибирских рабочих было настроение против «похабного» мира, то едва ли оно так сильно было на разложившемся фронте.
Безразлична была и сибирская деревня, слишком далёкая и оторванная от центра, изолированная в самой себе территориальной замкнутостью сибирских расстояний. Поднять её на войну с Германией, конечно, нельзя было. Деревня подчас «праздновала» возвращение солдат-«дезертиров»[281]. Пишон в своём докладе замечает, что ему приходилось сталкиваться с абсолютным отсутствием антипатии к немцам, несмотря на все события на фронте и в прифронтовой полосе [с. 22]. Он наталкивался только на враждебное отношение к японцам. «Все те лица и группировки, — писал в докладе Пишон, — которые заявляют, что «за ними крестьяне», обманываются и нас обманывают. Интеллектуальный уровень крестьянской массы весьма низок, и показателем этого явились различные выборы, во время которых крестьянин давал свой голос тому, кто больше ему обещал реальных выгод. Крестьянам не приходилось принимать непосредственного участия в революционной борьбе: каждая деревушка проделала самостоятельно свою местную революцию, совершенно не заботясь о соседях, в общей массе крестьянин очень доволен тем обстоятельством, что полученная свобода дала ему «право» рубить казённые леса бесплатно, пользоваться бесплатно всякими бывшими угодьями и т.п. Колоссальному повышению цен на продукты сельского хозяйства крестьянин тоже весьма рад: он начал копить деньги» [с. 30–31].
Общая характеристика, конечно, правильная. Она подтверждается анкетой, сделанной редакцией «Сиб. Зем. Недели» среди всех своих деревенских корреспондентов 20 апреля, т.е. при большевиках[282]. Всякие анкеты относительны — нельзя этого упускать из вида. И всё-таки показательно, что за большевицкую власть высказалось лишь 7. Некоторые волостные читатели на вопрос о власти промолчали (¼). 65% — 47 ответов — отнеслось отрицательно к большевикам. Отмечалось в ответах, что власть советов поддерживают большею частью пришедшие с фронта солдаты[283]. К другим социалистическим партиям население равнодушно. Боятся налогов, эгоистические соображения на первом плане и т.д.
Деревню, у которой была «тоска по правительству, по власти»[284], активной могла сделать или хорошая организация — здоровая, непартийная агитация, или сама власть большевиков. И, может быть, во многом прав Гинс, указывающий, что «борьба в Сибири началась раньше, чем население успело проникнуться ненавистью к большевикам» [II, с. 5]. То же нам скажет впоследствии участник приуральского рабочего движения, представитель знаменитых в летописи гражданской войны ижевцев и воткинцев: «Сибиряки, не пережившие большевизма, не хотели защищаться от него»… [«Берлинская Заря», № 6].
Совершенно естественно, что при организации боевых антибольшевицких сил приходилось идти по другому руслу — в другой среде вербовать эти силы.
Деятели Сибирской Думы, выступившие уже в роли историков сибирского движения, чрезвычайно преувеличивают организационную роль Думы. «Сибирское правительство, выбранное в тайном заседании Сибирской Думы 28 января, — говорит, напр., редакция «Вольной Сибири» [III, с. 7], — в сущности, являлась только главным революционным штабом, который подготовил свержение большевиков»… «Нелегальная Сибирская Дума не только сумела возглавить сибирское противобольшевицкое движение, но и освободить Сибирь от ненавистной населению власти большевиков». А дальше уже Якушев рассказывает, как были организованы опытными в создании конспиративных боевых дружин эсерами военно-революционные силы [IV, с. 100–103]. Должен признать Якушев, что подготовительную работу в значительной степени «облегчило то обстоятельство, что вся она велась в Сибири не от имени партии, а именем Сибирского правительства». Территория Сибири была разделена на два военных округа — Западный и Восточный. «В каждом из этих округов военное руководство было возложено на особые военные штабы, действующие в полном контакте с политическими комиссариатами Вр. Сиб. пр».
Не отрицая инициативы и энергии отдельных членов эсеровской партии, надо отметить, что в Сибири возникла совершенно самостоятельно и чисто военная организация. Напр., уже в ноябре в Томске, по инициативе кап. Кириллова, создался офицерский отряд под названием «Белый легион» [«Вольная Сибирь». IV, с. 37]. В январе в Томске насчитывается три военных организации — одна из них эсеровская, которые до марта между собой не имеют связи. В марте организуется штаб, по инициативе А. Пепеляева, и начальником объединённой военной организации становится полк. Сумароков — человек довольно правых убеждений. Помимо казачьих организаций, возникших в Забайкалье и на Дальнем Востоке, — о них будет сказано ниже — с декабря и в Зап. Сибири действуют казачьи организации, не связанные инициативой эсеровских эмиссаров, напр. омская казачья организация в ст. Атаманской во главе с Анненковым, субсидируемая торгово-промышленными кругами. Только казалось, что вся «правая» Сибирь равнялась «исключительно по партии соц.-революционеров» [Парфенов. С. 17].
