я трескотня, то затихающая, то вспыхивающая вновь с особой силой перед каждым взлетом искр. Казалось, что мы присутствуем на величественном фейерверке. Это тысячами рвались в огне патроны, оставленные нами на складах.
Мы въехали на темную набережную. Здесь генерал спешился и, пропустив эскадроны, приказал остановиться.
— «Слезай! — скомандовал он внятным голосом, видимо делая над собою усилие, чтобы казаться спокойным. — «Все, — снимайте седла и уздечки и в порядке эскадронов — на погрузку... С Богом!»
В том месте набережной, где остановился генерал, я заметил темные очертания небольшого парохода, причаленного к берегу. Все огни на нем были погашены, но оказалось, что на нем уже была погружена какая-то часть. Люди спешились и стали поспешно расседлывать лошадей.
Тут я вдруг с особой силой почувствовал всю необычайность минуты. Несколько сот кавалеристов, соблюдая полный порядок и кажущееся спокойствие, готовились бросить на произвол судьбы своих коней, которые в течение долгого времени составляли для них главный предмет заботы, о которых они на походе привыкли думать больше, чем о самих себе. Дэзи, насторожив уши, с недоумением, казалось, смотрела на меня своим круглым глазом, когда я снимал с нее уздечку. Сколько раз, разнуздав ее, я ставил ее в теплую, конюшню и задавал ей корм, а теперь не готовился ли я предать ее, моего верного друга? ...Стараясь подавить в себе неприятное чувство, похожее на стыд, я тихо похлопал ее по гладкой спине, провел по обнаженной морде и с седлом в руках направился к пароходу. Но не прошел я и нескольких шагов среди брошенных коней, как услыхал за собою знакомое ржание и почувствовал на шее влажное дыхание, это Дэзи следовала за мной! Не оборачиваясь, я ускорил шаг, сделал два-три поворота и очутился у парохода. Генерал с группой офицеров стоял неподалеку и с берега наблюдал за погрузкой. В первую очередь погрузился штаб с офицерским эскадроном, сформированным в Крымской. Затем стройными рядами, в полном вооружении — с винтовкой за плечом и держа в одной руке седло, а другой — пику — медленно стали выходить на погрузку уланы и гусары. Первыми вышли на погрузку чугуевцы, а за ними клястицкие гусары; в последнюю очередь должны были сгрузиться мариупольцы.
Небольшое судно быстро заполнялось людьми и под их грузом видимо все более и более оседало. На командном мостике, погруженном во мрак, виднелась фигура судового капитана, а у входа на пароход появилось два матроса. Все это я видел как бы во сне. Находясь при начальнике дивизии, я, по правде сказать, не особенно волновался и терпеливо дожидался очереди, хотя и чувствовал, что мы погрузимся в самую последнюю минуту. Однако именно в этой покорности судьбе было что-то тревожное. Помимо воли, каждая минута, каждая секунда, получала особое значение. И хотя не было ничего привлекательного в погрузке, хотя в полную неизвестность пускались мы и отплытием в темную ночь на перегруженном пароходе сами подчеркивали значение завершившейся катастрофы, но в этой ожидаемой секунде заключалось все...
Погрузка только что наладилась, как вдруг люди остановились. В это мгновенье судно как-то зловеще накренилось, послышался стук снимаемого мостика, и между пароходом и набережной внезапно образовалось зияющее пространство.
— «Что такое? — проговорил генерал: — «Подойдите ближе».
Последовало молчание. Затем матрос, стоявший у борта, тихо отвечал: «Приказано отходить, — больше местов нету...»
Что за безобразие! заволновался генерал: — «Капитан, доложите на рейде, что на берегу осталось три полка арьергардной части».
Но пароход продолжал отчаливать, и темная масса его уже тихо колыхалась в некотором отдалении от берега.
Наконец, через минуту, с командного мостика раздался голос капитана, говорящего в рупор: «Я к берегу подойти не могу, — судно не выдерживает груза... Вам с рейда вышлют судно, оно вас возьмет...»
Заметив, как вдруг побледнел генерал, я понял, что совершается трагедия. Произошло то, что я накануне смутно предчувствовал: не рассчитали мест, — прислали судно, не могущее вместить в себя всей арьергардной части... Теперь уже сомнения быть не могло, — пароход ушел. Он скрылся во тьме, на месте его были глубокие черные воды, а над крышами прибрежных домов продолжало светить зарево дальнего повара... Нам ничего другого не оставалось, как терпеливо дожидаться прибытия обещанного катера. Люди, не выражая особенного волнения, разместились у каменных парапетов набережной, сложили на них свои доспехи. Через некоторое время с рейда прибыль офицер и доложил, что нам вышлют пароход.
