Трагедия адмирала Колчака. Книга 2 — страница 9 из 15

КАТАСТРОФА

ГЛАВА ПЕРВАЯГрозные симптомы

1. Эсеры и Гайда

Историку описываемой смутной поры, по-видимому, еще долго придется бродить в потемках и, как бы ощупью, отыскивать отдельные звенья происходивших событий. Завесой темной сокрыты еще материалы от нескромного взора. Они лежат не только в разбросанных на территории действия архивах, но и в различных тайниках партийных групп. Участники событий не говорят полной правды, скрывая закулисную сторону. Лишь медленно в разных местах приоткрывается завеса. И приходится пока делать некоторые догадки и подчас собственной интуицией соединять обнаружившиеся кулисы в одну общую декорацию, изображающую нам на зелено-белом фоне Сибири обстановку, в которой действовали местные политические актеры.

Мы говорили о деятельности ген. Гайды, упоминали о военных организациях в «Сибирской» армии, давали характеристику «земского» движения и отдельных разветвлений социалистических партий. Все это иногда под легальной формой, иногда в подполье представляло «левую», революционную оппозицию власти Верховного правителя¹. Эта общественность, монополизирующая идею защиты народных интересов, выступила под флагом народовластия.

Была ли она объединена? Организационно, очевидно, нет. Каждая группа думала о «перевороте», но желала получить власть в свои руки по принципу: кто паіку взял, тот и капрал... Попытаемся проникнуть в эту заговорщицкую атмосферу.

Придет время, и участники движения или за них документы расскажут последовательно о деятельности военной организации при штабе Сибирской армии. Какое участие в ней принимал ген. Пепеляев? По-видимому, он не был осведомлен о закулисной работе тех, кто действовал за его спиной. Непосредственный и впечатлительный, он также склонен был предъявлять «ультиматумы» Верховному правителю, но все-таки до последней минуты поддерживал Колчака. В его откровенных, дружественных беседах с братом, который сделался последним премьером Совета министров, не проскальзывает даже намека на то, что он мог быть в курсе подлинно заговорщицкой деятельности, которой занималось Центральное бюро военных организаций Сибири, возглавляемое кап. Калашниковым (заведовал контрразведкой у Гайды). Возлагая все свои надежды на созыв «Земского Собора», Пепеляев, надо думать, не знал, что в действительности скрывается за этой проблемой в умах инициаторов движения.

Знал ли ген. Гайда? Ехал ли он на восток с определенной целью, или эта цель явилась в процессе получения информации о происходящих событиях? В напечатанных воспоминаниях Гайда об этом молчит или, вернее, отрицает свою инициативу. «Если кто меня и может в чем упрекнуть, — говорит он, — то только в том, что я должен был произвести переворот тогда, когда имел в своих руках армию, чем сохранил бы тысячи жизней, которые погибли в безнадежном бою с большевиками. Несмотря на то что я пришел к окончательному убеждению, что адмирал Колчак не имеет сил выполнить данное им обещание, я все-таки решил, что лучше выйти из армии, чем вести Сибирь к новым испытаниям переворотом на фронте перед лицом неприятеля» [с. 188].

Мы оставили Гайду в момент, когда он получил отставку и уезжал в Чехию, по его словам, в «отпуск» [с. 139]. Выбыл он из Омска 14 июля (а не июня) с большой помпой — в собственном поезде, со своей свитой (в том числе Калашников) и довольно многочисленной охраной. Адмирала обвиняли тогда в излишней уступчивости (Будберг предлагал выслать Гайду наподобие Директории), но Гайда, опираясь на чешский штаб и на Жанена, грозил выступить с оружием, если у него отберут его поезд².

Колчак не хотел новых осложнений. В результате б. командующий «Сибирской» армией отъезжал на восток под особым покровительством союзников — его поезд был как бы экстерриториален. Ехал Гайда не спеша, останавливаясь на дороге в больших городах (Новониколаевск, Иркутск), зондируя почву, ведя пропаганду против верховной власти и договариваясь с теми, которые замышляли переворот. Имел ли право Гайда пользоваться титулом и прерогативами командующего Сибирской армией? Казалось бы, нет. Жанен рассказывает (дневник от 12 июля) о посещении его Гайдой, явившимся с жалобой и с просьбой оказать поддержку: он-де боится ареста. «Я ему ответил, — пишет Жанен, — что он абсолютно может рассчитывать на мою поддержку; раз он не служит больше у русских, последние не имеют никаких прав в отношении его» [«М. S1.», 1924, XII, р. 235].

«Дорогой из Омска до Владивостока, — повествует Гайда, — я еще раз имел возможность убедиться в симпатиях и надеждах, которые питали ко мне самые широкие слои населения. Не один раз и во многих городах приходили ко мне в поезд представители разных политических направлений с просьбой не уезжать из Сибири... Я видел, что в своих спорах с Колчаком я был прав и что вся Сибирь следила за нашими спорами и была на моей стороне». Не так все было безобидно, как это пытается изобразить Гайда. Кое-какие данные о его переговорах в печать уже проникли. «Я рассказывал правителю, — записывает Пепеляев 19 августа, — о действиях ген. Гайды в Иркутске, что мне сообщил приехавший управляющий губернией Яковлев. Генерал Гайда, злоупотребляя именем Анатолия, говорил общественным деятелям о необходимости переворота». Другой весьма осведомленный свидетель N, отрывки из воспоминаний которого были напечатаны в «Сиб. Огнях»³, уже более определенен. «Поезд Гайды, — говорит он, — вооруженный весьма основательно, проехал от Екатеринбурга до Владивостока, будя политическую жизнь партий, земств, городов, призывая к восстанию, которое начнет он, ген. Гайда, во имя ликвидации диктатуры, создания правительства борьбы с большевизмом и немедленного созыва Учредительного Собрания...»

В Томске один из офицеров штаба Гайды явился к Колосову и передал ему о желании Гайды иметь с ним свидание⁴. Колосов согласился. «Впоследствии, — говорит он, — я вынес много нареканий за то, что согласился на этот шаг». Колосов считает нужным зачем-то очень подробно объяснить мотивы, побудившие его пойти на свидание с «филистимлянином»: во-первых, это свидание можно было сделать «только информационным», во-вторых, для Колосова было ясно, что со стороны Гайды не было опасности «новой военной диктатуры...». Но зная Гайду, можно было думать, что он «не остановится на полпути, а дойдет до крайних выводов»:

«Не важно, если первоначальным стимулом для этого послужит пусть даже уязвленное самолюбие властолюбивого генерала, но важно, что этот генерал все еще имел крупное имя в армии... Привлечь такого человека на свою сторону значило бы получить авторитетный доступ во все слои командного состава, в том числе и низшего. Я вообще полагал тогда, что без командного состава с Правительством Колчака справиться будет не легко... Наконец, имя ген. Гайды имело вес не только во внутрисибирских отношениях, а и на весах международной политики, с чем тоже приходилось считаться в обстановке не изжитой интервенции».

Соглашаясь на свидание с Гайдой, Колосов поставил условием, что никто не должен был знать об этом:

«За ген. Гайдой слишком тщательно следили в городе специальные агенты (по особому приказу Колчака). Я не знал, кроме того, кто с ним едет, и потому рисковать оглаской свидания не хотел. Эта осторожность впоследствии принесла мне большую пользу, ибо до самого конца Правительство Колчака не знало о моих сношениях с Гайдой». (Плохо исполняли агенты «приказы» Колчака. — С. М.)

Колосов предложил устроить свидание в поезде во время пути с тем, чтобы на любой промежуточной станции он мог сойти с него так же незаметно, как предполагал войти. «Около полуночи я пришел в условленное место, около вокзала и... никем не замеченный вошел в поезд Гайды. Мой первый разговор с ним о Колчаке и о том, что делать, состоялся на перегоне от Новониколаевска к ст. Тайга. С этого момента начался новый период моей деятельности в Сибири...»

Колосов не рассказал в своей книге, о чем беседовал «филистимлянин» Гайда, с которым знающему, «каким смерчем проходил он иной раз по... Сибири», «недопустимо» было даже садиться за один стол для разговора, и эсер-политик, презревший «соображения моральные» и решивший по соображениям политической целесообразности «вырвать у генерала золотой клинок, которым филистимляне соблазняли его заколоть русскую свободу» и вложить в его руки «меч для борьбы с врагами». Очень картинно. Но кто кого уловил и соблазнил — пока остается неразъясненным. Какой-то договор на перегоне Новониколаевск — Тайга был заключен.

«Весь Иркутск, — рассказывает N, — от земцев и горожан до представителей биржевого комитета включительно, явился в поезд Гайды, чтобы приветствовать своего любимого героя. Со всеми серьезными и влиятельными иркутянами Гайда беседовал сам, и положения его, формулированные при участии Колосова, были приняты сочувственно. В то же время шт.-кап. Калашников вел переговоры и с эсерами, с эсдеками и, как говорили злые языки, даже с большевиками. Но эсеры... пойти на новую генеральско-социалистическую авантюру не соглашались; эсдеки-меньшевики деликатно намекнули заговорщикам в погонах, что демократичность Гайды, а следовательно, содержание будущего переворота для них более чем проблематично» [«Сиб. Огни», 1922, № 11, с. 70].

Эсеры как партия отказались иметь дело с генералом-филистимлянином, но эсеры как отдельные личности эсеры как «земцы» в контакт с ним вошли.

Поезд Гайды двигается дальше на восток. Как настоящий заговорщик, Колосов продолжает потаенно видеться с генералом — последний его разговор был на ст. Слюдянка уже в Забайкалье [XX, с. 267]. Характерно, что Гайда в воспоминаниях даже не обмолвился о свиданиях с Колосовым — в индексе имен в его книге даже нет этой фамилии⁵.

* * *

Во Владивостоке произошел окончательный сговор Гайды с группой эсеров во главе с Якушевым (с этой группой персонально был связан и Колосов). Группа имела свой собственный план — от нее шел призыв самочинного созыва Земского Собора. Каковы были беседы Якушева с Гайдой, какую роль сыграло здесь посредничество Колосова, мы не знаем. Знаем только то, что рассказывал Гайда в своих воспоминаниях... Но воспоминания эти местами весьма своеобразный источник для познания былого. Вот что рассказывает Гайда: «Приблизительно через три дня после моего приезда... Якушев и Моравский с некоторыми другими политическими деятелями из правых с.-р. дали знать, что очень хотели бы со мною говорить... Говорили о катастрофическом положении. По обмене мнений разошлись. Никакого сговора на этот раз не было, так как мое решение уехать в Европу было неизменно. Но на тех же днях я был поражен... совершенно неожиданным для меня известием. В газете «Дальний Восток» появилась заметка, что адмирал Колчак лишил меня чина ген.-лейтенанта... И до получения сатисфакции (!) за нанесенное мне оскорбление я решил остаться во Владивостоке...» Опровергать очевидную неправду, которую автор публикует в мемуарах, просто не стоит — Гайда лишен был генеральского звания через месяц. Эта мера явилась ответом за обнаруженное участие Гайды в подготовке переворота.

Результатом свиданий и разговоров Гайды с эсерами явилась довольно странная переписка, ныне опубликованная в приложении к «Вольной Сибири» [VI]. Надо думать, что это сделано для «истории». Письмо Якушева от 1 сентября обращено к командующему Сибирской армией:

«Я получил Ваше письмо, объясняющее причину оставления Вами армии... Счастлив убедиться, что в эти тяжелые минуты, переживаемые страной и армией, Вы мыслите одинаково со страной. Я признаю, что Ваше положение было очень тяжелым, но все же — мне думается — Вы не должны покидать армию в столь тяжелый для нее момент. Не входя в объяснение причин катастрофы на фронте, нужно признать одно, что Правительство, которое не смогло организовать сопротивление большевикам и поставило армию в очень тяжелое положение, как сейчас, должно быть устранено. Вот почему я в качестве первого народного избранника Сибири, творя волю народа (выделение мое. — С.М), счел себя обязанным принять чрезвычайное и ответственное решение. Мною в ближайшие дни будет издана грамота о созыве сибирского Земского Собора в составе представителей, избранных всеобщим голосованием от земств и городов, а равно казачьих и национальных самоуправлений. На смену безответственной власти... будет создано правительство, опирающееся на широкое общественное доверие и ответственное перед Зем. Собором... Ваш военный опыт, Ваш авторитет среди населения и в армии необходим в этот ответственный момент, когда должна создаться истинная народная власть...» [«Сиб. Арх.». И, с. 87-88].

Гайда отвечал: «...мой ответ краток: раз создается власть, опирающаяся на народ, я — в ее распоряжении. Ее приказы — для меня священны и будут выполнены во что бы то ни стало».

