роению населения относительно власти Юга?! В донесении главнокомандованию штабом Донской армии указывалось на недопустимость подобных явлений. «Какое же может быть у населения доверие к работе ОСВАГа, — говорилось в донесении, — если абсурдность данных о настроении Таганрогского округа могла быть установлена всеми и каждым...»{21}.
В Новороссийске, накануне катастрофы, ОСВАГ пытался продолжать акции по обличению большевиков, разъяснению программы Белого движения, привлечению в ряды армии новых добровольцев, но успеха эта работа по-прежнему не приносила. Разместившись в городе, осведомительное бюро прибегало порою к самым нечистоплотным методам. Чего, скажем, стоил такой прием, когда специально нанятые за 100 рублей вдень и проинструктированные инвалиды Первой мировой войны ходили по городу, демонстрировали свои увечья, приговаривая: «Подайте жертве большевистской чрезвычайки».
Ко времени заката Белого движения на юге России отдел пропаганды наконец получил необходимое ему усиление технических средств. Он обзавелся 4 специально оборудованными поездами, несколькими типографиями и значительными запасами бумаги. Однако на улучшении качества продукции ОСВАГа это особо не отразилось. По мнению очевидцев, она поражала своим безвкусием и была рассчитана на людей, разве что с ущербным интеллектом. По городу, например, повсюду расклеили плакат, на котором был изображен ярко-рыжий человек, который, как сказочный Гулливер, тащил за собой на веревке связку игрушечных корабликов и пушечек. Внизу стояла надпись: «Я, англичанин, дам вам все нужное для победы» Был еще плакат, который, по замыслу автора, должен был вызывать ненависть к Троцкому. Последний был нарисован с рогами, в красном фраке и окружен красными чертями. Рядом длинный и тоже красный змей с зубастой пастью, который почему-то подползал к дорожному верстовому столбу с надписью «Китай». Уже накануне своего упразднения когда началась эвакуация из Новороссийска, ОСВАГ завершил свою деятельность выпуском еще одного плаката. На нем была надпись: «Вниманию отъезжающих за границу. Спешите записываться в очередь к позорному столбу в день торжества России!»{22}.
Как бы подводя итог всей деятельности ОСВАГа на юге России, генерал Деникин писал, что несмотря на определенную помощь правительству (подготовка обзоров, осведомительные материалы о положении на местах и др.), «... работа отдела пропаганды принесла больше вреда, чем помощи, прежде всего благодаря самому факту отрицательного отношения к нему и недоверия ко всему, что носило печать ОСВАГа»{23}. К этому уместно добавить, что главная внутренняя проблема отдела пропаганды заключалась в том, что ему нечего особенно было пропагандировать, не было позитивных лозунгов, которые бы воодушевляли население и несли разложение в ряды красных войск. Пожалуй, лучше всех по этому поводу высказался Председатель Верховного Казачего Круга Тимошенко на одном из его последних заседаний. В присутствии генерала Деникина он с горечью говорил «Не смотря на талант Главнокомандующего и блестящую плеяду полководцев, его окружающих, вахмистры Буденный и Думенко отбросили нас к исходному положению. Почему? Одного боевого таланта мало. Гражданская война, это не племенная борьба, это борьба за формы правления. И поэтому воссоздать Россию мы можем лишь такой политикой, таким лозунгом, которые близки и понятны народу. Сейчас Главнокомандующий говорит о необходимости отдать землю казачеству, собрать учредительное собрание, но это нужно было написать на наших знаменах в самом начале. Диктатурой Россию не победить... Клеймить сейчас позором движение народных масс как народную смуту — тяжелая ошибка»{24}.
В результате серьезных изъянов в политике Белого движения, оно, уже вскоре после своего зарождения, столкнулось еще с одной очень серьезной проблемой — в его руководстве не было согласия. Первое, что стало подтачивать единство белых сил, — это их неоднозначное отношение к, казалось бы, незыблемому лозунгу армии: «За Веру, Царя и Отечество». Если угроза, которую большевизм нес вере и отечеству, у большинства участников Белого движения не вызывала сомнения, то за царя, отказавшегося от власти, воевать хотели уже далеко не все. Здесь точки зрения противников большевизма, особенно офицеров, сильно расходились. И это в то время, когда Белое движение еще только зарождалось, и когда единство контрреволюционных сил было особенно необходимым.
Уже с первых дней Февральской (1917 г.) революции генералы М.В. Алексеев, А.И. Деникин, Л.Г. Корнилов и другие, до того не замеченные в борьбе за свержение монархического строя в России, вдруг горячо одобрили отречение царя. Выступая 16 июля 1917 г. в Могилеве перед генералитетом Ставки и представителями Временного правительства, генерал Деникин говорил: «... ведите русскую жизнь к правде, к свету под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность за эту свободу вести войска в бой под нашими старыми боевыми знаменами, с которых — не бойтесь! — стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его больше нет, но есть Родина»{25}.