Было бы большой ошибкой думать, что в эсеровские военные организации шли какие-то правоверно мыслящие социалисты-народники. Нет, шли, отыскивая хоть какой-нибудь точки опоры. Эсеры, или вернее фирма Сибирского правительства, и являлись такой опорой, в особенности при пассивности других политических групп[285]. Поэтому так легко и охотно эсеровские военные организации шли на слияние с другими беспартийными организациями. В конце концов, вся эта вооружённая сила была чужда социалистической позиции Областной Думы и ближе себя чувствовала к «кружку» Потанина, наиболее решительно и бескомпромиссно отстаивавшего вооружённую борьбу с большевиками. Сомнительным эсером был атаман енисейского казачьего войска Сотников, первый в январе 1918 г. поднявший в Красноярске восстание. Таким же был и начальник Западн. военного округа подп. Гришин (псевд. Алмазов), о котором впоследствии омская «Заря» [№ 128] писала: он первый организатор и вождь армии, освободившей Сибирь; деятель «героического периода борьбы с советами». Числился в среде эсеров и начальник Восточного военного округа полк. Элерц-Усов и др. Они все тянулись к партии только как к возможному организованному центру. Поэтому так скоро между представителями партии и ими оказались коренные разногласия. И они стали с точки зрения правоверных партийных деятелей лишь «авантюристами».
«Отчёт» ген. Флуга, возглавлявшего «сибирский отдел Союза Защиты Родины», даёт довольно ясное представление о плане, к которому склонялись военные организации. Его можно уяснить себе на примере тех переговоров, которые у Флуга были в Томске. В первый же день приезда, 28 февраля, Флуг посетил Потанина. «Он оказался дряхлым старцем, с слабыми остатками зрения и слуха, живущим в крайне тяжёлых материальных условиях». «Письмо Л.Г. Корнилова, — рассказывает Флуг, — которое я ему привёз, мне пришлось самому прочесть Григорию Николаевичу вслух, после чего он, заявив, что по старости уже не принимает личного участия в политике, пригласил своего соседа А.И. Гаттенберга, рекомендовав мне последнего как общественного деятеля и вполне доверенное лицо, заменяющее его в кружке, названном его именем» [IX, с. 258]. «В результате полученных сведений, — продолжает Флуг, — убедившись, что программа потанинского кружка чужда идее сепаратизма, которая ей, по слухам, приписывалась, и близка к корниловской[286], а также, что беспартийная офицерская организация пойдёт на слияние с так называемой эсеровской, делегация остальное время пребывания в Томске провела в переговорах с подп. Гришиным (оказавшимся лицом, обладавшим здравыми военными понятиями) по вопросам о сближении обеих организаций между собой… о выработке общего плана действий и т.п., с тем чтобы работа вообще велась в направлении полного слияния под единоличным командованием и при политическом руководительстве кружка Г.Н. Потанина» [с. 259].
Соглашение легко достигалось, потому что к Корнилову в Сибири относились с открытой симпатией и доверием. «Имя ген. Корнилова в то время в Сибири в цензовых кругах и в части интеллигенции было окружено необычайным ореолом и пользовалось исключительным моральным авторитетом, — пишет с.-р. Колосов. — Сам факт связи с ним и с его организациями областники, впрочем, и не скрывали, так как об этом в «Сиб. Жизни» [№ от 28 августа] писал А.В. Андрианов. Насколько большим и непререкаемым авторитетом пользовалось в цензовых кругах имя Корнилова, показывает инцидент с бывшим министром Вр. прав. Н.В. Некрасовым. Он приехал летом 1918 г. в Сибирь, но его появление в Сибири подняло целую бурю в цензовой прессе и в цензовых кругах, потребовавших от Некрасова ответа за его поведение в деле Корнилова. После своего рода общественного суда над Некрасовым страсти разгорелись до такой степени, что он предпочёл вернуться обратно в советскую Россию, несмотря на весь риск, связанный с таким переездом» [«Былое». XXI, с. 252–253]. Только почему Колосов говорит о «цензовых кругах»? Ни областники, ни кооператоры, с которыми был связан Некрасов, не могут быть отнесены к этим «цензовым кругам».
В марте — апреле некоторое единство между существовавшими военными организациями было создано. В Новониколаевске находился центральный штаб Зап.-Сиб. комиссариата Вр. Сиб. правительства — в него входили кооператор Сазонов, эсеры Фомин, Марков, П. Михайлов и Гришин-Алмазов.