В целях созыва Земского Собора во Владивостоке создана была инициативная группа — комитет содействия в лице эсеров Якушева, Моравского, Сидорова, Краковецкого, Павловского и Негрескула. Комитет при посредстве «главного комитета Сибземгора» (в единственном лице Сидорова) разослал приглашение земствам и городам немедленно командировать членов на земско-городское совещание в Иркутск. Это совещание должно было явиться «техническим выполнителем» в деле созыва «Собора», причем предполагалось, что совещание, пополнившись казаками, должно будет объявить себя Земским Собором — так упрощенно осуществлялись принципы «народовластия». Естественно предположить, что нелегальный земский съезд, о котором говорилось выше, и есть осуществление владивостокской инициативы. Отнюдь нет, так как на Д. Востоке создалась лишь «аналогичная организация», с которой Колосов был в личных непосредственных отношениях (для «информации»!) — и только потом уже по поручению иркутского бюро⁶. Производит впечатление, что «первый избранник Сибири»... вначале пытался творить «волю народа» самостоятельно, привлекши к делу Гайду. В разосланном комитетом меморандуме для союзников⁷ говорилось: «Высказывая свои соображения о необходимости немедленного созыва Земского Собора, комитет принимает все зависящие от него меры, чтобы подготовительная работа по созыву происходила в мирных парламентских условиях. Вместе с тем комитет, приняв на себя указанную задачу, не в состоянии будет отказаться от принятия иных необходимых мер, если и в осуществлении созыва Земского Собора намеченным выше путем встретит непреодолимые препятствия» [«Сиб. Арх.». II, с. 90]. В доверительном же циркулярном письме по Сибири 10 октября комитет прямо отмечал, что главная его работа сосредоточивается на создании «аппарата военного переворота», который должен устранить существующую власть Верховного правителя. Этим техническим аппаратом было Центрбюро военных организаций с Калашниковым во главе.

А Гайда? Это — свадебный генерал: таким, по крайней мере, его выставляли во внутренних русских сношениях. «Почему движение возглавляет Гайда?» — спрашивает Моравского «партизан» Володин. «Это — ширма неприкосновенности. Вся работа идет под флагом Сибирской Обл. Думы», — отвечает Моравский [из воспоминаний Володина в праж. Арх.]. Но кандидат в «сибирские Наполеоны» отнюдь не собирался быть только свадебным генералом. В своих воспоминаниях он приписывает себе пассивную роль, довольно ипокритски ссылаясь на пресловутый нейтралитет. «Комитет для созыва Земского Собора, — пишет Гайда, — ни на минуту не сомневался в том, что Омское правительство... не подчинится его постановлениям. Поэтому он решил для свержения диктатуры произвести вооруженный переворот». Дело это должно было быть «исключительно русским» для того, чтобы не дать иностранцам повода «вмешаться во внутреннюю жизнь страны». Основной принцип переворота давал Гайде «возможность остаться верным своему решению не принимать тотчас же активного участия».

«Работа началась, — продолжает Гайда — Я со своими чешскими офицерами не принимал прямого участия ни в подготовке восстания, ни в агитации между солдатами. Мы имели лишь постоянную связь с членами комитета, а членам военной организации, которые подвергались наибольшей опасности, предоставили приют в своем поезде. Нашей прямой задачей — была, главным образом, поддержка связи с представителями союзников, находящимися во Владивостоке, и расследование, до какой степени можно надеяться, что они не допустят вооруженной интервенции Японии против переворота».

Мы увидим, в какой мере это изложение соответствует действительности.

Итак, Гайда взял на себя обработку союзников. «Конечно, — поясняет циркулярное письмо Якушева, — мы далеки от мысли обрабатывать союзников в нашу пользу... ибо... не считаем для себя возможным на этом строить свои планы. Наша позиция... в отношении к интервентным войскам и союзникам может быть определена с принципиальной стороны и с точки зрения национальных интересов как отрицательная, но, разумеется, реальная политика требует подхода к этому вопросу с некоторой осторожностью» [там же. С. 93—94].

«Реальная политика», в смысле воздействия на союзников, требовала соболезнования о неудачах на фронте, вызывающих большую тревогу в обществе. Слезы эти крокодиловы, т. к. в выпускаемых прокламациях уже недвусмысленно говорится о возможности мирных переговоров с советской властью — «во имя создания единой, могучей, демократической России». «Мы не хотим продолжения гражданской войны, — будет заявлено по ту сторону фронта. — Если же предположения наши не будут приняты, мы сделаем все, чтобы защитить границы Сибири от захватнических посягательств советской власти». Эта мысль о соглашении с Советской Россией, утверждает post factum редакция «Вольной Сибири», проскользнула, «очевидно, случайно и, скорее, с агитационной целью». Она «не разделялась в целом комитетом». Однако мысль эта проскальзывает довольно часто. «Партизан» Володин недоумевает, почему в грамоте председателя Сибоблдумы 5 сентября упомянута амнистия «только участникам крестьянского восстания, боровшимся в защиту Учредительного Собрания?» А за советскую власть? Ему отвечают, что это сделано по тактическим соображениям перед лицом союзников⁸. В отношении большевиков пока еще прикрываются фиговым листком. «Этот вопрос должен разрешить Земский Собор», — говорит Якушев в циркуляре 14 октября. В «нынешней стадии» движения комитет не может заключать формальных соглашений, но фактически допускает до разрешения теоретических вопросов на Земском Соборе тесное сотрудничество. Якушев пояснял, что его грамота издана «после предварительных разговоров и решений местными общественными кругами». Он ссылается на конференцию во Владивостоке всех социалистических партий (от нар. соц. до большевиков включительно), на которой постановлено оказать «нам» (т. е. комитету) поддержку, причем большевики отказались от каких-либо враждебных выступлений до очищения Сибири от власти Колчака и переговоров новой демократической власти об уничтожении гражданского фронта. И только «максималисты» остались при мнении, что необходимо бороться в Сибири за утверждение советской власти [цирк, письмо 14 окт.].

Компромиссных ширм владивостокские «делатели» ставят не мало. Вспомнили они и о ген. Болдыреве. Их беспокоит Япония — не будет ли с ее стороны «интервенции» против переворота. Привлечение Болдырева к делу может способствовать повороту симпатий Японии от дальневосточных атаманов к «земству». По-видимому, у некоторых являлась мысль о замене Гайды Болдыревым. Павловский посылает 25 сентября Болдыреву, по выражению последнего, «крайне интересное письмо»:

«...Неопределенность положения на фронте и неустойчивость позиции Омского правительства выдвигали неизбежно вопрос о необходимости решительных действий до созыва Собора. Эти действия мыслились во Владивостоке и одновременно по линии от Нижнеудинска до Тайшета. На этот случай совещанием общественных организаций была выдвинута в качестве временной, до Зем. Собора, власти группировка из пяти лиц. В связи с этим вам была послана телеграмма о немедленном приезде. Грамота адм. Колчака, некоторые колебания союзных представителей (Франции и Англии)⁹, неполная готовность военных организаций сделали необходимой отсрочку решительных действий и переносят центр внимания на съезд, собирающийся в Иркутске... Обстановка, однако, побуждает нас торопиться. Движение начинает все более и более захватывать широкие массы. Рабочие профессиональные организации, относившиеся первоначально пассивно сочувственно к нашему движению, партийные организации, относившиеся даже индифферентно, теперь начинают все более и более раскачиваться. Дать «раскачаться» широкому массовому движению при нЬінешних условиях крайне опасно. Необходимо действовать, пока нити еще в наших руках» [Прил. к тексту Болдырева. С. 547] ¹⁰

В своем дневнике 2 октября осторожный Болдырев записал:

«Представители этого течения развивали довольно большую энергию, почти не считались уже с существующим еще Омским правительством и выдвигали, впредь до созыва Земского Собора, временную власть в виде пятичленной Директории. Причем опять указывалось на крайнюю необходимость моего немедленного приезда во Владивосток. Положение мое становилось похожим на положение Колчака в отношении Директории 1918 г. Но я не хотел повторять его ошибки, тем более что обстановка была бесконечно сложнее. За год были растрачены все те моральные и материальные ресурсы, которые имелись осенью 1918 г. Сибирь была охвачена восстаниями, тыл для Омска становился опаснее фронта. Золотой запас был значительно израсходован. Кроме того, одним из активнейших членов среди призывавших меня группировок (?) был впавший в немилость, недавний еще близкий сподвижник Колчака, ген. Гайда, сотрудничество с которым по многим причинам было для меня неприемлемым... Осторожность нужна была сугубая. Во всей этой истории большой привкус авантюры. От поездки я, конечно, воздержался» [с. 248-249]¹¹.

2. Владивостокский «фарс»

То, что происходило во Владивостоке, может служить наглядной иллюстрацией значения международного признания власти. Раз власть официально не признана, иностранные дипломаты и представители союзных военных миссий (многие из них) не считают себя с ней связанной, даже в пределах общепринятого сотрудничества. Против власти, которой «союзные и дружественные державы» официально помогают, создается заговор. Заговорщики открыто осведомляют союзные миссии о своих планах, оставляют в их руках даже письменный документ, и эти дипломаты, и военные атташе беседуют и даже злоумышляют вместе с заговорщиками. Удивительная страница из истории международной дипломатии!

Из циркулярного письма Якушева мы узнаем, что союзные представители во Владивостоке отнеслись в общем «довольно благоприятно» к перевороту. Дополняет Гайда: «Английский комиссар О'Рейль был уже до моего приезда во Владивосток вполне на стороне движения. Я несколько раз говорил с ним в присутствии д-ра Гирсы и видел, что перемену власти, пусть насильственную, считает за единственную возможность остановить занятие большевиками всей Сибири...»

«Позицию, определенно дружественную к нам, заняли все круги американские и китайские. Американский штаб был тогда, собственно, самою большою опорою... Японцы играли двойную роль. Их гражданские представители, а частью и офицерство, поддерживали связи с членами комитета, симпатизируя их намерениям и подавая большие надежды»¹².

В отношении французов, по словам Гайды, приходилось различать представителей гражданских от военных. Комиссар гр. де Мартель и главный владивостокский консул Буржуа глядели на все несколько сверху, как на бунт, с которым не хотели иметь ничего общего»!¹³ По-другому смотрели члены французской военной миссии. Гайда пользовался полным их признанием, они оказывали ему даже особый почет после того, как он лишен был звания русского генерала. Лази рассказывает, с каким удивлением консул Буржуа увидел на обеде (во второй половине октября) у англ. ген. Гревса «заговорщика» Гайду посаженным на почетное место. На обеде присутствовал ген. Лаверн и автор мемуаров [с. 198].

Омск на это никак не реагировал. Только 12 сентября Сукин доложил в Совете министров о готовящемся перевороте. Он узнал о нем через дальневосточных агентов мин. ин. дел, сообщивших, что представители Англии и Америки уже уведомили свои правительства о грядущих событиях¹⁴. Тов. мин. внутр. дел подтвердил правильность сообщенных Сукиным сведений¹⁵.

«Как прав был я, — записывает Будберг, — когда советовал адмиралу отправить Гайду за границу через Монголию и Китай; ведь и другие лица предупреждали адмирала, что Гайда очень мстителен и всякая задержка его нахождения в Сибири очень опасна... Непонятно, однако, почему же уже в Иркутске не были приняты шаги для ликвидации этого заговорщика. Было достаточно времени, чтобы снестись с Прагой и принять меры к обезвреживанию подпольной деятельности Гирсы... Данные о заговоре... были заявлены ген. Жанену, который заявил, что за владивостокских чехов он не ручается, а что касается Иркутска, то он послал ген. Сыровому телеграмму с подтверждением приказа президента Масарика, воспрещающего чехам вмешиваться в русские внутренние дела»... «Слепенькие эсерчики, — добавляет автор дневника, — усердно работают на пользу Ленина со товарищи; они воображают, что, свалив Омск, они сделаются властью. Трудно понять поведение союзников; они держат в Омске своих представителей и оказывают нам помощь, и... в то же время их представители имеют сношения с теми, которые собираются на днях сковырнуть этот самый Омск... Я не могу защищать омскую власть... но всякий насильственный переворот будет сейчас только на руку большевикам, ибо эсеровское правительство, попав ко власти при такой обстановке, не удержится и десять недель и будет сломлено большевиками без всякого труда» [XV, с. 310].

23 сентября в Омск пришла телеграмма ген. Розанова о попытке совершить переворот в ночь на 19 сентября, парализованной вводом во Владивосток верных Правительству войск. Была ли реально совершена эта попытка или введение войск являлось лишь мерой предупреждения со стороны Розанова — во всяком случае действия командующего войсками Приамурского округа вызвали протест междусоюзного военного совета, предложившего 26 сентября ультимативно в течение 12 часов вывести войска, собранные в «последний месяц». Командование союзными войсками заявляло, что оно применит вооруженную силу в случае невыполнения ультиматума. «Командующие союзными войсками принимают ответственность за обеспечение общественного порядка во Владивостоке», — гласил ультиматум. Розанов ответил, что подобное требование выходит из рамок его компетенции и затрагивает принципиальный вопрос о правах русских, поэтому он должен запросить центральную власть. «Повелеваю вам, — телеграфировал в ответ Колчак, — оставить русские войска во Владивостоке и без моего повеления их оттуда не выводить... Требование о выводе их есть посягательство на суверенные права Российского правительства. Сообщите Союзному Командованию, что Владивосток есть русская крепость, в которой русские войска подчиняются мне»... [Гинс. II, с. 339]. Совет министров единодушно высказался в том же смысле и послал Розанову приветственную телеграмму.