Долго мы простояли так, — не знаю. Помню только, как генерал обратился к стоящему рядом адъютанту: «Распорядитесь заставу выставить, по крайней мере, по направлению к городу. Хотя бы один пулемет поставить надо, — ведь за нами больше никого не осталось...» — Темная ночь, поглотившая город с его дальними предместьями, таила в себе молчаливую загадку. Вдали, в горящих складах потрескивали рвущиеся патроны, но ведь и там, около складов, не оставалось больше ни одной живой души... Рядом с собой я вдруг услышал всплеск, как будто бы в воду упало грузное тело. Обернувшись, я увидел, что это одна из лошадей бросилась в воду с откоса набережной. Описав два-три круга у берега и быстро плывя и фыркая, она вдруг устремилась в открытое море. Неужели же и ей, брошенной лошади, передалось отчаяние людей, и по какому-то наитию, покинув негостеприимный берег, направилась она в неведомую даль? На берегу остальные лошади разбрелись по широкой набережной в тщетных поисках корма на мостовой и у глухих заборов.
Наконец, сквозь овладевшую было мною дремоту, я услышал другой всплеск, — на этот раз со стороны моря. Слышался ровный стук машины, — это подходил английский катер, высланный нам по распоряжению генерала Барбовича. Было уже около двух часов ночи. Началась опять томительная и долгая погрузка. Капитан английского катера обещался сделать сколько надо будет рейсов, и в первую очередь шел Чугуевский полк. Во второй рейс были погружены конно-артиллеристы и клястицкие гусары; на берегу еще оставалась большая часть мариупольцев, когда перед самым отбытием катера выяснилось, что, по распоряжению английского командования, катер больше не вернется... Одновременно прошел слух, что у Цементного завода стоит русский транспорт с пехотой, но что и он тоже перегружен и готовится уйти в море. Нам нельзя было терять времени и оставалось только проверить слух. Я услышал, как генерал прокричал: «мариупольцы, за мной!» И тогда мы, пробираясь отдельными группками среди брошенных коней, побежали в указанном нам направлении. Пожилой полковник Белевцов, которому больные ноги не позволяли бежать, взгромоздился без седла на взнузданного лошака и тихой рысцой последовал за нами. Остальные бежали, обгоняя друг друга. Тяжелое седло с притороченными к нему вещами, пика и винтовка сильно мешали моему бегу; но надежда на спасение была еще не потеряна, и я продолжал тащить всю свою поклажу.
Миновав предместье и пробежав еще никоторое расстояние, мы, наконец, добрались до Цементного завода. На пустынной набережной в огромном количестве валялись в беспорядке всевозможные пожитки, брошенные здесь должно быть за предыдущие дни. Рядом с седлами, пиками, патронташами и даже винтовками лежали распоротые мешки и тюки, из которых на каменные плиты высыпались всевозможные товары. Мы натыкались здесь на груды толстой подметочной кожи; лежали распоротые мешки и тюки, из которых на каменные плиты высыпались всевозможные товары, пакеты чая, куски шоколада... Под ногами хрустели кучи сахара, крупы и всякой всячины... Изредка среди этих разбросанных вещей и тюков встречался небольшой кованый сундучок, плетенка с чьими-то пожитками, даже кожаный чемодан, в одном из которых, полураскрытом, я мимоходом заметил тусклый блеск столового серебра... Но о том, откуда и как попали сюда эти вещи, нам некогда было задумываться...
У набережной действительно стояло какое-то небольшое судно, но оно оказалось не русским транспортом, а перегруженным английским катером. Генерал уже переговаривался с его командиром. В ожидании дальнейшего, мы разместились на берегу и стали вглядываться в темные очертания парохода, прислушиваться к переговорам, принимавшим бурный характер. Почти все молчали, изредка только обмениваясь короткими фразами, и все старались не выдавать своего волнения; но настроение наше было такое, какое должно быть испытывает команда тонущего судна, когда уже все шлюпки ушли в море и осталась только слабая надежда на спасение.. Вся надежда была на генерала. Уговорит ли он английского капитана? Но перегруженный катер, брошенные на набережной вещи, физическое напряжение от быстрого бега, тяжесть собственной поклажи, темнота, ожидание и контраст с тем, что мы только что представляли собою стройную боевую часть, а теперь брошены на произвол судьбы, — все это вместе приводило к какому-то умственному оцепенению, враждебными и унылыми казались каменные плиты набережной, там чернилась поверхность воды — путь нам еще недоступный... И вдруг, как-то сразу выяснилось, что нас на английский катер взять не могут. В ту же минуту судно отчалило от берега. Одновременно вновь пронесся слух, что неподалеку стоит большой русский транспорт с пехотой.
Прошло еще несколько минут. Темное до этого времени небо уже стало озаряться отблесками утренней зари, и тут мы все как один поняли вдруг, что помощи со стороны ожидать нечего. Ясно стало и то, что с наступлением утра настало время каждого из нас спасаться, как кто может. На набережной люди встрепенулись. Я старался не отходить ни на шаг от начальника дивизии, около которого находились полковник Михаил Воинов и поручик Гердер. От нас стали отделяться небольшие группки и пропадать во мраке. Надо было проверить, нет ли возможности попасть еще на русский транспорт. К тому же оставалась еще надежда на то, что на берегу могут попасться нам какие-нибудь оставленные лодки или баржи, которыми мы сможем воспользоваться. И все инстинктивно бросились по дороге на юг.