Самой сильной военной организацией была омская «организация тринадцати», возглавляемая Ивановым-Риновым и насчитывавшая до 3000 человек (в неё входил отряд приобретшего потом печальную известность Волкова). Томская организация во главе с Сумароковым и Пепеляевым имела от 1000–1500 бойцов, новониколаевская во главе с Гришиным-Алмазовым — 600 человек, иркутская — кап. Калашников и полк. Элерц-Усов — до 1000 человек и т.д. Число всех организованных военных в Зап. Сибири к маю определялось в 7000 человек, разбитых на боевые дружины по пятёркам и содержавшихся в значительной части на счёт местной кооперации[287]. Объединение это создалось, однако, вовсе не на почве приобщения к лозунгам «господствующей партии»: пришлось сойтись на поддержании самой идеи власти, хотя бы данное содержание её и представлялось неприемлемым». Так охарактеризовал положение дел, с точки зрения сибирского офицерства, Гришин-Алмазов в позднейшем своём докладе на Юге [Деникин. III, с. 94].
Военные организации готовились к перевороту. Пытались вооружиться — иногда даже производили нападения на склады оружия[288]. Но всё-таки они были слабы. Их состояние не давало возможности свергнуть власть без помощи извне. «Даже при наилучших условиях, — говорит Флуг, — офицерские организации в большинстве крупных центров не могли рассчитывать удержать захваченную власть долее 1–2 недель, после чего неминуемо должна была наступить реакция» [IX, с. 271]. Но существовала какая-то слепая вера, что вопрос об интервенции союзников решён в положительном смысле, что начнётся она около 1 июля, «причём корпус ген. Плешкова (на Д.В.) явится в роли авангарда союзных сил, которые числом до 100 тыс. человек уже сосредоточиваются в тихоокеанских портах» [Флуг. С. 256]… В связи с этой уверенностью выступление намечалось на конец мая. Едва ли этот срок имел какое-нибудь отношение к тому, что «приближался» срок, когда Дума назначила созыв сибирского У.С. Так предполагает Якушев [«Вольная Сибирь». IV, с. 106]. Большевицкие историки ставят это в связь с упомянутым в предшествовавшей главе совещанием, которое якобы было в Москве и после которого, 3 мая, в Новониколаевске был созван съезд нелегальных военных организаций для информации и инструкционных указаний [Парфенов. С. 20]. Съезд руководителей местных штабов военно-революционных организаций действительно в Новониколаевске 3 мая происходил. 14 мая в Челябинске состоялось совещание представителей чехословацкого командования — Гайды и Кадлеца, с центральным штабом сибирских боевых дружин (Гришин-Алмазов) и военным отделом самарского Комитета членов У.С. (кап. Каппель и полк. Галкин). «На этом совещании был выработан план будущего выступления», — утверждает Парфенов [с. 23]. Возможно, в датах здесь есть некоторая путаница, но факт несомненный, что Гайда и Кадлец, убеждённые, как говорит Якушев, в том, что «вооружённый конфликт с большевиками неизбежен, вошли в половине мая в неофициальные переговоры с некоторыми представителями новониколаевского военного штаба» [«Вольная Сибирь». IV, с. 108] и по достигнутому соглашению Гришин-Алмазов отдал приказ о выступлении.
В конце мая с чехами и без чехов в ряде городов начались выступления. В Семипалатинске, Бийске, Омске, Красноярске большевицкая власть была свергнута до прихода чехословацких войск[289]. В Томске восстание намечалось на 28 мая в связи с волнениями, происходившими там на почве реквизиции церковного имущества в женском монастыре. Восставшие должны были в первую очередь разоружить в казармах мадьяр, представлявших главную силу большевиков. Из-за случайного предательства восстание началось не совсем удачно[290]. Но большевики сами эвакуировали Томск 31 мая в виду слухов о приближении чехов, захвативших при участии барнаульской организации 26 мая Новониколаевск. Томск, следовательно, почти не оказал сопротивления, хотя там находился батальон «прекрасно вооружённых, дисциплинированных и готовых к борьбе мадьяр»[291], хотя советская власть стояла «прочно и незыблемо», как извещала в день падения Томска большевицкая газета «Знамя Революции». В Томск вступил отряд Гайды и пробыл в нём два часа. Летопись событий отметит символическую картину, когда монархист полк. Сумароков и городской голова меньшевик Васильев вместе приветствовали чехословаков…
В Новониколаевске переворот «окончился в 40 минут»…
Я не буду следить за перипетиями борьбы чехов и за восстаниями, иногда при активном, а другой раз при пассивном их содействии. К началу августа почти все города Зап. Сибири были освобождены от большевиков[292]. Повсюду в городах появились «уполномоченные» Сибирского правительства. 1 июня «Западно-Сибирский комиссариат» в составе членов Учр. Соб. П. Михайлова, Маркова, Линдберга и председателя томской уездной земской управы Сидорова, обращаясь к «трудовой демократии», объявил, что временно до окончательного освобождения всей сибирской территории им принадлежит высшая местная власть, как уполномоченным Сибирского областного правительства. Задачею комиссариата «является создание правильно организованной военной силы, достаточной для утверждения народовластия и охраны жизни и достояния граждан от всех покушений врагов демократического строя как извне, так и изнутри» [«Хр.». Прил. 41].