Союзники в данном случае вынуждены были отказаться от «ультиматума», посланного по инициативе как бы военных без ведома дипломатических представителей...

* * *

«Совет Министров, — записал Будберг, — радуется благополучному исходу владивостокских событий; не разделяю этой радости, ибо инцидент не ликвидирован, а только предотвращен, а если к лиге наших внутренних врагов присоединятся эсеры, то наше дело плохо и нас в конце концов слопают в тылу, если даже мы выкарабкаемся на фронте» [XV, с. 320]. Будберг был прав. Владивостокская авантюра лишь начиналась.

Мы знаем из письма Павловского Болдыреву (25 сентября), что заговорщики решили отсрочить решительные действия (очевидно, 19 сентября предполагалось выступление) и перенести центр действия в Иркутск.

«Если бы речь шла только о Владивостоке, — сообщал Якушев в своем октябрьском циркуляре, — то переворот мог бы быть совершен в любой момент. Но наша задача несколько иная. Мы мыслим себе переворот, во всяком случае во времени очень близком, по возможности одновременно в крупных центрах Сибири: Омск, Иркутск, Томск, Владивосток. Владивосток, будучи технически подготовлен к перевороту более других городов, все же не может быть местом начала действий и потому, что здесь узел международного влияния чрезвычайно велик, но для ответного действия Владивосток совершенно подготовлен. Вот почему необходимо подготовительную работу усилить на Западе... Необходимо более интенсивно развернуть работу против Государственного Земского совещания в Омске, широко информировать население о шагах, предпринятых комитетом по созыву Земского Собора. На местах должны быть созданы организационные центры, которые должны находиться в живой, постоянной связи с военными организациями. Капитан (Калашников) для Иркутска, а через него и дальше, может служить для вас связывающим центром. Необходимо также выяснить возможность контактной работы с сибирским союзом партии с.-р. и Сибкомучем, поскольку эти организации являются действительно активными на местах».

В другом документе весьма энергичный б. председатель Сибоблдумы дает оценку сил: «Правительственных сил на Д. В. мало, «атамановских» больше... Конечно, и наших сил немного, но с нами популярный генерал¹⁶, за нас же весь характер движения...»

Заговорщики пытаются представить дело так, что они стоят уже во главе «широкого» движения против Колчака под флагом Земского Собора. Бывший начальник штаба заговорщиков Солодовников сообщает об информации, которую давали Павловский и Моравский: по их словам, чуть ли не весь фронт был покрыт тайными организациями во главе с популярными среди офицеров ген. Каппелем и ген. Пепеляевым, ожидающими приказа из Владивостока; говорили они и о больших партизанских отрядах защиты Уч. Собрания, сосредоточенных около Владивостока и т. д. [Сиб. аван. С. 26—27]. «Информация эта, — добавляет автор, — оказалась без конца преувеличенной, а за спиной первого избранника Сибири И. А. Якушева никого и ничего, кроме морального авторитета и сочувствия сырого материала, никем не организованного и ничем не связанного... С финансами было еще хуже. Вместо ссуды на организацию в несколько миллионов кооператоры в октябре нашли возможным отпустить полторы и две сотни тысяч» [с. 38—39].

Мечты о всесибирском масштабе оставались мечтами, — местная подготовка во Владивостоке шла своим чередом. Технический аппарат восстания готовили в поезде ген. Гайды, который распоряжением междусоюзнического командования находился на жел.-дор. путях и, следовательно, был экстерриториален. Такая «сказочная» неприкосновенность поезда придавала излишнюю самоуверенность переворотчикам. Солодовников, действительно, рассказывает «сказочные» вещи о поезде продолжающего щеголять в форме русского генерала б. командующего Сибирской армией, и в частности о том вагоне № 119, где помещалось бюро военной организации и где открыто, под охраной союзнических войск, готовилось восстание и выпускались соответствующие воззвания. Решительно все источники утверждают, что переворотчики снабжались оружием из штаба ген. Чечека. Солодовников рисует поразительные бытовые картины из жизни этого «революционного штаба». По-видимому, сам Гайда испугался, когда работа пошла «полным темпом». Когда появилась связь с большевицкими профессиональными союзами и коммунистическими военными ячейками, когда в поезде появились левые эсеры и коммунисты, генерал стал поговаривать об отъезде всем эшелоном в Иркутск [Солодовников. С. 55]¹⁷

Совершенно естественно, что коммунисты, державшиеся тактики «приспособления к моменту», приняли самое «живое» участие в организации переворота. Коммунисты впоследствии открещивались от этого непосредственного участия и утверждали, что присутствовали в «поезде» ген. Гайды только для «информации» [«Красное Знамя», 1920, 14 февр.]. Упоминавшийся нами «партизан» Володин решительно утверждает, что коммунист Раев, бывший делегатом в оперативном штабе поезда, принимал непосредственное участие в разработке плана восстания. «Гайдовская авантюра, — заключает один из современников, — поддерживалась не РКП, которая даже предупреждала рабочих о сомнительном успехе этой авантюры, а эсерами, меньшевиками, часть которых позже влилась в коммунистическую партию» [«Рев. на Д. В.», с. 268]¹⁸. Эсеры, конечно, тоже ни при чем во владивостокских событиях, свидетельствовала в октябре владивостокская «Воля» [«Св. Край», № 358]. Эсеры и меньшевики принимали участие только в целях «информационных».

* * *

Как реагировала местная «колчаковская» власть на приготовления, которые шли в поезде? Розанова некоторые обвиняют в двойной игре. Мне кажется, что если двойная игра и была, то она шла в иной плоскости, чем представляют мемуаристы. В поведении Розанова не было двурушничества в отношении Верховного правителя, и его не захватили неожиданно раскрывшиеся перед ним перспективы попасть в новую «Директорию» наряду с Гайдой. В изображении Гинса Розанов играет как бы тройную игру — он покровительствует атаманам и в то же время заигрывает с приморским земством, к которому стала приглядываться Япония. Мнение Гинса подтверждает Болдырев (запись 15 ноября): «Генерал X. мне говорил о владивостокских событиях. Он сближал Розанова с Медведевым и Гайдой. Комбинация весьма сложная. Одно время там очень ждали меня» [с. 273]¹⁹.

Подробности переговоров Гайды с Розановым с большой долей фантазии сообщает телеграмма войскового старшины Магомаева Семенову²⁰:

«Гайда уверял, что он всеми силами удерживает революционные партии от преждевременного выступления, но, однако, не ручается за отдельные вспышки нетерпеливых групп, даже в ближайшее время. Завтра представит Розанову письменные требования революционной военной и гражданской партий. Предстоит свидание Гайды с главой кооперативов Балакшиным, по инициативе Розанова. Гайда сомневается в согласии вашем примкнуть к эсерам и даже в вашем нейтралитете — в случае предполагаемого контакта ген. Розанова с этой партией. Гайда не постесняется открыто заявить Розанову, что если вы не войдете в соглашение с эсерами, то вас необходимо ликвидировать, и исполнение сего он берет на себя включительно до вашего убийства. Розанов решил вас вызвать срочно во Владивосток на совещание эсеров с Гайдой, что является просто преступным по отношению вас. Полковник Изоме считает ваш приезд во Владивосток теперь совершенно нежелательным, стремясь оберечь вас от безусловного риска вашей жизни. Полк. Изоме подтвердил, что ему известны враждебные замыслы против вас Гайды, поэтому японцы были бы рады удалить его в Западную Сибирь, под предлогом участия в образовании враждебного адмиралу Колчаку правительства. При всем моем желании быть осторожным в заключениях, я, однако, не могу не указать на признание изменения настроения Розанова в сторону самостоятельной политики, с целью получения от эсеров с Гайдой в полном смысле наместника на Дальнем Востоке с исключением вас из политического влияния... Положение исключительно тяжелое, а с падением Омска будет безнадежное. Калмыков нервничает и хочет выступить против политики Розанова, что грозит осложнениями. Розанов, видимо, ждет падения Омска и перерыва связи с центром, чтобы открыть свои карты, выдав их за вынужденно взятые» [Последние дни Колчаковщины. С 155].

Эта телеграмма и вся деятельность Розанова на Д. Востоке, не удовлетворявшая Правительство²¹, побудили Колчака вызвать Розанова в Омск для объяснения. Розанов указал на возможность беспорядков в случае его отъезда, и от него было потребовано только письменное объяснение.

Возможно, что все обвинения в отношении Розанова как администратора и соответствовали действительности. Сейчас дело не в этом. Мне представляется, что игра Розанова с «земцами» и Гайдой, скорее всего, являлась осуществлением своего рода провокационного плана одного из помощников Розанова кап. Крашенинникова. У Розанова было слишком мало сил для того, чтобы бороться с возрастающим влиянием Гайды, которому, несомненно, оказывал покровительство и чешский военный штаб, и дипломатический представитель д-р Гирса, и союзники. Это покровительство временами переходило в прямую поддержку. Сентябрьское выступление Розанова показало, что на Д. Востоке трудно было разрубить не только атаманский узел²². Крашенинников будто бы хотел, если не провоцировать прямо восстание, то ему содействовать и потом провалить, показав союзникам опасность этих противоколчаковских авантюр... Пока это только предположение и посильное объяснение не всегда понятного как будто бы поведения Розанова и тех безответственных обвинений, с явными инсинуациями, которые можно встретить у очевидцев этих владивостокских дней. Читая повествование Солодовникова, местами мало правдоподобное, видишь, что штаб Розанова и штаб Гайды были взаимно пронизаны «шпионами». Штаб поезда Гайды, или бюро военных организаций, получали шифры, списки и все, что его интересовало [с. 49]. «Шпионы» Розанова были в равной мере в курсе заговорщицкой деятельности гайдовского эшелона, находясь по рекомендации «абсолютно надежных» людей в самом поезде. «Мексиканские нравы» эсеровско-гайдовского поезда отнюдь не уступали прославленному атаманскому обиходу. С наивной простотой рассказывает Солодовников, как одного такого «шпиона», юнкера Соколова, убивают в салоне кап. Маха. Оказываются замешанными и чины международной милиции, и начальник американской военной миссии, и офицеры чехословацких войск. Все они привлечены для допросов захваченных в поезде членов «террористической» организации Розанова, которая должна была дезорганизовать гайдовскую дружину путем «изъятия» отдельных лиц [с. 54].

* * *

17 ноября во Владивостоке произошло восстание, которое «Голос Приморья» назвал «просто смешным фарсом». Оно было довольно легко ликвидировано. Парижскому «Pour la Russie» [№ 23] было известно, что во время восстания Розановым было расстреляно 660 чел. Таких данных нигде — даже в большевицких источниках — я не нашел. Жертвы восстания с обеих сторон исчисляются от 200—300 человек убитыми и ранеными. Каковы бы ни были подлинные цифры²³, в этих жертвах отнюдь уже не повинно ни колчаковское Правительство, ни его дальневосточные агенты, ни местные атаманы. В эти дни вообще атаманы оказались государственнее, нежели заговорщики под демократическим флагом.

Восстание, поскольку оно распространилось на город, оказалось полукоммунистическим — «вооруженным бунтом местной голытьбы», по выражению «Дальнего Востока». Под «голытьбой» надо подразумевать владивостокских портовых грузчиков, сорганизованных в самостоятельную часть. Восстание поддержало Центр, бюро профессиональных союзов, призвавшее рабочих ко всеобщей забастовке. Непосредственное участие коммунистов несомненно. Розановская контрразведка имела полный поименный список членов заговорщиков, где одна четверть причислялась к большевикам. Это не измышление контрразвед. отдела штаба, не очень разбиравшегося в политической окраске заговорщиков, так как позже «Дело Народа» [№ 392] осторожно признавало, что во владивостокской организации, насчитывавшей 2000 чел., принимали участие все социалисты «до большевиков» включительно.

Судьба переворота, конечно, зависела от решения междусоюзного командования. «Коммунистический» характер несколько изменил настроение союзных военных властей, и особенно японцев. Солодовников уверяет, что перед восстанием, изменяя своему прежнему предположению, союзная власть решила занять полный нейтралитет и заранее ограничить площадь военных действий, не допуская восставших в город. Это открывало возможность Розанову обстрелять из орудий повстанцев и мешало последним зайти в тыл розановскому штабу. Своевременно осведомленный об этом решении, Гайда почему-то не довел его до сведения своего начальника штаба. Японцы активно поддерживали принятое решение — с утра 17-го главные улицы города были заняты сильными японскими патрулями... Когда американцы, в свою очередь, послали несколько автомобилей в сторону вокзала — места сосредоточения повстанцев, японский отряд угрозой стрельбы по ним их не пропустил...²⁴ Позже это было названо заговорщиками «вооруженным вмешательством» японских войск.

