-- Я не пойду в "Буфф"!.. Я устал!.. Едем домой!..
Он был красен и тяжело дышал. Ольга Викторовна с удивлением, холодно посмотрела на него и пожала плечами.
-- Я не понимаю, чего ты сердишься? -- деланно-спокойным тоном проговорила она: -- Ты устал, ну и поезжай себе домой. Я останусь. После спектакля меня Аргонский проводит на вокзал...
-- Даже до самого Шувалова, -- подтвердил тот, целуя ее руку.
Спустя десять минут Ольга Викторовна была уже снова весела; она вдруг проявила к мужу необыкновенно нежную заботливость и несколько раз спрашивала: здоров ли он, отчего у него такой измученный, болезненный вид. И советовала ему, по приезде домой, сделать себе холодный душ и пораньше лечь спать...
В восемь часов они вышли из ресторана. Аргонский и Ольга Викторовна простились с Кедровым и поехали в "Буфф". Кедров постоял, подумал, взял извозчика и велел везти себя на Финляндский вокзал. Но на половине дороги повернул назад и поехал в "Буфф".
* * *
Он взял место в одном из последних рядов партера. Когда он вошел в зрительный зал, занавес уже был поднят, и на сцене фигурировали "качели". Пробравшись к своему месту, Кедров сел и, вытягивая шею, старался отыскать глазами жену и Аргонского. Увидев знакомую голубую шляпку и рядом с ней здоровый, тупой затылок рецензента, он впился в них взглядом и не отрывался от них уже до конца акта. То, что делалось на сцене, мало интересовало его; он ничего не видел, кроме голубой шляпки и крепкого затылка и прижавшихся друг к другу его и ее плеч. Пение и диалоги, раздававшиеся на сцене, скользили мимо него, не задевая его слуха...
Когда опустился занавес и зал осветился, он сорвался с своего места и опрометью бросился к первым рядам. Ольга Викторовна и Аргонский шли к нему навстречу, с трудом подвигаясь в теснившейся к выходу толпе. Он столкнулся с ними лицом к лицу, и Ольга Викторовна, увидев его, испуганно вскрикнула:
-- Как, ты не уехал?..
Но уже в следующее мгновение она смеялась, и ласково говорила:
-- Вот умница, что остался! А то меня мучила бы весь вечер совесть, что я отпустила тебя одного... Я ужасно, ужасно рада!.. Но где ты сидишь?.. В восемнадцатом ряду?.. Зачем же так далеко от нас? Ах, как досадно!.. Впрочем, мы это устроим. Я хочу непременно, чтобы ты сидел со мной!..
Она велела им поменяться билетами. Аргонский с кислой гримасой отдал свой билет. Кедров недоверчиво смотрел на жену; он подозревал, что она, как лисица, запутывала свои следы, старалась обмануть его подозрения этой ласковой внимательностью к нему, этим явным предпочтением, которое она отдавала ему перед Аргонским. И все же он был польщен, обрадован, благодарен ей.
"Может быть, я ошибаюсь", -- тоскливо думал он во время второго действия, сидя уже рядом с женой и больше глядя на нее, чем на сцену. Ольга Викторовна вся превратилась в слух и внимание. Ее глаза, все лицо горели наивным детским любопытством; от каждой остроты комика она простодушно, весело смеялась. И при самом проницательном взгляде на нее, Кедров не мог найти в ней ни малейших следов каких-нибудь преступных замыслов, вероломных покушений. Она вся была поглощена тем, что творилось на сцене, и до всего остального во всем мире ей, казалось, не было никакого дела...
В следующем антракте они гуляли втроем в саду. Аргонский был недоволен переменой места, но старался не показывать виду и только изредка кривил губы недовольной усмешкой скрытой обиды. В одном из киосков была устроена благотворительная лотерея. Ольга Викторовна страстно любила всякие лотереи, и, желая угодить ей, Кедров взял на рубль билетов. Четыре оказались пустыми, на пятый пал выигрыш -- глиняная, расписанная эмалью тарелка. Ольга Викторовна приветствовала этот выигрыш громким, детски- восторженным смехом.
Аргонский, усмехаясь, взял билетов сразу на пять рублей. Шесть оказались с выигрышами: коробка с почтовой бумагой и конвертами, бювар, майоликовый кувшин, несессер, альбом для открыток и флакон одеколону. Ольга Викторовна с завистью смотрела на эти вещи, хотя у нее дома было множество и более красивых и дорогих. Она питала особенную слабость к выигранным вещам.
Но когда Аргонский подвинул их к ней со словами:
-- Это ваше...
Она вспыхнула и горячо запротестовала:
-- Ни за что! С какой стати!..
-- Я играл на ваше счастье! -- сказал Аргонский, злобно кривя губы.
-- Ну вот еще глупости! Вы играли -- и выигрыш ваш! Я не возьму!..
Она повернулась и, взяв об руку мужа, пошла с ним дальше, держа в другой руке свою тарелку и любуясь ею.
-- Можете эти вещи разыгрывать снова! -- сказал Аргонский даме, выдававшей выигрыши и иронически наблюдавшей разыгравшуюся между ним и Ольгой Викторовной сцену...
После спектакля ужинали здесь же, в летнем ресторане. На эстраде играл итальянский оркестр, состоявший из мужчин и женщин, одетых пестро и живописно. Время от времени выступали солисты -- певцы и певицы, певшие порознь и дуэтом. Ресторан был полон кутящей публикой; в воздухе стоял беспрерывный гул от говора, смеха, звона посуды, музыки. Окна были завешаны темными шторами, и свет белой ночи не проникал в этот большой, полный электрического света, блестящий и шумный зал. Казалось, ночь здесь остановилась и будет длиться без конца. Никому и в голову не приходило, что за стенами ресторана совершенно светло и что если поднять шторы, то не нужны будут больше электрические лампы. Ночной разгул любит и ночное освещение. Трезвый свет дня мешает опьянению вином и женщиной...