Фактически на освобождённой от большевиков территории правил начальник омских военных организаций Иванов-Ринов — опытный администратор и человек с характером, по выражению Гинса. Таким образом, осуществлялась временно «военная диктатура» по плану ген. Флуга [«Арх.». IX, с. 255].
3. Начало «атаманщины»
Позже эти первые дни рисовались «героическим» периодом борьбы с советской властью — порой общественного подъёма и «великих надежд, объединивших всех и двигавших на подвиг» [«Заря»]. До некоторой степени это так и было. Пожалуй, только в Сибири на короткое время создался как бы единый противобольшевицкий фронт. Внутреннее единство, правда, было только казовым, но и его было достаточно для того, чтобы освободить Сибирь.
Если вы прочтёте отчёт о деятельности «делегации» ген. Флуга и одновременно повествование о тех же событиях бывшего председателя Сибоблдумы, вы ясно ощутите разницу восприятия. Эсеры считали, что власть перешла к ним. Военные расценивали обстановку по-иному, и на другой день после свержения большевиков начались коллизии.
Сибирская обстановка, конечно, мало соответствовала позиции, которую хотели занять представители Областной Думы. «Все слои, — вновь отмечает с.-р. Неупокоев, — положительно мучаются в тоске по власти». В этой политической атмосфере, когда речь заходит о власти, чаще всего тебе отвечают: «Хоть бы сам чёрт, лишь бы был закон и порядок». И от палат «буржуев» и «саботажников» до самых низов… ежедневно вы слышите смертельную тоску о скорейшем приходе этого «спасителя» [«Кр. Арх.». XXIX, с. 92)[293]. Было совершенно очевидно, что «политические младенцы» не могли быть у власти. С этим прежде всего не примирились бы те военные круги, которые представляли единственную реальную силу (из 40 т. добровольцев ½ её приходилась на казацкие организации).
Военная власть освобождённой Сибири, к сожалению, как бы с молоком матери, всосала в себя многие из тех черт «атаманщины», которые так пагубно отозвались впоследствии. Уже ген. Флуг в своём отчёте отмечает недостатки местных казачьих организаций, делавшие их малопригодными в качестве опоры для будущей власти: «некоторая моральная распущенность, неразборчивость в средствах, стремление руководствоваться больше честолюбивыми побуждениями своих атаманов, чем сознанием гражданского долга»[294].
Конечно, эта «распущенность» отличала не только казачьи организации. Гражданская война, открывающая красивые страницы подлинного героизма, вместе с тем почти неизбежно разнуздывала общественные нравы. В своих показаниях, быть может, слишком сгущая краски, слишком обобщая, адмирал Колчак, строгий к себе и к другим, вспоминая период своего пребывания в Харбине (весной 1918 г.), рисует довольно безотрадную картину и военной и гражданской общественности: «Основная причина, почему нам так трудно было создавать вооружённую силу, — это всеобщая распущенность офицерства и солдат, которые потеряли, в сущности говоря, всякую меру понятия о чести, о долге, о каких бы то ни было обязательствах. Никто не желал ни с кем решительно считаться — каждый считался со своим мнением. То же самое было и в обществе. Напр., в Харбине я не встречал двух людей, которые бы хорошо высказывались друг о друге. Ужасное впечатление у меня осталось от Харбина. Это была атмосфера такого глубокого развала, что создавать что-нибудь было невозможно» [«Допрос». С. 141].
Колчак рассказывает, как самостоятельно и стихийно создавались в Харбине и на Дальнем Востоке военные отряды. В Зап. Сибири мы видели большую организованность, но суть дела та же… Около есаула Калмыкова собирается группа офицеров в 70–80 человек; к ним примыкают уссурийские казаки. Таким образом появляется «отряд» атамана Калмыкова. Аналогичным путём организуется в Харбине отряд Орлова, примерно в 1000 человек, а раньше отряд Семёнова; недостатка в добровольцах не было. Номинально подчиняясь какой-то высшей власти, «атаманы» действуют совершенно независимо — и особенно на Дальнем Востоке, где эти отряды поддерживают деньгами и оружием иностранцы. Сама «вольница» часто диктует атаманам свои условия. Между отдельными отрядами иногда идёт глубокая рознь, например между семёновцами и орловцами. Отряды легко присваивали себе функции политической полиции и создавали у себя особые органы контрразведки. Никакой связи с прокуратурой не существовало, и само понятие «большевика» было до такой степени неопределённо, что под него можно было подвести что угодно… Самочинные аресты и убийства становились обычным явлением. «Я не могу сказать, — добавляет Колчак, — что это делали представители всех отрядов — у меня данных определённых нет. Я могу только сказать, что я сам был свидетелем того, что в Харбине арестовывали на улице вечером, и в этом отношении отдельные группы действовали совершенно независимо» [с. 127].