Повстанческий эшелон, по-видимому, рассчитывал на другую тактику, ибо в воззвании к юнкерам определенно говорилось: «Мы предлагаем вам, братья, не проливать напрасно крови, защищая безнадежное дело, а сдать оружие. Мы обещаем вам полную безопасность и на время боя передадим вас под защиту союзного командования» [«Сиб. Арх.». II, с. 96]. Захватив на первых порах вокзал, восставшие считали себя как бы хозяевами положения. По крайней мере, РТА передало уже беседу, которую сотрудник агентства имел с Якушевым: «Мы считаем переворот законченным. Сегодня вечером поедем в город и образуем временное правительство в Сибири» [«Св. Кр.», № 381]²⁵. «Поездное правительство» (Якушев, Моравский, Краковецкий) поспешило даже заготовить приказ № 1 за подписью военного министра Краковецкого, которым Гайда назначался главнокомандующим Сибирской армии²⁶.

При захвате станции повстанцы рассчитывали на присоединение в первую очередь солдат и офицеров артиллерийской школы на Русском Острове. По словам самого Гайды²⁷, прибыло триста таких перебежчиков, но без орудий.

Таким образом, засевшие на вокзале не имели артиллерии, а японские патрули помешали захватить пулеметы, которыми вокзал обстреливался с холма. «Мы были, — сказал Гайда, — пойманы в западню». Видя безнадежность своей позиции, Гайда предпринял попытку переговорить с Розановым через ген. Чечека. Розанов обещал прекратить атаку на вокзал... Солодовников (кстати сказать, описывающий «боевые» действия очень близко к интервью Гайды), говорит, что Чечек обещал даже прислать подкрепление в две роты чехов, если Розанов начнет бомбардировку вокзала [с. 66]. Ночью, однако, бомбардировка возобновилась²⁸. «Тогда я отдал приказание вновь открыть стрельбу», — рассказывал Гайда по первому впечатлению. — Но уже в то время мораль моих людей была разрушена и было невозможно вновь их организовать. Я понял, что наше дело проиграно...»²⁹

Существует около десяти версий пленения самого Гайды. Он был контужен, пытался спастись бегством и в конце концов был арестован отрядом правительственных войск. Его отвели в штаб округа, откуда он и бывшие с ним чехи были взяты на поруки ген. Чечеком. Гайда был отвезен на квартиру д-ра Гирсы (его воспоминания). В подвальном этаже чехословакского штаба (другим местом была американская миссия) собрались и остальные беглецы. Укрылись в этих местах и те отдельные эсеры, которые приняли во главе с Якушевым, Краковецким и Моравским участие в заговоре...

* * *

Невольно все-таки встает вопрос, зачем же был устроен этот «фарс» с кровавыми жертвами? Некоторые склонны утверждать, что владивостокское восстание явилось осуществлением задуманного в Иркутске плана в дни проезда ген. Гайды и что в осуществлении этого плана приняли непосредственное активное участие представители чехословацкого войска. Газета «Дело России» [№ 10, 25 мая 1920 г.], часто хорошо осведомленная о закулисной стороне сибирских событий, но далеко не всегда сообщавшая точные данные, говорит, что при обыске в вагоне Гайды во Владивостоке будто бы была найдена телеграмма из Иркутска нового чехословацкого уполномоченного Гирсы: «Начинайте, все готово». Существование такой телеграммы маловероятно³⁰, так как в Иркутске не только ничего не было еще «готово», но, очевидно, не было достигнуто и полной договоренности с якушевской группой во Владивостоке. Только после сентябрьской неудачи самостоятельная попытка председателя Сибоблдумы была вставлена в другую оправу³¹ и тут, как мы видели, стал намечаться другой революционный центр, причем, однако, зачинатели пытались сохранить за Владивостоком самодовлеющее значение. Естественно, что в случае удачи владивостокские заговорщики, развивавшие широкую пропаганду, несмотря на отдаленность основной территории своей деятельности, могли бы явиться устроителями сибирской жизни, — по крайней мере, они мечтали возглавить временное революционное правительство до созыва Земского Собора.

С военной стороны владивостокское восстание является как будто бы планомерным осуществлением единого организационного плана. В самом деле 18 ноября, т. е. немедленно после эвакуации Омска, несколько неожиданно был выпущен чешский меморандум. Владивостокские инициаторы восстания с самого начала, по словам Солодовникова, предполагали ударить по Колчаку с тыла в момент общего отступления Сибирской армии. Что-то в эти ноябрьские дни готовилось уже и в Иркутске. По уверению N (автора воспоминаний, напечатанных в «Сиб. Огнях»), чехи гарантировали некую реальную помощь при восстании: это вызвало «большой переполох в военных сферах, определенно ожидавших чешско-эсеровского выступления в середине ноября» [с. 80]³². 16 ноября ген. Артемьев телеграфно докладывал «главковостоку».

«Имея сведения о подпольной работе лиц, состоящих на службе по выборам в городском и земском самоуправлении, органами государственного правопорядка в ночь на 12 ноября были произведены в городе обыски и аресты. Уполномоченный чехословацкого правительства д-р Благош заявил протест против ареста Данбинова, Ковальского, Гольдберга, Бланкова, обыска управляющего народным банком Погребицкого, сообщая в противном случае остаться нейтральным при могущем быть антигосударственном выступлении. Д-ру Благошу сообщено, что его протест принят мною к сведению, будет представлен на благоусмотрение русского правительства. Независимо от сего, указанные арестованные, кроме Бланкова, освобождены после расследования. У последнего, по сведениям чешской контрразведки, в квартире скрывался штаб большевицкой партии; по сведениям русской контрразведки, — было тайное отделение партии эсеров. При обыске найден компрометирующий материал...» [Последние дни Колчаковщины. С. 68-69].

Не случайно, казалось бы, и владивостокское восстание приурочено было к годовщине омского переворота. В интервью в «Джанкой-Адвертайзер» Гайда определенно подчеркивал, что владивостокское «народное» восстание было осуществлением обдуманного плана. Сам-де он был «вынужден» в силу обстоятельств занять пост командующего военными силами. По его тогдашним словам, «переворот» предполагали совершить «мирно, путем захвата правительственных учреждений». Желая избежать кровопролития, Гайда не поощрял набора добровольцев из правительственных войск, так как это привело бы к «неизбежности» вооруженного столкновения, которое он «всеми силами старался предотвратить». И только, когда розановские войска стали обстреливать юнкеров, направлявшихся в эшелон Гайды, оказалось неизбежным вооруженное столкновение: «когда обстоятельства принудили нас сражаться — мы сражались»³³.

В это изложение надо ввести одну поправку, которую и делает сам Гайда в воспоминаниях. Восстание произошло «преждевременно». Возможно, что на такое ускорение и повлияла тактика ген. Розанова... Гайда переносит ответственность на членов комитета: «Думаю, что кто-нибудь из комитета... без моего ведома дал сигнал...» Солодовников обвиняет самого Гайду. Он подтверждает сообщение о частных беседах Гайды с Розановым. Одно из таких посещений происходило 12—13 ноября. Оно носило странный характер в изображении самого Гайды. Чересчур как-то благородно поступает заговорщик. Он решил «ввиду надвигающихся событий» вернуть «слово», данное Розанову 21 сентября³⁴.

От этого «проклятого визита к Розанову» все и провалилось: «еще бы два-три дня генеральского молчания и успех почти бескровного перехода власти в наши руки можно было бы считать обеспеченным» [с. 59]. Теперь Розанов был осведомлен, и ночью 15-го в хвосте состава гайдовского эшелона встал бронепоезд «Калмыковец», готовый в любой момент открыть артиллерийский и пулеметный огонь. Вечером, 16-го, эшелон был окружен со всех сторон юнкерами инструкторской школы Нокса, восемь унтер-офицерских рот которой должны были, по плану заговорщиков, разоружить четыре роты офицерские. «В дальнейшем, — добавляет Солодовников, — пришлось действовать без руля и без ветрил, в зависимости от создававшихся условий, когда инициатива была отдана нашими же руками».

16 ноября Гайду «зачем-то» два раза посетил японский генерал и принят был им без посторонних свидетелей. Еще раньше, 14-го, в поезде, под председательством помощника Гайды Гусарика, было устроено совещание, на котором обсуждалось вторичное предложение Гайды переехать в Иркутск. Совещание отвергло это предложение. Производит впечатление, что у Гайды большие колебания. Он сам говорит в своих воспоминаниях о том, что «старался задержать события до возвращения Гирсы, который тогда был в Иркутске, потому что боялся, что в его отсутствие может произойти неожиданный оборот в поведении союзников, особенно японцев». Но 1е ѵіп est tire, il faut le boire. Отступать с честью было уже поздно — в этом, может быть, и крылись те «обстоятельства», которые заставили Гайду принять на себя командование...

«Фарс» окончился. Гайда, взятый на поруки чешским штабом, дал обязательство уехать в течение трех дней в Чехию. Солодовников убеждал генерала уйти в горы с остатками организации, объединить партизанские отряды и продолжать борьбу. Но Гайда был уже отыгранной картой. Очевидно, он это чувствовал.

Чешская печать в Сибири, в свое время недовольная исключением Гайды с русской службы³⁵, сочла нужным взять на себя реабилитацию неудачного заговорщика. Телеграмма «Чехосл. Дн.» 23 ноября [с. 225] гласила: «Гайда пал в неравном бою, спровоцированный героем енисейских погромов ген. Розановым. Он уходит из Сибири, в освобождении которой принимал такое участие и которой владеют люди того же Розанова. (О Розанове говорилось, что, когда Гайда поднимал знамя борьбы, он служил в большевицком штабе³⁶.) Гайда может уходить спокойно... Гайда заблуждался, но под конец он решительно стал на сторону демократии. Ген. Гайда может «гордо возвратиться» в Чехию».

«Демократизм» Гайды уже тогда был особый — с оттенком большевицко-фашистских тенденций. В упомянутом интервью он говорил: все, что союзники сделали для России, — это поддержка «черной монархии» Колчака, Деникина и др. В будущем могут быть только абсолютная монархия или большевизм. Соединить Россию смогут, однако, только большевики. Они переродились. Это не те «красные», когда господствовал террор. В настоящее время у них замечается «национальное движение». Прежние формы сами себя изживают... Гайда с чрезвычайной похвалой отзывается о дисциплинированной армии противников. У коммунистов исчезла коммунистическая доктрина. «Мир, — заключает он, — должен знать больше фактов, относящихся к действительному положению в Сибири».

Гайда не герой нашего романа... Противопоставление его Колчаку, «несчастному моряку», который «не сумел быть Наполеоном», как это делает Медек в своей хронике-романе «Anabase» (1928), — профанация чистого образа покойного русского патриота. От Гайды поспешили отгородиться и его соучастники по владивостокскому заговору. «Организованные эсеры, — писал Раков, — ничего общего с владивостокскими событиями не имели» [с. 45]. Более осторожен, однако, Гуревич в статье, напечатанной в «Летописи Революции». «Участвовала, — говорит он, — не организация, а некоторые эсеры» [с. 309]³⁷.

3. Эвакуация Омска

Владивостокские события произошли в дни тяжелого кризиса для омской власти, наступившего с момента эвакуации Омска. Как бы оправдались слова Колчака, считавшего необходимым защищать Омск до последней возможности. Задержка с эвакуацией Омска — возражают на это — была пагубной ошибкой. Она окончательно разрушила фронт и повела к гибели армии. Плохие советчики вновь толкнули Колчака на неверный путь. Не сказывается ли здесь больше попытка найти виновника последовавшей катастрофы? Вся Сибирь стала обвинять в неудаче преемника Дитерихса ген. Сахарова, который якобы внушил адмиралу пагубную мысль. Эта «традиционная» точка зрения — таковые уже имеются — вновь нашла себе выражение в тексте Милюкова [с. 144—145]. «Традиционное» изложение требует, однако, существенных поправок.

Бар. Будберг имел в августе свой рецепт.

«Третьего дня, — записывает он 5 августа, — в кабинете председателя Совета министров я очень осторожно начал разговор о своевременности подумать о переезде на восток, но на меня накинулись так, как будто я говорю нечто недопустимое; особенно горячился искренний, решительный и импульсивный Пепеляев... Ответил им, что остаюсь при старом мнении, так как считаю, что лучше переехать заблаговременно, чем в обстановке общего пожара... Нужно думать... о том, чтобы бросить бредни о наступлении, а перейти к обороне на укрепленных позициях до тех пор, пока не укрепимся настолько, чтобы иметь действительное право на наступление» [XV, с. 258].

По Будбергу, Колчак как бы всегда полон «наступательными тенденциями». Между тем любопытное свидетельство имеем мы от ген. Занкевича: «Мне известно, что адмирал хотел начать эвакуацию Омска еще в конце июля. Эта мысль, однако, встретила решительную оппозицию в Совете министров» [«Белое Дело». II, с. 150]. Вопреки «своему убеждению», Верховный правитель мысль о своевременной подготовке эвакуации Омска оставил. В этом смысле давление прежде было оказано со стороны союзников.