Кедров много пил и не пьянел; чувствовал только сильную усталость во всех членах, вызывавшую желание лечь где-нибудь, вытянуться и закрыть глаза. Ольга Викторовна все время жалась к нему, поглаживала его руку, заглядывала ему в глаза и часто спрашивала: не вредно ли ему так много пить, не болит ли у него голова?.. Он не верил ее нежности и заботливости и сурово, искоса, поглядывал на Аргонского, уже забывшего свою обиду и весело рассказывавшего какую-то бесконечную историю, в которой на его долю выпадали "безумный" сценический успех и "колоссальные" овации...
Уже поздно ночью, уронив на пол портсигар, Кедров нагнулся, чтобы поднять его и увидел под столом огромную ногу Аргонского, наступившую на носок узенькой ноги Ольги Викторовны. Кровь ударила ему в голову и застучала в висках. Он поднялся весь красный, тяжело дыша, с дрожащими от негодования губами.
-- Едем домой! -- сказал он, с трудом сдерживая себя: -- Пора!..
Аргонский усмехнулся и посмотрел на часы.
-- Теперь около трех, эскулап и поездов нет, -- объяснил он, уставясь в Кедрова своими выпуклыми, смеющимися глазами: -- куда ж ты поедешь? Первый поезд, пойдет в шесть часов, а ресторан закрывается в три... Не прокатиться ли нам для освежения на Елагин? А?..
Ольге Викторовне понравилась эта мысль; она чувствовала себя сильно охмелевшей, и ей хотелось вырваться из этой душной, горячей, пьяной атмосферы на свежий воздух. Узнав, что домой раньше шести часов нельзя ехать, Кедров угрюмо покорился и уже молчал до конца...
На улице был уже день. Небо было ясно, сине, прозрачно, но на Фонтанке еще не было никакого движения; дома, окутанные синеватой дымкой, глубоко спали, и набережные были тихи и безлюдны. Только извозчичьи пролетки около "Буффа" постукивали колесами, подъезжая, забирая пассажиров и отъезжая, и сонно переругивались извозчики... Договорившись с извозчиком, Аргонский усадил Ольгу Викторовну, сел сам и приказал:
-- Трогай!
Потом обернулся и крикнул Кедрову:
-- На Стрелку!..
Пролетка быстро покатилась. Кедров растерянно смотрел им вслед. Извозчики смеялись и трунили над ним:
-- Что, барин, увез красотку-то!..
-- Поедем, что ли, догонять?..
-- Ко мне, ваша честь, в одную минуту!..
Кедров вскочил в ближайшие дрожки, взволнованно говоря:
-- Гони! Хорошо заплачу!..
Извозчики проводили его громким смехом:
-- Не догонишь, старина! Ноги поломаешь!..
Лошадь шла плохо, мелкой, разбитой рысью и, несмотря ни на какие понукания и удары кнутом, не прибавляла шагу. Ольга Викторовна с Аргонским давно исчезли из виду. Кедров выходил из себя, но молчал и сидел неподвижно, стиснув зубы. Миновали Чернышев мост, выехали на пустой, безлюдный Невский проспект, перекатили через Аничков мост и уже оставили далеко за собой его огромных, черных, вздыбленных коней, резко рисовавшихся в прозрачной, утренней дымке тумана -- когда, вдруг, лошадь остановилась и старик-извозчик, кряхтя и ругаясь, стал, неуклюже путаясь в своем длинном армяке, слезать с своего высокого сиденья.
-- Что такое? -- спросил Кедров, приподымаясь.
-- Да что! Распряглась!.. Вот мы ее сейчас...
-- Ах ты, Боже мой!.. -- со стоном вырвалось у Кедрова...
-- Не бойся, догоним, -- успокаивал его извозчик...
Минут двадцать возился он около хомута, прилаживая дугу, затягивая ремни; пыхтел, плевал на руки, тыкал кулаком в морду лошади, ругался и поминутно приговаривал:
-- Вот мы ее сейчас... в одную минуту...
Наладив кое-как, он с трудом взобрался на козлы, сердито хлестнул кнутом лошадь под живот, и пролетка, не торопясь, покатила дальше.
Скоро с Невского свернули на Садовую, добрались до Летнего сада и покатили вдоль Марсова поля. Но тут снова повторилась та же история: дуга упала на спину лошади, лошадь остановилась, и старик-извозчик снова слез с козел. Кедров соскочил с пролетки и, потеряв всякое терпение, кричал, потрясая сжатыми кулаками перед самым носом извозчика:
-- Ну тебя к черту, с твоей ездой! В участок отправлю! Дальше не поеду с тобой!..
Но далеко кругом не видно было ни одного извозчика! Пришлось покориться и ждать.
-- Поворачивайся же скорей! -- прикрикнул он на спокойно двигавшегося старика: -- Этак с тобой до вечера не доедешь!.. Давай-ка я... пусти!..
И оттолкнув извозчика, он стал сам затягивать ремни со всей силой своего нетерпения и досады.
-- Не туды суешь, барин! -- командовал старик: -- Сюды! Во-во! Теперь тягни его, тягни, крепше... Вот мы его сейчас... в одную минуту... -- и кряхтя вместе с ним, успокаивал его: -- Не бойсь, не уйдут... нагоним...