Каковы же были причины этой «распущенности»?
«Из разговоров с офицерами, — говорит Колчак, — у меня создалось впечатление, что эти органы (контрразведки) создавались по образцу тех, которые существовали в Сибири при советской власти. Во время большевицкой власти… в целом ряде пунктов по железной дороге существовали такие заставы, которые контролировали пассажиров в поездах и тут же производили их аресты, если они оказывались контрреволюционерами. По этому типу и эти отряды создавали у себя аналогичные органы. Они занимались совершенно самочинно осмотром поездов и когда находили кого-нибудь, кто, по их мнению, был причастен к большевизму или подозревался в этом, то арестовывали. Такие явления существовали по всей линии железной дороги. После моего прибытия туда, когда выяснилась эта картина, я беседовал с начальниками отрядов и говорил, что, в сущности, контрразведка должна быть только в моём штабе, так как существующие контрразведки мешают друг другу и портят всё дело. На это мне совершенно резонно ответили, что мы боремся и то, что делали с нами, будем делать и мы, так как нет никакой другой гарантии, что нас всех не перережут[295]. Мы будем бороться таким же образом, как и наш противник боролся с нами. За нами устраивали травлю по всему пути, а там, где мы находимся, мы обязаны таким же образом обеспечить и себя от проникновения сюда лиц, которые являются нашими врагами. Поэтому, хотя такие органы контрразведки никогда не значились официально, на деле они продолжали функционировать. В тех отрядах, которые мне были подчинены, мне удалось поставить дело таким образом, что о производившемся аресте немедленно сообщалось мне и прокурору. Арестованные лица передавались прокурорскому надзору, и там производилось быстрое расследование дела. Нужно сказать, что в Харбине ходило много рассказов относительно деятельности этих органов. Не знаю, насколько они были справедливы, но это был сплошной кошмар, стоявший на всей линии железной дороги, как со стороны большевиков, так и со стороны тех, которые боролись с ними. Для меня, как нового человека, эти рассказы казались совершенно невероятными. Я сперва не верил им и считал больше словами, но потом, конечно, ближе познакомился и увидел, что на железной дороге идёт всё время жесточайшая взаимная травля как со стороны тех районов, где хозяйничали большевики, так и в тех районах, где хозяйничали их противники. Методы борьбы были одни и те же».
«Когда факты самочинных обысков, арестов и расстрелов устанавливались, принимались меры, чтобы привлечь виновных к суду и ответственности?» — задаёт Колчаку вопрос один из допрашивавших, с.-р. Алексеевский.
«Такие вещи, — отвечает Колчак, — никогда не давали основания для привлечения к ответственности — было невозможно доискаться, кто и когда это сделал. Такие вещи никогда не делались открыто. Обычно происходило так: в вагон входило несколько вооружённых лиц, офицеров и солдат, арестовывали и увозили. Затем арестованные лица исчезали, и установить, кто и когда это сделал, было невозможно» [с. 129–130].
Часто мотивом здесь являлась прямая месть: «Люди, которые пробрались сюда с величайшим риском и опасностями, хотя бы через Слюдянку, где погибло, по крайней мере, до 400 офицеров; люди, прошедшие через эту школу, конечно, выслеживали лиц, которых они узнали в дороге, и, конечно, мстили. Для меня было ясно, что главным мотивом этой деятельности является месть, что все эти ужасы, которые творились по линии железной дороги, происходили на почве мести» [с. 136].
Гораздо более пристрастную характеристику «большевиков sauce royale» даёт нам бар. Будберг в своём апрельском дневнике: «Разные вольные атаманы — Семёнов, Орлов, Калмыков, своего рода винегрет из Стенек Разиных двадцатого столетия под белым соусом, послереволюционные прыщи Д.В., внутреннее содержание их разбойничье, большевицкое, с теми же лозунгами: побольше свободы, денег и наслаждений; поменьше стеснений, работы и обязанностей. Мне кажется, что большинство из них лишь случайно не на красной стороне[296]: кому не пришлось по случайно сложившейся обстановке, а кто по привычке шарахнулся на свою, оказавшуюся белой, сторону. У многих всё это случилось, конечно, невольно, и обвинять их самих было бы даже несправедливо» [XIII, с. 199]. Всё-таки это было не так. Напр., «орловцев» Колчак, имевший с ними непосредственные отношения, характеризует как «твёрдых и честных людей». Во всех этих отрядах, без исключения, наряду с признаками «нравственного уродства и анархичности» было и «своеобразное идейное служение стране», как справедливо отметил в дневнике ген. Болдырев [с. 18].