Ген. Занкевич, очевидно, имеет в виду заседание Совета министров 8 августа, о котором имеется такая запись Будберга:

«Продолжительное заседание Совета министров с вызовом туда Лебедева и всех генерал-квартирмейстеров. До начала заседания поднял вопрос об эвакуации Омска, указав, что таково общее желание фронта... Получил ответ, что часто категорически против сам адмирал и все союзники, которые-де считают, что отъезд Правительства из Омска — это его гибель и что таково мнение всех знающих настроение Сибири... Тон совещания был дан Михайловым, который с огромным пафосом... заявлял, что отъезд Правительства из Омска невозможен... Слушал в полном недоумении: какой злой рок отнимает у очень неглупых и по-своему дельных людей здравый смысл в таком серьезном деле» [XV, с. 261].

Никаких данных о том, как смотрел сменивший Лебедева Дитерихс на своевременную эвакуацию Омска, у нас нет. Мы знаем только, что даже в октябре Дитерихс был настроен весьма оптимистически [дневник Пепеляева]. И только после новых неудач, т. е. в момент крушения плана, Дитерихс поднимает вопрос о спешной эвакуации Омска, против чего уже решительно возражает Верховный правитель. Он считает эвакуацию в такой момент началом гибели всего дела. Отступить в глубь страны, окопаться в Новониколаевске или даже в Иркутске под защитой союзников — вот план Дитерихса, горячо поддерживаемый ген. Иностранцевым. К сожалению, воспоминания Иностранцева — я имел возможность с частью их познакомиться в рукописи — еще не напечатаны. В записках Иностранцева довольно обстоятельно изложены беседы с Колчаком и развита взаимная аргументация. Оставление Омска, по мнению Колчака, равносильно проигрышу всей кампании (это и физически невозможно — нужны месяцы). Эвакуация приведет к падению Правительства. Колчак мотивирует соображением, что в переживаемый момент политика должна стоять выше стратегии. Не он ли был прав в данном случае? Ген. Иностранцев убежден, что осуществление его плана предотвратило бы катастрофу. Неужели неделя, протекшая с момента разговора до оставления Омска, могла быть столь решающей? Если принять точку зрения Какурина, что на Тоболе была уже решена судьба армии Колчака, — точку зрения, в значительной степени разделяемую, кажется, Головиным, то позиция Колчака как будто бы была единственно правильной.

На Верховного правителя в решении вопроса о защите Омска оказывала влияние и «общественность». Я не знаю, почему Милюков поставил это слово в кавычках. Подлинная омская общественность — не та, конечно, которая поднимала вопрос об окончании гражданской войны под тем или иным предлогом, — говорила о защите Омска [делегация Экон. Сов. с Червен-Водали во главе. Гинс. II, с. 408—409]. Никто в эти дни не переживал, вероятно, таких мучительных колебаний и тяжелого раздумья, как Верховный правитель. Ответственность была на нем. «Я дал бы много за то, если бы в настоящее время был простым генералом, а не Верховным правителем», — передает настроение верховного правителя рапорт майора Моринса³⁸.

Трудность положения осложнялась разногласиями с Дитерихсом. Поведение Дитерихса вообще не совсем понятно. Колчак жаловался, что мнения Дитерихса всегда шли наперекор его мнениям и что ему приходилось напоминать своему начальнику штаба, что лицом решающим все-таки является он, Колчак. Эту странную черту отмечают весьма авторитетные свидетели того времени.

Им даже кажется, что Дитерихс как бы сознательно подводил Колчака. Может быть, здесь играла роль политическая антипатия. Колчак для Дитерихса — демократ, следовательно, политический антипод. «Мистика» Колчака весьма мало сближалась с «мистикой» Дитерихса: у Колчака на первом плане была Россия, у Дитерихса — монархическая Россия. Недаром омские сплетни с обычной для себя поспешностью окружили имя Дитерихса слухами о готовящемся «перевороте».

На Колчака неприятно подействовало сообщение, что Дитерихс, зная отрицательное отношение Верховного правителя к отступлению без боя, отдал распоряжение о выводе 1-й армии Пепеляева в тыл, не осведомив даже адмирала. Когда прибывший с фронта Дитерихс, в силу несогласия с Колчаком, заявил о своей отставке, Колчак ее принял, несмотря на тяжелый момент для армии. Тогда и выплыла кандидатура Сахарова. Дело как будто бы заключалось не только в том, что «нашелся генерал, карьерист и реакционер Сахаров, который убедил Колчака, что защищать Омск возможно» [Милюков]. Мы не имеем права игнорировать и показания самого Сахарова, обычно довольно точные³⁹. Он был вызван 4 ноября телеграммой. Верховный правитель в присутствии Дитерихса предложил ему пост главнокомандующего. Вопреки трафаретному представлению, многие военные специалисты считают Сахарова отличным боевым начальником, может быть, несколько самоуверенным, но решительным человеком. В данной обстановке только решительность могла иметь значение. Других кандидатов у Колчака, пожалуй, и не было. По словам И. И. Сукина, Верховный правитель преемником Дитерихса хотел назначить Войцеховского, но это вызывало «обиду и соперничество». «Мне приходилось подчиниться приказу», — говорит Сахаров, утверждая, что он вовсе и не ставил себе невыполнимой задачи во что бы то ни стало удержать Омск. Адмирал просил «сделать все возможное, чтобы попытаться спасти

Омск, и сейчас же отдал приказ о возвращении 1-й Сибирской армии на фронт» [с. 181].

На другой день приехал Пепеляев и сделал попытку непосредственно воздействовать на Верховного правителя.

«Адмирал встретил меня словами, — рассказывает Сахаров: Вот, ген. Пепеляев убеждает не останавливать его армию, дать ей возможность сосредоточиться по жел. дор. в тылу». Я ответил, что это невозможно... Пепеляев поднялся во весь рост, посмотрел в упор на адмирала. «Вы мне верите, в. в.?» — спросил он каким-то надломленным голосом. «Верю, но в чем же дело?» Пепеляев тогда перекрестился на стоявший в углу образ, резко и отрывисто, ударяя себя в грудь и плечи: «Так вот Вам крестное знамение, что это невозможно, если мои войска остановить теперь, то они взбунтуются». Я доложил Верх, пр., что не могу при таком отношении к приказу оставаться главнокомандующим... Адмирал усталый и подавленный... начал уговаривать меня»... [с. 181].

Отступления остановить уже было нельзя. 10 ноября в Иркутск выехало Правительство. 12-го поздно вечером вместе с войсками покинул Омск Верховный правитель. 14-го утром Омск пал.

«Фактически армия теперь сошла на задачу прикрытия эвакуации», — говорит Сахаров. «...Армия свелась, в сущности, к целому ряду небольших отрядов, которые все еще были в порядке... Сохранилась организация, но дух сильно упал. До того, что проявлялись даже случаи невыполнения боевого приказа. На этой почве... ген. Войцеховский принужден был лично застрелить из револьвера ком. корпуса ген. Гривина»... [с. 183].

Общественное мнение осудило сдачу Омска. Инструктор новониколаевского осведомительного отдела Лeпарский доносил начальству:

«Я пишу о «слухах», о тех слухах, которыми переполнен воздух, от которых никуда не скроешься, которые переходят непроизвольно, как всякий звук, но из-за которых создается представление — мнение и в результате известное отношение, действие, тактика. Слухи эти разнообразны, часто противоречат друг другу, но в разных вариациях ясно звучит общая усталость, жажда мира, покоя; но это было бы еще полгоря, а главное, то, что «потеряна надежда» на победу, надежда, без которой немыслим успех никакого дела. Вот этой-то надежды, воодушевляющей и побуждающей, у большинства нет. Если и тлится эта надежда у немногих, то в связи с надеждою или на сверхъестественную помощь Божию, или на вмешательство союзников. До падения Омска, это не так было слышно, теперь же слышно везде. Сидите ли вы в кафе, ходите ли по базару или на вокзале, — везде таинственные, чудовищные, прямо-таки сказочные рассказы о сдаче Омска, и как на главную причину сдачи — отсутствие твердой власти, распорядительности, и, что обидно, говорят: к моменту появления красных у нас в Омске не было военачальника-распорядителя, и в результате бежал кто куда мог, чувство животного страха и личного самосохранения преобладало над всеми другими соображениями» [Последние дни Колчаковщины, с. 67].

4. Чешский меморандум

С моментом отъезда Верховного правителя из Омска совпал другой сильный удар, нанесенный Правительству из Иркутска со стороны тех, которые так или иначе по различным мотивам вынуждены были в течение года вести совместную с ним борьбу против большевиков. 13 ноября в «Чехосл. Дн.» был напечатан представленный союзникам «меморандум» за подписью политических представителей чехословацкого государства в России Павлу и Гирсы.

Для омской власти меморандум был неожидан — и особенно подпись под этим документом д-ра Павлу, которого в свое время еще Штефанек рекомендовал Омскому правительству как человека, наиболее способного найти путь для здорового сотрудничества [Сукин]. Он был неожидан уже потому, что с момента, когда Правительство взяло «демократический» курс, т. е. заговорило о создании хотя бы суррогата народного представительства, у членов Правительства и у некоторых представителей общественности в связи с военным успехом начались переговоры о привлечении чехословаков к более активным действиям на фронтах⁴⁰. 24 августа Пепеляев записывает: «Я был с отдельным визитом у майора Кошека. Говорили о многом. Кошек не исключает возможности участия чехов на фронте». В заседании Правительства 12 сентября было упомянуто о более уже серьезных переговорах через особо уполномоченных лиц, к чему весьма скептически отнесся «чехоед» Будберг (наименование, которое дал ему Колчак за всегдашний скептицизм). Очевидно, имелась в виду поездка Белоруссова в Иркутск. О ней Кроль пишет: «Чехов решили привлечь путем обещания им земельных участков в Сибири и денежных выгод. Переговоры, однако, (не) налаживались. Главным камнем преткновения был вопрос о травле печати. И тут решился пойти на большое самопожертвование А. С. Белоруссов. Старик, много сил положивший на травлю чехов⁴¹, решил поехать в Иркутск упросить чехов пойти на помощь. От него получены были известия, что соглашение налаживается. Но тут произошло новое обстоятельство» [с. 192].

«Новое обстоятельство» заключалось в разжаловании ген. Гайды. «Казалось бы, — пишет Кроль, — что чехам, резко разошедшимся с Гайдой после переворота 18 ноября, это должно было быть безразличным. Но чехи это приняли иначе⁴²: как-никак, но Гайда был для них своеобразным героем. Переговоры с Белоруссовым были внезапно прерваны, и старик не вынес: скончался от разрыва сердца».

Очевидно, заминка произошла не из-за самого факта лишения Гайды русских генеральских погон, а в связи с телеграфным обращением 26 сентября через союзников к правительству чехословаков.

«Давая лестную оценку прежней, «блестящей боевой деятельности» Гайды на Уральском фронте, указывая, что верховное командование всегда рассматривало его как «исключительно одаренного и ценного» начальника, Правительство говорило, что вмешательство Гайды в вопросы внутренней политической жизни привело к тому, что он должен был оставить занимаемый пост. Принимая во внимание заслуги Гайды, Верховный правитель сохранял за ним звание командующего армией и разрешал ему заграничный отпуск, «обставленный всеми материальными условиями и внешним почетом». Но Гайда занялся противоправительственной работой во Владивостоке. «В этом отношении к Гайде присоединился и чешский представитель в междусоюзном железнодорожном комитете д-р Гирса, также вмешавшийся во внутреннюю политику России и сделавшийся не только пособником, но чуть ли не вдохновителем противогосударственных течений на Дальнем Востоке. Глубоко сожалея о поступках Гайды, прежние заслуги которого русское правительство не перестает ценить, но не допуская в то же время мысли, чтобы настоящее поведение его и д-ра Гирсы могло встретить сочувствие правительства Чехословакии, мы считаем долгом дружбы и славянства просить о немедленном отозвании указанных лиц из пределов России, полагая, что этого требуют жизненные интересы обоих народов».

Очевидно, Кроль сильно преувеличивал разрыв переговоров. По крайней мере, Гинс рассказывает:

«...У Вологодского в начале октября состоялся дружественный завтрак, на котором присутствовали Павлу и Тайный, а от военных — Дитерихс. Стали намечаться приемлемые для обеих сторон условия сотрудничества. Чехи ставили вопросы практично. Они просили, чтобы их сбережения, внесенные в государственные сберегательные кассы сибирскими деньгами, выдавались романовскими, чтобы Правительство приняло на свой счет все перевозки чехо-войск, чтобы жалованье (привлечение чехов в армию предполагалось произвести на началах добровольческих) выдавалось золотом, чтобы чешские части снабжались собственным интендантством, чтобы Деникин гарантировал свободный проезд чехов на родину после соединения с ним, чтобы чехам так же, как и карпатороссам, разрешено было приобретать земли в Сибири. Правительство согласилось на все условия и немедленно провело закон о предоставлении чехам права приобретать земли в Сибири» [Гинс. И, с. 528-529].

В конце октября Павлу беседует на эти темы по прямому проводу с Вологодским. Текст ленты напечатан в «Приложении» к брошюре Солодовникова «Наш счет».