Другой вождь Белого движения, генерал Л.Г. Корнилов, по прибытию на Дон в одном из своих первых выступлений перед казаками, в станице Кореновской, призывал их «идти бороться за добытую свободу», утверждал при этом, что его армия совершенно не монархическая, и в конце, — как вспоминает фанатически преданный царю генерал И.К. Кириенко, присутствовавший на этом митинге, — «Я услышал поразившие меня хвастливо подлые слова, брошенные Корниловым в толпу и запечатлевшиеся у меня на всегда.» — «Я имел счастье арестовать царскую семью и царицу-изменницу»{26}. В это же самое время прибывший из Ясс со своим отрядом добровольцев полковник М.Г. Дроздовский открыто выражал свое пристрастие к монархизму и на этой почве нередко конфликтовал с теми, кто был иных взглядов. «Меня неприятно удивила однажды сцена во время военного совета перед походом, — пишет в своих «Очерках русской смуты» генерал Деникин. — Марков резко отозвался о деятельности в армии монархических организаций, Дроздовский вспылил: — Я сам состою в такой монархической организации... Вы недооцениваете нашей силы и значения»{27}.
Основатель Добровольческой армии генерал М.В. Алексеев, прибыв на Дон, вначале своего предпочтения царизму не высказывал, но и не отрицал. Он стал осторожно пояснять, что не предусматривает насильственного утверждения в стране монархического строя. Реставрация его, говорил он, должна произойти естественно и безболезненно{28}. Однако для офицеров- монархистов, составлявших все же большинство армии, этого было не достаточно, они ожидали от Алексеева безоговорочной преданности царизму. Дело дошло до того, что авторитетнейший генерал, которого называли первой шашкой России, граф Ф.А. Келлер, например, будучи сам страстным монархистом, писал Алексееву: «...верю, что Вам, Михаил Васильевич, тяжело признаться в своем заблуждении, но для пользы и спасения Родины и для того, чтобы немцам разрознить последнее, что у нас еще осталось, вы обязаны на это пойти, покаяться откровенно и открыто в своей ошибке... и объявить всенародно, что Вы идете за законного царя»{29}.
Монархизм исповедовали также генералы П.Н. Врангель и А.П. Кутепов. В то противоречивое время в Добровольческой армии можно было услышать, как Корниловский полк распевает: «Мы былого не жалеем, царь нам не кумир», а в ответ на это Дроздовский полк, желая перекричать корниловцев, гремел: «Так за царя, за Родину, за Веру, мы грянем громкое «Ура!»{30}. Сильно подрывало авторитет белого командования и утвердившееся в сознании большинства офицеров-добровольцев мнение, что второй человек в армии, ее начальник штаба генерал Романовский — социалист. Именно этим в солдатской и особенно в офицерской среде объясняли все неудачи на фронте. Говорили, что он — злой гений Добровольческой армии, виновник гибели тысяч людей. В конечном счете, это закончилось тем, что генерал Романовский был застрелен в марте 1920 г. в Константинополе одним из офицеров.
Несколько позже, когда стало очевидным, что политические пристрастия разобщают участников Белого движения и не способствуют притоку в него свежих сил, вожди несколько скорректировали свои позиции, стали более осмотрительны и осторожны в высказываниях. Генерал Деникин, например, стал исповедовать «непредрешенчество». Суть его заключалась в том, что пока идет Гражданская война никакого политического устройства страны предрекать не нужно и всякие политические баталии надо отложить до победы над большевиками. Только после нее можно будет решать — какая власть должна быть в России: «... если когда-либо, — говорил он, — будет борьба за форму правления, я в ней участвовать не буду. Но, нисколько не насилуя совесть, я считаю одинаково возможным честно служить России, лишь бы знать уверенно, что народ русский в массе желает той или другой власти»{31}.
Безусловно, политические предпочтения участников Белого движения ослабляли его, но, используя формулу «непредрешенчества», их более-менее успешно гасили. Однако были еще и противоречия другого порядка, более существенные, которые буквально раздирали отношения между лидерами основных белых сил — добровольцев и казаков, пагубно отражались на результатах их боевой деятельности. Главной причиной раскола стал лозунг вождей Добровольческой армии — «За единую и неделимую Россию». Сам по себе он, наверное, не мог бы так пагубно сказаться на положении белого фронта и тыла, если бы командование Добровольческой армии не взяли его за основу стратегии и тактики боевых действий и если бы этот лозунг они не навязывали так настойчиво казакам. На Дону и Кубани он вызывал категорическое несогласие большинства казачьих руководителей, особенно членов Донского Войскового Круга и Кубанских Краевой и Законодательной Рад.