Было ли аналогичное в Зап. Сибири при формальном существовании социалистической власти? Конечно, было. И едва ли кто сможет эти факты «распущенности» поставить в вину существовавшей власти. Послереволюционная анархия разрушила начала государственности, и восстановить их в сознании и в практике было нелегко. Власть была бессильна подчас бороться с «анархией»… Приходилось лишь надеяться, что с установлением нормального быта положительное начало возьмёт верх над отрицательным.
14 июля отряд кап. Сатунина в 81 человек в с. Уллях Алтайской губ. объявил от имени Сибирского правительства республику и ввёл военное положение до Учредительного Собрания [«Сиб. Вест.», № 25]. «Военное положение» всегда облегчает проявление «политической мести», увеличивает случаи расстрела арестованных «при попытках бежать» и т.д. и т.д. Как раз кап. Сатунин был предан суду за превышение власти и за беззаконные расстрелы. Не приходится удивляться, что в освобождённой от большевиков Сибири в первые дни после переворота алтайский, бийский, енисейский и другие потребительские союзы[297] вынесли протест по поводу расстрелов «войсками Сибирского правительства кооперативных работников и общественных деятелей, не принимавших никакого участия в советских административных и военных органах управления» [Парфенов. С. 35]. 2 июля в «Алтайском Луче» мы читаем следующее письмо местного губернского комиссара труда В.И. Шмелева по поводу убийства кооператора Сычева, примыкавшего к большевичкой партии.
«В покойницкой лежит труп члена правления алтайского союза кооперативов С.М. Сычева. Он сражён пулей, попавшей ему в лицо и снесшей череп.
Он вместе с другими заключёнными (учителем Тихоновым и машинистом Дрокиным) переводился из одного места заключения в другое, из здания мужской гимназии в тюрьму. Но по пути, в Дунькиной роще, они все были убиты наповал, якобы при попытке побега, как объясняют конвойные.
Несомненно, попытка бежать из-под крепкого караула в числе пяти конных, хорошо вооружённых людей могла быть сделана после весьма зрелого и обдуманного намерения.
Но вот что я знаю о намерениях С. Сычева, которого я видел в день окончательного утверждения в Барнауле власти Времен. Сибир. правительства, когда он, встретив меня на улице, попросил проводить его в комиссариат. К нему, видимо, как к заведомому большевику и бывшему члену продовольственной управы, власти сделали на квартиру визит, но дома не застали, так как он всё это тревожное время провёл за городом, далеко от событий.
Он знает, что никаких обвинений к нему предъявить не могут, но общее нервное расстройство не позволяет ему сидеть дома спокойно и ждать возможных обыска и ареста, подвергаться риску случайных эксцессов… Поэтому он решил явиться в комиссариат с предложением арестовать его, если это потребуется.
Совместно с помощником уполномоченного Министерства продовольствия и снабжения, И. Петрашкевичем, я проводил его в следственную комиссию, где и был составлен протокол о его явке, о чём было доведено и до сведения военной власти. Сычева отпустили домой, так как никаких распоряжений и надобности в его аресте не было.
Позже он был всё-таки арестован.
А потом его застрелили в Дунькиной роще при побеге.
Но зачем, спрашивается, было добровольно предлагать себя арестовывать, чтобы затем делать попытку к побегу?
Как для гражданской, так и для военной власти должно быть ясно, что подобные «случайности» разрушают необходимую работу по восстановлению гражданского правопорядка и всякая власть, какова бы она ни была, берущаяся его установить, должна решительно бороться с такими «случайностями».
Необходимо гласное и публичное расследование. Необходимо отвыкать от всего тёмного и закулисного, что нам оставляют за собой идущие своей чередой политические курсы и режимы…
В особенности молчать не имеют права сторонники и активные защитники Сибир. Врем, правительства, в платформе которого, наряду с другими свободами, значится также и гарантия неприкосновенности личности. Губернский комиссариат и политические партии требуют гарантий, чтобы подобные случаи больше не повторялись».
Как реагировала власть на требование Шмелева, мы не знаем, но мы увидим позже, как реагировали участники этой власти в отношении аналогичных случаев, имевших место при Верховном правителе адм. Колчаке.