Вологодский. ...Я говорю с вами по поручению Совета министров. Ваш представитель, майор Тайный, изложил нам ваши требования, при исполнении которых можно надеяться, что ваша армия пойдет на фронт. Требования эти, между прочим, следующие: а) чтобы увеличенное жалованье выплачивалось золотом; б) чтобы все сбережения солдат были переведены на золотую валюту... Совет министров все эти требования в заседании 28 октября признал исполнимыми, и протокол заседаний был скреплен резолюцией Верховного правителя к исполнению⁴³. Теперь разрешите задать вам несколько вопросов: 1) Что вы думаете о возможности наступления в ближайшем времени? 2) В какой связи с требованием момента может быть получен ответ из Праги? Если вы ожидаете положительного ответа, то не найдете ли вы возможным начать действия в том направлении, как это диктуется настоящей ситуацией? Если это возможно, то 3) не находите ли нужным обсудить теперь же совместно с нашим командованием вопросы военно-технического характера...

Павлу. ...Я... старался представить в Праге положение таким образом, чтобы скорее получить положительный ответ. Положение таково, что для серьезных действий нужно подождать предварительного согласия из Праги. Пока работаем на использование времени для необходимой подготовки. Я хорошо понимаю всю серьезность этого акта и желал бы только истинной пользы для России, но не ценою раскола в своем лагере... Разрешите одновременно предложить вопрос: можно ли ознакомить наших солдат с вашими предложениями? Полагаем, что это необходимо для создания определенного настроения...

Вологодский. ...Мы смотрим на ваше согласие, на ваши пожелания не как на торговлю или исполнение ваших требований, а как на условия, диктуемые жизнью и общими интересами будущей великой России и славной Чехословакии...

Павлу. ...Как я сказал уже вам: если и были небольшие недоразумения, то я тем сильнее желаю добиться, наконец, большого согласия...

Этот поворот в настроениях чешского военного командования и политического представительства приходится объяснять успехом Деникина. Южный фронт становится решающим. «Деникин взял Орел. Теперь, можно сказать, дорога на Москву открыта», — заносит в свой дневник Пепеляев. В другом аспекте представляется и чешский вопрос, т. е. вопрос о возвращении чехословацкого войска на родину. Путь через Россию становится более реальным, нежели все еще проблематическая эвакуация через Владивосток⁴⁴. При возможных изменениях в положении России по-иному вырисовываются и национальные чешские задачи. Простая целесообразность диктует им желательность выступления на фронт и более активную поддержку существующей власти... Подобную точку зрения Павлу высказал в беседе с делегатами Зем. пол. бюро в Иркутске. По словам Колосова, Павлу находил, что «решающим фактором в политике является Деникин и вообще юг России». Сибирь, по его мнению, к тому времени сошла со сцены и роль ее кончилась. Вопрос решается тем, когда Добр, армия достигнет всероссийского центра — Москвы. По этому фактору Павлу и считал необходимым ориентироваться. У него был скепсис в отношении русской демократии. В одном из ранних своих публичных выступлений в Сибири Павлу рисовал такую символическую картину: чехи ураганом мировых событий оказались заброшенными в глубь сибирской тайги. Им приходилось своими собственными силами искать выхода из этих дебрей. Разыскивая такой выход, они наткнулись на раненого. Они подняли его к себе на плечи и пошли дальше, руководясь его указаниями. Этим раненым оказалась сибирская демократия. Заключая с этим раненым союз, чехам приходилось, однако, задумываться над вопросом, что будет дальше с ними и с их новым попутчиком: выздоровеет ли он и вернется ли к нему способность самостоятельно, без их помощи, продолжать свой путь, или он ранен безнадежно и тщетно ждать, чтобы он поправился. И если это так, то что с ним делать самим чехам, так как вечно служить ему костылями они не могут.

Теоретически Павлу верно определял основное несчастье русской общественности — в процессе революции не создалось большого коалиционного блока, который, не будучи ни интернационалистическим, ни монархическим, был бы просто национальным и демократическим [«Чехосл. Дн.», № 552]. Но возможный в Сибири «блок» ни Павлу, ни его единомышленники не поддерживали — они все-таки тянулись к «крайностям», ошибочно олицетворяя демократию в лице одной партии с.-р., которую не только кадетский «Св. Край», но они сами, в сущности, причисляли уже к контингенту «политических инвалидов». Отсюда вытекала двойственность позиции. Якушев в октябрьском «циркуляре» приводил отзыв Павлу: «Ни в какую политическую комбинацию, связанную с Колчаком, чехи не пойдут, ибо такая комбинация явно безнадежна и обречена на провал». Допустим, что слова переданы неточно. Но едва ли Якушев мог измыслить такой отзыв в широко разосланном по Сибири письме. Он, быть может, делал неверный вывод: при отрицательном отношении к Колчаку чехи должны пойти непременно с его противниками. Павлу же вел переговоры не с сибоблдумцами. Очень правдоподобно, что за этими переговорами стояла какая-то новая политическая комбинация. Не с Дитерихсом ли?

«Проекты» Павлу встречали оппозицию в самой чешской среде. Сибирское политическое представительство и военное командование расходились с мнением центрального Правительства, более точным выразителем которого явилась прибывшая во Владивосток делегация. «Командование легий, — пишет Кратохвиль, — должно было бороться с посольством государства». «Президент и министерство (Тусарово) твердо держались того мнения, что армии нельзя разрешить какого-либо участия в русских военных операциях». Верховное командование в это время «договаривалось» с Колчаком об интервенционной службе и о плате за нее. Целый ряд документов, утверждает Кратохвиль, удостоверяет, что для военного командования «действителен был лишь план бывшего председателя министров Крамаржа». «За золото, — патетически восклицает автор, — командование предложило армию из 50 тыс. тех, которые добровольно шли навстречу смерти за свои идеи!»

Исправлять некоторую специфичность изложения Кратохвиля едва ли надо. Проект Павлу «был отвергнут»⁴⁵. Телеграмма Бенеша Жанену — последний также был противником привлечения чехов на фронт — говорила о неисполнимости «проекта» Павлу и высказывалась против какого-либо нового ангажирования войск и добровольцев... «Общественное мнение» в Чехословакии хотело иметь армию «по возможностям скорее дома и без новых жертв».

«Проекты» Павлу сами собой падали при катастрофической неудаче на антибольшевицком фронте в России... В Сибири, конечно, должна была победить официальная точка зрения, представленная поверенным в делах д-ом Гирсой. Среди чехов, в связи с продвижением большевиков, начались волнения из-за опасения грозившей им участи (телеграмма Сукина 20 ноября). Гирса попытался сделать ставку на социалистические группы, подготовлявшие переворот в Иркутске под флагом окончания гражданской войны. «Чехам, — говорит местный деятель, стоявший в курсе закулисных переговоров, упомянутый N, — нужно было более податливое, более дружественное правительство, чем Правительство адм. Колчака. Земское правительство было бы, в сущности, самым подходящим для чешских целей... Вот откуда явился у чехов вообще, а у Гирсы и ген. Сырового в особенности интерес к работе иркутского Политического Центра. И появление «меморандума» должно было реабилитировать демократичность чешской политики в глазах этих социалистических групп. Такое объяснение появления «меморандума» дает Кроль. И оно правдоподобно, если не предполагать за кулисами более серьезного сговора⁴⁶.

На чехов произвело впечатление, когда Иркутская Городская Дума 28 октября отклонила празднование годовщины Чехословацкой республики.

Гласный Половников предложил устроить чествование этой годовщины. Председатель (с.-д. Константинов, впоследствии большевик) резюмировал наступившее молчание как принятие к сведению этого предложения.

Половников. Как это принять к сведению?

Холодовский (с.-р.) высказывается против чествования, принимая во внимание спутанность отношений.

Самохин. Еще неизвестно, какую роль сыграют чехи. Их деятельность во многом противоречит социалистическим партиям...

Половников. Произошло освобождение народа от чужеземного ига. Если вы настоящие социалисты, а не показные, должны приветствовать.

Холодовский и Шульман. Выражая приветствие, нельзя умолчать, что чехи попали в лапы международного империализма.

Половников напоминает, что чехи освободили Иркутск. Погребицкий соглашается на приветствие чехам и выражение пожелания, чтобы они пошли по пути, начертанному социализмом. Голосуются две формулы. За формулу Погребицкого высказываются 13, за формулу «принять к сведению» — 23 [«Св. Кр», № 364].

Вместе с тем иркутский Комитет партии с.-р. в одной из своих прокламаций говорил об участии чехов в преступлениях, насилиях и грабежах [Гинс. II, с. 52].

Надо было реабилитироваться. Павлу, скептически относившийся к декларации иркутского Политического Центра, после напечатания меморандума сделал даже демонстративный визит председателю П. Центра Федоровичу [«Сиб. Огни», 1927, №5, с. 95]⁴⁷

Для рядовой массы чехословацкого войска призыв к окончанию гражданской войны, как бы обеспечивавшему быстрый возврат на родину, конечно, был самым желательным выходом. Но «меморандум» наносил сильный удар престижу власти, давая не только морально оправдание иркутских заговорщиков, но и показывая обществу, что союзники спешили отречься от Омского правительства. Без этого, конечно, чехословацкое правительство не решилось бы открыто выступить с таким ответственным официальным документом. Меморандум подрывал авторитет власти и за границей: чехи, по словам Ллойд Джорджа, раскрыли Европе глаза своим меморандумом. Для нее он в значительной степени и предназначался.

Трудно гадать, как могло бы пойти дело в Сибири при иных комбинациях. Гражданская война давала не раз примеры возрождения армии, как феникса из пепла, и, казалось бы, невозможное становилось возможным. В ноябрьские дни власть государственная в Сибири еще существовала; отступающая армия, несмотря на неудачи, представляла реальную силу — в этот момент возможность сотрудничества с чехословаками не осуществилась главным образом в силу политических разногласий среди самих чехов и препятствий, которые оказывал ген. Жанен. Я не говорю о роли большинства русских левых политических группировок — они, по замечанию Будберга, забыли о борьбе с большевиками. Не совсем даже так — они готовы были идти против Колчака совместно с коммунистами.

* * *

Хотя текст «меморандума» и приведен в книге Гинса, я его повторю. Опять это слишком важный документ:

«Невыносимое состояние, в каком находится наша армия, вынуждает нас обратиться к союзным державам с просьбой о совете, каким образом чехословацкая армия могла бы обеспечить собственную безопасность и свободное возвращение на родину, вопрос о чем разрешен с согласия всех союзных держав... В настоящий момент пребывание нашего войска на магистрали и охрана ее становятся невозможными просто по причине бесцельности, равно как и вследствие самых элементарных требований справедливости и гуманности. Охраняя железную дорогу и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь воцарилось. Под защитой чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрел без суда представителей демократии, по простому подозрению в политической неблагонадежности, составляют обычное явление, и ответственность за все перед судом народов всего мира ложится на нас: почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию.

Такая наша пассивность является прямым следствием принципа нашего нейтралитета и невмешательства во внутренние русские дела, и она-то есть причина того, что мы, соблюдая полную лояльность, против воли своей становимся соучастниками преступлений. Извещая об этом представителей союзных держав, мы считаем необходимым, чтобы они всеми средствами постарались довести до всеобщего сведения народов всего мира, в каком морально-трагическом положении очутилась чехословацкая армия и каковы причины этого.

Мы сами не видим иного выхода из этого положения, как лишь в немедленном возвращении домой из этой страны, которая была поручена нашей охране, и в том, чтобы до осуществления этого возвращения нам была предоставлена свобода к воспрепятствованию бесправия и преступлений, с какой бы стороны они ни исходили».

Меморандум — акт определенного политического действия. Исторической объективности искать в нем не приходится. Его «неправда» заключалась в том, что только Правительство делалось ответственным за все, что происходило в Сибири. Правительство, конечно, отвечало — формально отвечало и за все правонарушения, совершенные чехословацкими войсками. Подлинная правда требовала бы признания общей ответственности за ужасы гражданской войны. «Неправдой» было и то, что .пассивность чехословаков в смысле протестов против беззаконий гражданской войны являлась «прямым следствием принципа... невмешательства». Эту версию само по себе разрушало последнее обращение перед отъездом чехословацкого войска к населению Сибири; оно гласило: «Мы поддерживали Комитет У. С. и Сибирскую Областную Думу. Предложили Директории поддержку в тылу против элементов, работавших в духе реакции. Директория не хотела и не сумела использовать нашей поддержки. Своим протестом Нац. Совет отказался поддерживать Колчака... Нам говорят: мы охраняли Колчака. Неправда, мы передали Колчака Политическому Центру...»

Этим все сказано. И, конечно, был прав Кроль, заметивший: «Говорить серьезно о невмешательстве чехов в наши внутренние дела само собою нельзя было» [с. 199]. Но много раз мы указывали, что к этому вмешательству, вопреки всем теориям чешских политиков, приводила сама жизнь.