Для борьбы с беззаконием в военных отрядах новая сибирская власть, по революционной традиции, пыталась назначать комиссаров, уполномоченных при командующих фронтами (напр., с.-р. Фомин при Гайде, В. Михайлов при Гусарике, командовавшем Барнаульским фронтом). Эсер Алексеевский в дни допроса адм. Колчака ехидно его спрашивал по поводу организации центральной контрразведки: неужели таким образом надлежало бороться с эксцессами? [с. 135]. Но что могли сделать комиссары Сибирского правительства хотя бы с таким, напр., самовластным начальником, каким был будущий ген. Гайда? Он с лёгкостью производил массовые расстрелы захваченных в плен мадьяр. Я говорю «с лёгкостью», потому что мы увидим, что Гайда был вообще довольно жесток и беспощаден. Вот сцена, зафиксированная в воспоминаниях кап. Кириллова, напечатанных в «Вольной Сибири» [IV, с. 55]. На ст. Посольская был захвачен помощник Гайды полк. Ушаков. Он и его адъютант-чех были «зверски» убиты. «На лице полк. Ушакова было много штыковых ран — всё лицо его было обезображено и изуродовано, уши, нос и язык отрезаны, глаза выколоты, всё тело его также покрыто было глубокими штыковыми ранами». Тела убитых были подобраны сибирскими войсками и чехословаками и засыпаны полевыми цветами… «В этот момент доложили, что прибыла партия пленных. Гайда, не оборачиваясь, резко и твёрдо сказал: «Под пулемёт». Партия пленных, где было много мадьяр, была немедленно отведена в горы и расстреляна из нескольких пулемётов…»[298]
Уполномоченным Правительством при I Среднесибирском корпусе был эсер Фомин. Падает ли на него ответственность за этот эксцесс?
4. Центральная власть
Члены Правительства, избранные на тайном заседания Сибоблдумы, пока ещё были в нетях. Эсеры, вошедшие в Зап.-Сиб. комиссариат, несмотря на своё нерасположение к «буржуазии», не могли обойтись своими людьми при организации власти — страна и так была слишком бедна культурными силами. Гинс довольно образно рассказывает, как Михайлов, проявивший наибольшие организационные способности и тактичность, создавал деловой аппарат управления:
«Этот бледный человек, с горящими чёрными глазами, работал день и ночь. Он немедленно созвал совещание из всех общественных деятелей, выяснил положение финансов, продовольственное, нужды железных дорог, а затем приступил к формированию отделов управления и выяснению кандидатов на должности управляющих ими. Впрочем, совещание, где намечались кандидаты, было более интимным по составу: «буржуев» на него не пригласили…
Кандидатов на все высшие должности было вообще очень мало. В тогдашних обстоятельствах найти их было тем труднее, что большевики ещё не были отогнаны от Тюмени. Исход борьбы был далеко не ясен. Обыватель ещё прятался в раковину. Омская кооперация заявила Иванову-Ринову, что она не будет вмешиваться в политику и останется только хозяйственной организацией — обычный приём уклонения. В этот момент нужно было проявить много мужества, чтобы встать во главе власти. Между тем нельзя было и прятаться за спины других. Несведущие, совершенно не подготовленные к практической работе люди могли сразу погубить начатое дело освобождения.
Не удивительно поэтому, что кандидаты намечались почти по наитию. Здесь не было, в сущности, выборов, а намечались жертвы общественного долга. Каждого приходилось упрашивать» [с. 87–89].
Фактическое правительство Зап.-Сиб. комиссариата было создано. Эсеры «максималистического» толка, по выражению Колосова, пошли на уступки общественности. Но на первых же порах стало проявляться принципиальное расхождение «делового аппарата» с теми, кто являлся формально представителем верховной власти. «По всем… вопросам, — говорит Гинс, занявший пост управляющего делами Правительства, — у комиссариата проявлялась либо нерешительность, либо прямая симпатия к сложившимся при большевиках порядкам. «Совдепы» должны быть сохранены как профессиональные организации для обеспечения завоевания революции… Денационализация может быть применена только по отношению к предприятиям, лишённым общественного значения… Земельные комитеты неприкосновенны»… и т.д. [I, с. 93].
Неавторитетность ли комиссариата и неопределённость его полномочий или просто желание принять непосредственное участие во власти побудили, наконец, членов Правительства, избранных 28 января, взять бразды правления в свои руки. Инициаторами выступления, по словам Гинса, были Патушинский и И. Михайлов. Этот акт от имени Сибоблдумы санкционировал особой грамотой 30 июня председатель Думы Якушев: «Ныне по прибытии в город Омск достаточного числа членов Правительства, избранных Сибоблдумой, Сибирское правительство в лице председателя Совета министров и мин. иностранных сношений П.В. Вологодского и членов Совета министров: мин. вн. дел В.М. Крутовского, министра финансов И.А. Михайлова, министра юстиции Г.Б. Патушинского и министра туз. дел М.Б. Шатилова — принимает на себя всю полноту государственной власти на всей территории Сибири» [«Хр.». Прил. 66].
Это была своего рода Директория, очень мало зависящая от того, что когда-то Думой было избрано какое-то Правительство. И, конечно, совершенно прав государствовед Гинс, отмечающий, что санкция, данная грамотой председателя Облдумы, не соответствовала положению, выработанному Думой о временных органах управления Сибирью, по которой верховная власть принадлежала самой Думе. Это было Правительство, созданное жизнью, идущей мимо нежизненных фикций и формальностей. Думы ещё не было, а Правительство было налицо. И ему должна была принадлежать полнота власти на территории, освобождённой от большевиков. Это понял, по словам Гинса, Якушев, «тогда не успевший ещё окунуться в партийную политику» [I, с. 97]. Но формально Правительство свою деятельность сцепляло неразрывными узами с Думой, что и послужило почвой, на которой выросли сложные и острые конфликты. В декларации Омского правительства 4 июля «торжественно» объявлялось во всеобщее сведение, что «ныне оно одно (т.е. Вр. Сиб. пр.) вместе с Сибирской Областной Думой является ответственным за судьбы Сибири… отныне никакая иная власть, помимо Вр. Сиб. пр., не может действовать на территории Сибири или обязываться от её имени». Не упоминая больше о Думе, Правительство почитало «своим священным долгом заявить, что созыв Всесиб. Учр. Собр., которому оно передаст свою власть, является его непреклонным намерением, к скорейшему осуществлению которого оно будет стремиться всеми силами». Однако… «Правительство полагает также совершенно необходимым объявить не менее торжественно, что оно не считает Сибирь навсегда оторвавшейся от тех территорий, которые в совокупности составляли державу Российскую, и полагает, что все его усилия должны быть направлены к воссоединению российской государственности» [«Хр.». Прил. 70].
Сдача власти комиссариатом не прошла без трений. Возникло некоторое колебание: сдавать или не сдавать власть?
«Случайно, — рассказывает Гинс, — я попал на совместное заседание членов Западно-Сибирского комиссариата и членов Сибирского правительства вечером 30 июня. Присутствовал и Якушев. Председатель Сидоров заявил, что комиссариат, прежде чем сдать власть, просит членов Сиб. прав, ознакомить с их программой. «Это любознательность или условие?» — спросил Ив. Михайлов.
Сидоров не сумел уклониться от ответа. Тогда все прения направились в русло формального вопроса: может ли Комиссариат противодействовать вступлению во власть министров Сибирского правительства или ставить им какие бы то ни было условия? Имеют ли право пять министров требовать присвоения им прав, принадлежащих пятнадцати избранникам Думы, и кто правомочнее: пять министров или четыре члена комиссариата, получившие специальные полномочия от всего (!!) Правительства? Прения обострялись. Уже Патушинский заявил, что если комиссариат не создаст власти, то министры объявят об этом отказе всему населению. Уже, казалось, происходит разрыв сношений и переговоров, когда я взял слово и стал горячо убеждать комиссариат передать власть Сиб. пр-ву, потому что Сиб. пр-ву, а не отдельным лицам, присягали войска, от имени Сиб. пр-ва действуют все власти, за комиссариатом никто не пойдёт, а авторитет власти будет расшатан».
«Вы правы!» — сказал мне Якушев, которого я тогда впервые видел. Подействовали мои слова и на членов комиссариата. Власть была передана. «Переворота» не потребовалось» [с. 98-101].
Для объективности следует прибавить, что Г.К. Гинс склонен вообще придавать своей инициативе несколько большее значение, чем она имела в отдельных случаях. Дальше нам придётся встретиться с такими фактами. Сомнения у членов комиссариата возникали, вероятно, потому, что при новом Правительстве власть, как мы видели, призрачная, ускользала от эсеров. В новом Правительстве только Шатилов был, по-видимому, строго партийным человеком. Уже престарелый Крутовский, издатель известных в своё время «Сибирских Записок», был близок по своему миросозерцанию к народным социалистам. Известный сибирский адвокат Патушинский, защитник при расследовании событий на Ленских золотых приисках, также примыкал к этой политической группе и входил в число областников. Присяжный поверенный Вологодский, заслуженный сибирский общественный деятель, прежде числившийся в рядах эсеровской партии, был от неё уже далёк. Молодой учёный экономист Михайлов, сын известного народовольца, тов. председателя Петербургского союза сибирских областников, хотя и был членом эсеровской партии, но занимал позицию, в значительной степени ей противоположную.
Омское правительство состояло из «наиболее реакционной части» избранного в январе Сибирского правительства. Таков вывод советского историографа [Владимирова. С. 354].
Комиссариат уступил Правительству дорогу. Оно должно было явиться единственной полноправной властью для всей Сибири. Но за кордоном была ещё группа, претендовавшая на всесибирское признание. Это та группа членов январского Правительства, которая во главе с Дербером выехала в Харбин. Пока не было очищено Забайкалье от большевиков (начало августа), две половины январского Правительства между собой сношений не имели. 29 июля Дерберовская группа, выехав во Владивосток, тоже объявила, что на основании полномочий Областной Думы вступает в права и обязанности центральной государственной власти в Сибири. У Владивостокского правительства было более «левое» настроение. [Его декларация и состав в «Хронике». Прил. 50, 51].
Таким образом, в Сибири появилось две власти, претендовавшие на центральное значение.