Меморандум соответствовал действительности в одном: чехословацкая армия находилась с самого начала в «морально-трагическом положении». В такое положение ее поставила союзническая политика. В одном из перлюстрированных чешских писем об этой политике сказано довольно зло: «Вместо лести лучше бы тысяча воинов. Здесь их горсточка достаточная, чтобы идти на бал». В морально-трагическое положение ставила чехословаков в Сибири и внутренняя чешская политика, не считавшаяся с российской реальной обстановкой. Отсюда вытекала с самого начала та изменчивость и шаткость, которые отметил еще ко дню Уфимского Совещания эсер Утгоф. Чехи в России были все-таки только иностранцами. Один из них сказал откровенно Утгофу: «Просто ничего не понимаем, что творится у вас». А те русские, которые сумели малоразбирающимся иностранцам представить дело так, что только в их лице представлена российская демократия, толкали чехов на вмешательство во внутренние русские дела в степени большей, чем этого неизбежно требовала жизнь. Они вмешивали их во внутреннюю политику, не только посылая в чехосл. Нац. Совет все свои протесты [напр., иркутское земство по поводу убийства Новоселова. — «Сибирь», № 67], но и непосредственно привлекая чехов к участию в политических действиях⁴⁸.

«Морально-трагическое положение чехословаков осложнялось и их восприятием тогдашней действительности. Вновь одно из перлюстрированных писем подчеркивает внутреннюю драматичность этих переживаний: «Напрасны наши жертвы. Недальновидный несчастный народ снова возвращается к старому режиму».

Понять — простить! История оправдание найдет. Она будет справедливее современников и не возложит всю вину только на «белого адмирала». Те, которые были на его стороне, совершенно невольно воспринимали действительность так, как воспринимал ее Гинс: враги существовавшей власти создали себе как бы революционное подполье в чешских эшелонах. Им казалось, что Правительство совершало ошибку, доверяя чешскому нейтралитету [II, с. 519].

* * *

Гинс говорит по поводу опубликования меморандума 13 ноября: «Возмущению русских патриотов не было пределов». Кроль, конечно, оценил общественное настроение по-другому: «Меморандум был встречен широкими кругами, как отзвук их собственных чувств, независимо от источника их выявления, весьма сочувственно». Он растревожил осиное гнездо реакции — скажет сам «Чехослов. Дн.» [25 ноября, № 227]. Производит, однако, впечатление, что «осиное гнездо» отнеслось к меморандуму очень осторожно. Вот, напр., как реагировал на него иркутский «Св. Кр.» [№ 379]: «От чехов, живущих с нами бок о бок и прекрасно знающих те трагические условия, в которых протекает процесс восстановления нашего государства, мы вправе были бы ждать более чуткого и внимательного отношения к положительным и отрицательным явлениям этого процесса». И находившееся в Иркутске Правительство, и поддерживавшая его общественность понимали, что протест никогда не будет содействовать засыпанию образовавшегося рва. Приходилось держаться другой тактики.

Резко реагировал на меморандум Верховный правитель. Меморандум для него был незаслуженным ударом бича... Нервно-издерганный человек, не столько в силу своей экспансивности, сколько в силу естественного возмущения, по первому впечатлению послал Жанену, Ноксу и другим дипломатическим представителям составленную для него телеграмму:⁴⁹

«...я ни в какой мере не могу рассматривать чешского меморандума, подписанного Павлу и Гирсой, как документ, имеющий отношение к чешскому правительству или даже к военному чешскому командованию, и рассматриваю этот меморандум как акт, за который персонально ответственны только именующие себя чешскими представителями Павлу и Гирса. Я не считаю нужным давать какой-либо ответ по существу этого меморандума, который оцениваю как поступок политического интриганства и шантажа со стороны лиц, его подписавших. Я не могу только не обратить внимания на связь этого меморандума с попыткой большевицкого восстания во Владивостоке и на характер его как стремление получить санкцию великих держав на вмешательство вооруженной силой в русские внутренние дела. Допуская возможность такого вмешательства, я заявляю, что малейшие шаги в этом смысле будут мною рассматриваться как враждебный акт, фактически оказывающий помощь большевикам, и я отвечу на него вооруженной силой и борьбой, не останавливаясь ни перед чем. Что же касается лиц, подписавших упомянутый меморандум, то мной отдано распоряжение Правительству о прекращении с ними всяких сношений и о представлении чешскому правительству отозвать этих лиц из России и, если угодно, прислать представителей, которые, по крайней мере, умели бы себя вести прилично» [Последние дни Колчаковщины. С. 114].

Между Иркутском, где находилось Правительство во главе с новым премьером Пепеляевым, и поездом Верховного правителя начался оживленный обмен мнениями, из которого прежде всего следует заключить, что сама телеграмма фактически не была еще пущена в ход⁵⁰.

Эти переговоры (26—30 ноября) и приведены в сборнике «Последние дни Колчаковщины».

Возьмем разговор по прямому проводу (очевидно, 26-го):

Пепеляев. Полученные телеграммы приводят Совет министров в сомнение, что они действительно вами подписаны.

Колчак. Да, удивлен вашему запросу. Пепеляев. Необходимость требует, чтобы они немедленно были вычеркнуты из списков. Положение здесь критическое, если конфликт немедленно не будет улажен — переворот неминуем. Симпатии на стороне чехов. Общественность требует перемены правительства. Настроение напряженное. Ваш приезд в Иркутск пока крайне нежелателен, я слагаю с себя всякую ответственность.

Колчак. Вычеркнуть из списка телеграммы? — я этого сделать не могу. Я стою на своей точке зрения и такого отношения со стороны союзников ко мне и моему Правительству не потерплю. Я возрождаю Россию и, в противном случае, не остановлюсь ни перед чем, чтобы силой усмирить чехов, наших военнопленных. Я полагаюсь на вас, что с формированием нового кабинета сумеете устранить все препятствия к моему скорейшему приезду в Иркутск и сумеете восстановить связь и добрые отношения населения ко мне и моему Правительству, пригласив в кабинет некоторых видных деятелей из земств и кооперативов.

Пепеляев. Я этих телеграмм не принимаю и считаю их, по крайней мере, мной не полученными. Мне здесь на месте виднее, и осмеливаюсь вам заметить, что следовало меня запросить, прежде чем отсылать таковые телеграммы. Мне вверено вами Правительство, и я являюсь ответственным за все. Если В. п. другого мнения — я прошу о моей отставке.

Колчак. Я вас прошу остаться на месте⁵¹.

28-го Пепеляев вновь обращается к Верховному правителю:

«Последний раз делаю попытку, в. в. Ллойд Джордж нанес русскому делу тягчайшее оскорбление, но мы вынуждены терпеть, стиснув зубы. Поверьте, не стал бы тревожить вас, если бы находил какой-нибудь иной способ смягчить накопление вражды. Наличность этой телеграммы разрушает возможность оформить новый кабинет, хотя кандидаты на все посты уже есть, ибо все, к кому я обращался, считают ее гибелью всего национального дела, силы которого и так подорваны. Мы все понимаем побуждения, но мы обязаны хладнокровно подсчитать средства. Ведь что у нас осталось? Вы принимаете меры во имя чести и достоинства России. История наша свято чтит память также и тех собирателей Руси, которые умели терпеть обиды во имя сбережения сил. История поймет нас. Мы бы вышли морально победителями, если бы протест был написан в другом тоне. Этого нельзя достигнуть взаимным раздражением. Я не буду больше утруждать вас и в зависимости от ответа приму решение».

Колчак, оторванный от своего Правительства, не знал, что меморандум был не всеми одобрен и в чешской среде. Во всяком случае, Третьякову, как заместителю председателя, было представлено разъяснение, смягчавшее резкость документа⁵².

Узнав об этом, 30-го Верховный правитель телеграфировал:

«Вследствие сделанного Третьякову заявления по поводу чешского меморандума, я приостанавливаю мой протест со всеми вытекающими отсюда последствиями. Усматривая в документе, предъявленном Гирсой, чувства искреннего пожелания содействовать нам в нашей тяжелой борьбе за будущность России и славянства, считаю крайне желательным привлечь внимание чешских представителей на необходимость приостановить и с их стороны передачу их меморандума кабинетам, что, несомненно, даст прочную почву для содружественной нашей работы».

Примечания к первой главе :

¹  Якушев неправильно утверждает, что все партии вынуждены были уйти в подполье [«Вольн. Сиб.». VI, с. 73].

² Описание поезда, небезынтересное в бытовом отношении, — можно найти у Солодовникова.

³  В указателе литературы воспоминания эти фигурируют уже под именем Яковлева. Имеются все основания думать, что автор их действительно бывший управляющий Иркутской губ.

⁴  Колосов добавляет: теперь этот офицер коммунист. Надо думать, что речь идет именно о Калашникове.

⁵  В Иркутске, по-видимому, Гайда «примирился» с чешским штабом.

⁶  Характерно, что Якушев в «введении к материалам», опубликованным в «Вольн. Сиб.» [VI], лишь мимоходом обмолвился об иркутском бюро и нелегальном съезде.

⁷  Они были «ознакомлены» и путем личных бесед.

⁸  Характерна отметка шведа Эссена [«Zwischen der Ostsee und dem Stillen Ozean». P 100]: «Было известно, что Гайда принял официально программу соц.-рев.; это значит, что он стремился к ликвидации гражданской войны, пытался заключить мир с Советским правительством».

⁹  Телеграмма представителя мин. ин. дел во Владивостоке Куренкова на имя Сукина сообщала, что союзные представители «встретили манифест (адм. Колчака) с полным удовлетворением, усматривая в нем надежду на примирение Правительства с оппозиционными элементами... Особенно горячо приветствует манифест Моросс, который просил меня передать... что он в «восторге» от этого мудрого шага Верховного правителя. Один д-р Гирса настроен пессимистически, считая, что манифест уже запоздал...». «Что же касается до политической атмосферы, — добавлял Куренков, — то таковая едва ли разрядится, так как эсеры не отказались относительно своих поползновений, еще не убедившись в искренности побуждений Верховного правителя» [«Сиб. Арх.». II, с. 79]. Последний мотив, конечно, никакой роли не играл. Эсеры делали ставку на переворот.

¹⁰ Якушев со своей стороны приписывает: «Ваше присутствие здесь крайне необходимо. Это же думает ген. Гайда».

¹¹  Это не помешало Якушеву в упомянутом «циркуляре» записать Болдырева в число «друзей», при содействии которых можно будет изменить линию поведения Японии.

¹²  «Несмотря на вполне благоприятные заявления со стороны главы дипломатической миссии Мацудайро и высокого комиссара Като, — писал Якушев, — я продолжаю с большой осторожностью расценивать их заявления». Тут и возникали надежды на влияние Болдырева в кругах японского командования, склонного подчас идти в разрез с дипломатическими заявлениями.

¹³  Якушев мнение «господина де Мартеля» передает в несколько смягченной форме: «Уезжая к себе во Францию, он находил переворот нежелательным потому, что удобный момент упущен, так как наступление большевиков приостановлено».

¹⁴  13 сент. Клемм из Владивостока телеграфировал, что имел объяснения с представителями Антанты по поводу заговора, из которых понял, что они отнесутся если и не поощрительно, то совершенно нейтрально к этому перевороту [Какурин. II, с. 354]. Пепеляев передает, что Нокс получил от Черчилля инструкцию поддерживать исключительно Верховного правителя (22 сент.).

¹⁵  В Ставке, по словам Будберга, ничего не знали о заговоре.

¹⁶  Иркутское земство, между прочим, демонстративно 3 октября приветствовало Гайду — «молодого вождя славянства, освободителя Сибири [«Сибирь», № 66].

¹⁷ Может быть, здесь играло роль и охлаждение между Гайдой и местными с.-р. и сознание, что центр событий уже не во Владивостоке.

¹⁸  Большевицкие историки подчас уже забывают о тех версиях, которые ими же давались, и Парфенов в новой своей работе [На Дальн. В.] уже определенно говорит, что выступление Гайды было поддержано Далькомпартией [с. 107].

¹⁹ Намек у Солодовникова о каком-то проекте Медведева, сорванном Краковецким, явившимся в Думу с десятью вооруженными членами боевой организации. Упоминается в новой «интриге» имя Вис. Гуревича [с. 39].

²⁰  Семенов, передавая телеграмму в Омск через своего представителя, полковника Сыробоярского, просил «доверия и помощи». Гинс говорит, что в конце октября в Омск вернулся из командировки его помощник Бутов, который несколько раз подробно беседовал и с Семеновым и вынес впечатление, что атаман искренне покончил с «дурными пережитками...» [II, с. 398].

²¹  Гинс указывает, что Розанов держал себя вызывающе по отношению к центральной власти, предъявляя министерству ультиматумы, нарушая установленные Советом министров правила и т. д. [II, с. 400—401]. Характеристика политической деятельности Розанова отчасти была дана прибывшим в Омск комендантом Владивостока Бутенко. Надо иметь в виду, что, по утверждению Солодовникова, Бутенко сам был замешан в заговоре, но, очевидно, тоже испугался направления, которое приняла деятельность вагона № 119 в поезде Гайды.

²²  Имеются данные, указывающие, что союзным командованием было принято решение разоружить ту сторону, которая выступит первой. Следовательно, Розанов не мог покончить с заговорщиками по собственной инициативе.

²³  Сам Гайда впоследствии в интервью в «Гайд-пресс» исчислял жертвы своего отряда в 500 чел. Один из военных друзей Лази писал 27 ноября, что в первый день было расстреляно 500 чел. Расстрелы продолжались. Странным кажется молчание союзников во Владивостоке, так часто вмешивавшихся не в свое дело [Лази. С. 237].

²⁴  Сказался антагонизм японцев и американцев. Недаром Гайда в беседе с Колосовым в июле указывал на необходимость привязать гири к японским дивизиям — это могли быть, по его мнению, лишь американские броненосцы.

²⁵  Упомянутый друг Лази писал уже о временном правительстве соц.-рев.

²⁶  Солодовников рассказывает, что Гайда в соответствии со своими вкусами был очень увлечен разработкой формы одежды будущей армии.

²⁷  Я беру его шанхайское интервью, представляющееся мне более верным источником, чем его «воспоминания».

²⁸  По словам довольно осведомленного «Славянофила», полк. Томилин не подчинился приказу Розанова [Чешские аргонавты в Сибири. Токио, 1921, с. 17]. Я не нашел данных, подтверждающих сообщение «Pour la Russie», что японцы в это время специально освещали вокзал прожекторами.

²⁹  О панике говорит и Солодовников: «Обезумевшие люди стреляли друг в друга».

³⁰  Я допускаю, что в связи с появившимся 13 ноября «меморандумом», который, по словам Гайды, наилучшим образом говорил о симпатиях чехословаков (Гайда об этом упоминает в связи с характеристикой отношения союзников к подготовке переворота), кое-кто мог использовать имя д-ра Гирсы. В Сибири это бывало.

³¹  О том, какую роль могли здесь играть чехословаки, см. ниже.

³²  Активное участие чехов подчеркивалось еще в сентябрьском заседании Совета министров. На чехов, очевидно, рассчитывали восставшие. Воззвание к «братьям-чехословакам», выпущенное «бюро военных организаций», заканчивалось словами: «Нам важно и дорого, чтобы ваше сочувствие было на нашей стороне, чтобы вы при малейшей к тому для вас возможности помогли нам в этом многотрудном и тяжелом деле» [«Вольн. Сиб.». V, с. 97].

³³  Рус. Бюро печ. (Владив. отдел), № 292.

³⁴  Все это мы узнаем в передаче Солодовникова. Гайда молчит в своих мемуарах. Очевидно, обещание не выступать было дано после неудачной сентябрьской попытки, как, в свою очередь, и подтвердил мне ген. Розанов.

³⁵  Гайда считал это увольнение (распоряжением Верховного правителя и постановлением Совета министров) «незаконным» (?!) и заявил во владивостокской печати, что союзники не признают этого увольнения и что он сам не уедет, пока не получит удовлетворения (?!). В письме 5 ноября к французскому консулу Буржуа, уведомившему Гайду о распоряжении министра Пишона французским властям оказать все почести, соответствующие положению Гайды, в случае согласия покинуть Сибирь, Гайда более театрально мотивировал свой отказ выехать: ему невозможно покинуть Сибирь, пока там находятся чехословацкие солдаты. Когда они уедут, уедет и он: «Покинуть Сибирь — это отдых для меня; оставаться — долг» [Лази. С. 200].

³⁶  Автор статьи не знал, что Розанов был прислан в Сибирь от военной московской организации при «Нац. Центре» (через посредство Н. Н. Щепкина).

³⁷  Открещиваться целиком от восстания нельзя было, ибо партийная печать в свое время слишком ангажировалась: о «трагедии» революционного движения во Владивостоке писала «Pour la Russie» [№ 5, 20 ноября 1919 г.]; протестовала против «вмешательств» союзников во владивостокские события, когда население восстало против Колчака, и « La Rep. Russie» [№ 17, 19 дек.]. Та же «Pour la Russie» позднее сообщала сведения, конечно совершенно фантастические, что в восстании участвовала «группа Белоруссова, сделавшаяся непримиримым врагом Колчака» [№ 17, 21 февр. 1921 г.].

³⁸  Этот рапорт напечатан в сб. «Посл. дни Колчака» [с. 54— 55]. Вероятно, он относится к той серии донесений тайных агентов, о которой приходилось упоминать. Моринс — очевидно, Марино.

³⁹  По словам Сукина, защиту Омска отстаивали также Каппель и Войцеховский.

⁴⁰  В «истории» Драгомирецкого дело изображается так: до первых чисел ноября продолжались попытки установить «добрые отношения с адмиралом, но когда между членами Правительства очутились некоторые уже, не партийные люди, а просто неуравновешенные и легкомысленные типы, когда они своими действиями стали восстанавливать все слои населения» и т. д. — тогда уполномоченные правительства Чехосл. Республики, «не имея возможности иначе реагировать на все эти ужасы», обратились к союзникам за советом и помощью [с. 145]. Все это, как видим, мало соответствует действительности.

⁴¹  Об этой травле склонны были говорить и сами чехи. Так, «Чехосл. Дн.» [3 декабря 1918 г., № 245] писал в статье, озаглавленной «Отечественные Ведомости»: «Если мы теперь на страницах «Отеч. Вед.» встречаемся со скрытой и открытой критикой, иногда и с враждебностью к себе, то в этом видим только лишь признак перемены взглядов и настроений в определенной части русской общественности, которая отдохнула от большевицких ужасов и хочет уже устраиваться по-своему, открыто признавая, что мы ей, напр., уже начинаем мешать, даже простым своим присутствием, хотя и занимаем положение союзников и стоим часто вне всяких русских политических партий.

...Право свободной критики в границах союзнических отношений само собой должно быть признано за русской печатью. Наоборот, когда в первые месяцы нашего вступления в Сибирь мы читали постоянно дешевые хвалебные гимны нам — освободителям и спасителям России, нам было как-то неловко и мы желали бы тогда больше уверенности и критицизма в отношении к себе. Мы не артисты, которым нужны во что бы то ни стало аплодисменты. Теперь же мы дождались того, что печать и как раз тех кругов, которые большевиками были больше всего угнетены, которые для освобождения своего меньше сделали, начинает нас не критиковать, а нападать несправедливо, утверждая фактическую неправду. Но мы остались спокойны при гимнах, презираем и неправду. Но мы этого не забудем».

Я не нашел в «Отеч. Вед.» такой «травли». Лишь обостренное чувство могло так воспринимать критику. Не только «Отеч. Вед.», но и более «правый» орган, «Сиб. Речь» Жардецкого, был далек от «травли», иначе было бы слишком нелогично призывать, напр., на своих страницах сибиряков к учреждению стипендий в честь чехословаков (1 января).

⁴² «Чехи недовольны исключением Гайды», — записывает Пепеляев.

⁴³  Эти требования или условия в разговоре приведены укороченно по сравнению с передачей сути их Гинсом. Между прочим, разговор по прямому проводу помещен и в книге Финка «Вііу admiräl» [с. 156—157], причем выпущены (без отметки этого в тексте) весьма существенные пункты — там нет никакого намека об условиях. Солодовников не указывает, откуда он заимствовал свой текст. Приходится предположить, что или один автор добавил от себя (что маловероятно), или другой сознательно убавил. Не имея подлинника, невозможно проверить. Это служит наглядной иллюстрацией необходимости критической еще проверки материалов, приводимых мемуаристами.

⁴⁴  В иллюстрированном чехословацком журнале «Качели» помещались карикатуры на эвакуацию через восток. Напр., одна из них представляла три картины. Первая — 1880 г. Сибирскую магистраль строят каторжане в колодках. Вторая — 1921 г. Сибирскую магистраль охраняют чехословаки, закутанные от холода, с колодками, на которых написано: «Союзники», на ногах. Третья — 1977 г. Берег Тихого океана. На берегу стоит глубокий старик в чехословацкой форме, на голове у него выросли грибы, сам он оброс мхом. Это последний чехословак ждет, когда ему подадут пароход союзники [Кожевников С. Конец борьбы с чехословаками. — Борьба за Урал. С. 339].

⁴⁵  5 ноября телеграмма из Парижа в «Народных Листах» сообщала уже о решении главного командования чехословацкой армии возвращаться на родину сухопутным путем и через Урал достигнуть юга России [ Солодовников. С. 22; Финк. С. 138].

В записках Сукина, между прочим, приводится отзыв «поверенного» Омского правительства в Праге. Он телеграфировал: «На мои настояния побудить сибирские легионы пробиться в Поволжье през. Масарик дал мне отрицательный ответ. По его сведениям, легионы деморализованы и больше не хотят сражаться. Через месяц в Сибирь поедет миссия Клофача, чтобы бороться с деморализацией. Сам же президент больше брать на себя ответственность за раскол в войске, в случае призыва пробиваться, не желает, новые жертвы считает невозможными без подготовок обеспечения легионам снабжения по пути на юг. Здешние социалисты против участия в сибирской борьбе.

⁴⁶  Некоторые намеки мы находим в другой книге Финка, «Mezi mohylami», в главе «В период подготовки» [с. 184—190]. Как всегда, у автора изложение неотчетливо, и правда с вымыслом переплетаются между собой. По словам Финка, члены Сибкомуча в Иркутске прежде всего обратились к местному политическому представителю чехословацкого войска — к д-ру Благошу. Последний категорически ответил, что чехи не допустят формирования оппозиционного правительства и подавят в самом зародыше попытку восстания. Такова была официальная позиция. Но солдаты горели желанием свергнуть «иго самозванной олигархии»; нарождавшимися событиями были захвачены и «некоторые члены посольства». Через д-ра Г., который имел возможность «каждый день видеть, что делается на черной кухне заговорщиков», эсеры установили правильную связь с чехословацким войском (в половине октября). Одним из «деятельных посредников» был И. Давид, систематически посещавший «конспиративные квартиры заговорщиков» и устроивший двум из них (Маркову и Сперанскому) свидания с «вождем посольства» д-ром Крейчи. Результат беседы будто был такой: Крейчи указал, что чехи будут сочувствовать восстанию, если во главе его встанет владивостокская группа. Эту дальневосточную «фирму» усиленно рекомендовал д-р Гирса — по его мнению, якобы важно было, чтобы, «когда часы пробьют двенадцать», во главе восставших войск стоял чех (т. е., очевидно, Гайда). Между тем иркутские эсеры не доверяли владивостокской группе. Самостоятельные же действия иркутских эсеров, заподозреваемых в сочувствии большевикам, значительно расходились с планами чехословацкой политики. Наконец, при содействии чехов было достигнуто соглашение в русском социалистическом лагере, и «отточенный меч», который должен был разрубить гордиев узел, был вручен Калашникову. Финк отмечает, что между чехами и русскими установилась «удивительная связанность», которая выражалась, между прочим, в том, что в поездах перевозилась нелегальная литература — не было санитарного поезда, который не развозил бы этой «бациллы революции».

⁴⁷ Производит впечатление, что д-р Павлу делает эти шаги как бы вынужденно, подчиняясь распоряжению Правительства. В письме его из Иркутска омскому представителю чехословаков 7 ноября имеются, напр., такие не совсем ясные строки: «...оставайся в Омске как только можешь дольше. Но держи себя пассивно. Знаю, что это нравственное наказание и что ты его не заслужил. Однако мы должны подчиниться и в этом смысле действовать. В такие моменты нужно чашу выпить до дна»... [Fink. Ор. cit. Р. 159].

⁴⁸  Получалось большое несоответствие между догмой и политикой. До чего, напр., характерно постановление рабочей конференции Омска в июне 1918 г.: «Передать все караулы в местах заключения и производство арестов чехословакам» [«Заря», № 12].

⁴⁹  Я беру лишь конец телеграммы. Вначале повторяется известный нам протест Правительства против деятельности Гайды и Гирсы и требование отозвания их из Сибири, телеграмма отвечала, что чехословацкое правительство не сочло даже нужным осведомить русское правительство о функциях и полномочиях д-ра Гирсы на русской территории: чехами ведь ведал французский ген. Жанен.

⁵⁰  Кроль говорит, что будто бы Жанен ввиду недопустимости тона телеграммы отказался ее передать. Но телеграмма была адресована вовсе не одному Жанену. Ясно, что передавалась она через правительственный аппарат.

⁵¹ В предшествовавшей разговору телеграмме Пепеляев отмечал, что он бы высказался за протест, но не в таких выражениях, не принятых в международных отношениях... Пепеляев указывает, что ему с большими усилиями удалось было сменить активно-враждебное к власти отношение чехов выжидательным. «Теперь мне нанесен удар этой телеграммой. Сегодня ко мне явился доктор Благош и официально спросил, ссылаясь на телеграмму, заявляю ли я о разрыве сношений».

⁵²  Майор Кошек заявил Гинсу, что меморандум был составлен «для спасения Правительства, чтобы успокоить железнодорожных рабочих, предполагавших забастовать» [II, с. 530].

ГЛАВА ВТОРАЯ